Ртуть

Я боюсь воды. Панически. Ощущения, когда наглухо закладывает уши: огромное непреодолимое давление, пытающееся взорвать мозг, давит так сильно, что хочется сделать что угодно, только бы избежать этого. Пелены, что застилает глаза. Сколько ни пытайся моргать, ты раз за разом будешь терпеть фиаско, психуя и стоически терпя дискомфорт, просто потому что… А впрочем, к чёрту рассуждения. Я боюсь воды. Панически. Потому что когда идёшь ко дну, не остается ничего. Она ворует дыхание, искажает зрение, забирает способность чётко слышать. Она лишает слишком многого. Сокрушительная, доминирующая, способная отобрать жизнь сила. Беспощадная. Убивающая спокойно, мягкой лаской, невесомостью и привкусом чёртовой соли, першащей в глотке. Я боюсь воды. Панически. И сейчас, глядя в ртутные, отливающие жидким серебром глаза напротив, такие изученные, чертовски знакомые и безоговорочно любимые, тону. Я боюсь воды. И теперь боюсь глубины его глаз. Там слишком много боли, даже для двоих, если попытаться её разделить. Только он не делит. Наверное, целые сутки чувственного рая должны были убедить в том, что всё максимально прекрасно. Настолько, насколько вообще возможно. Ведь, в конце концов, Макс даже читал мне стихи. Пуская белёсый дым тугой струёй под потолок, смотрел открыто, слепя переливами лазури в серебрящихся радужках. Такой красивый в эти моменты, такой откровенный. Такой мой. Наверное, будь мы всего ничего вместе, и существуй между нами одна лишь тлеющая сумасшедшая страсть, было бы куда легче игнорировать постоянный фон, который, словно гудящие напряжением провода, сводит с ума, в последнее время особенно сильно… Наверное, было бы правильно выцедить всё до микроэмоций и узнать, как бы ни было больно или горько, что же такого глубоко кровоточит в его душе, что даже в самые откровенные и чувственные моменты между нами он будто осыпается пеплом в моих руках. Раз за разом, как феникс разгорается, сверкает ярко, сверкает сильно, сверкает одним из чудес света, а после погибает. Мучительно сгорает заживо, агонизирует, а я, ничем не способный помочь, просто нахожусь рядом. А вокруг зеркала… Немые, наблюдающие, неживые. Смотрят, впитывают нас вдвоём: то, как блестит от пота кожа, как резонируют от стен искренние стоны, как поют от страсти тела в пиковой точке наслаждения. Свидетели стольких вершин и кульминаций. Стражи написанной дыханием истории. Нашей истории. И покидать номер почти физически больно, словно, закрыв дверь, что-то резко оборвём и изменим. Померкнет радость, разобьётся мечта об реальность. Что-то разобьётся, понимать бы только, что. Лифт стремительно уносит куда-то вниз. Поцелуи — горячие, вкусные, ахуительные поцелуи, которых всегда мало. Я беру всё, что он даёт мне, жадно глотая смешавшуюся слюну и улыбаясь в мокрые губы. Я люблю его. Руки, что сейчас сжимают до боли, и хочется вручить ему всего себя до последней крупицы. Дыхание, столь необходимое, отдающее мятой и сигаретами, до дрожи, чувствовать, слышать, как срывается, и дуреть, дуреть невыносимо. Запах, что давно пропитал мне ноздри изнутри, лёгкие пропитал. Уникальный, морозный, терпкий, смешавшийся с табаком и жвачкой. С привкусом кофе. Такой его. Целиком и полностью. Родной. Я люблю его. Но происходит какое-то аномальное, ненормальное, пугающее дерьмо, о природе которого сколько ни пытаюсь, не могу додуматься. Ибо всё кажется чересчур незначительным, нестоящим. Вариант за вариантом, мелкими картами отбрасывается, и тасовать чёртову колоду возможных причин… уже откровенно заебало. Мы сутки испытываем тела друг друга страстью, клеймим касаниями, вдыхаем воздух один на двоих, но правда в том, что вместо того, чтобы стать ещё ближе, вдруг, набирая и набирая скорость, начинаем рваться в разные стороны — отдаляться. Я чувствую это. В каждом его отчаянно брошенном взгляде, что замирает на моём затылке, на лопатке, полируя в тысячный раз ёбаный шрам, на профиле, словно я не способен заметить настолько очевидный гипноз, на кончиках немеющих под его глазами пальцев. В каждом его слове, словно говорит одно, подразумевая совершенно другое, скрывая за метафорами что-то важное, возможно предупреждающее. Он будто беззвучно кричит об опасности, о боли, о неизбежном, однако проглатывая и выдавая совершенно иное, замещая, опуская, изводя себя же, топя это всё болючее и смрадное внутри. Травит себя, травит намеренно. Или я блядский параноик, который боится, что после чего-то настолько прекрасного, обязательно наступит хуёвый откат, когда жизнь попросит заплатить цену за счастье. А ведь я счастлив с ним. Без рамок и правил. Просто рядом с ним, позабыв обо всём и обо всех, готовый посвятить свою жизнь чему угодно, лишь бы бок о бок и постоянно рядом. К чёрту и смерть и опасность. Я его. И хотел бы, чтобы он был моим. Заслужить это право, стать если не равным, то тем, кто способен понять и помочь. Тем, кто вызывает восхищение не изгибом поясницы и рабочей задницей, да кукольными глазами, а поступками, способностями, умением оградить и реагировать. Но я чувствую это. Эфемерное ЭТО. Следуя шаг за шагом к дверям ресторана, усаживаясь напротив и вдыхая мелкими глотками, размеренно и медленно, потому что херовое предчувствие холодными волнами противных мурашек скользит вдоль позвонков. Что-то происходит. Что-то разбивающее Макса в грёбаное крошево, а я беспомощно наблюдаю, делая вид, что всё хорошо. Убеждая себя, что пройдёт мимо, чтобы не планировало случиться. Повезёт. Хотя бы однажды нам снова сильно повезёт. Как в тот миг, когда судьба столкнула и дала шанс. Мы ведь, в конце концов, сегодня купили себе собаку. Это же значит хоть что-то? Ответственность за живое существо, которую разделим на двоих, потихоньку выстраивая нашу собственную ячейку общества. И так постепенно придём к чему-то грандиозному. Начиная с малого… Или я просто блядский мечтатель, наивно закрывающий глаза на болезненную реальность, которая в попытках отрезвить бросает мне в лицо, раз за разом, отрезвляющие звоночки. А я, еблан, игнорирую, веря в лучшее, веря в светлое, просто, блять, тупо веря. А вкус еды почувствовать сложнее, чем казалось: куски встают поперёк горла, и лёгкая тошнота убивает аппетит на корню. Но мы давимся, с натянутыми, почему-то именно сейчас настолько очевидно ненатуральными, улыбками, и я игнорирую его взгляд, упавший на часы, словно там сама смерть подмигнула, подзывая поближе. Что-то происходит. Во мне от эмпата одна целая ноль десятых. Разбираться в чужих душах никогда не хотелось, не было ни желания ни тяги, а сейчас мучительно скребётся недостаток опыта за грудиной, и накрывает волной беспомощности, потому что я, кусок бесполезного дерьма, не способный облегчить состояние того, кто стал важнее всего и всех. И не заслуживаю его доверия, ведь если бы это было так, он не стал бы молчать?.. Верно? Что-то происходит, убеждаюсь с каждой секундой всё больше, особенно когда вместо того, чтобы рассчитаться и уехать отсюда на базу или в квартиру, мы идём на балкон. Красивый, мистически прекрасный, освещённый упавшими звёздами, что кружат вокруг нас, и лёгкая ненавязчивая мелодия пробирает до мурашек. Словно чужие несбывшиеся надежды тех, кто был до нас ранее, лежат, осыпавшиеся мёртвым мерцающим грузом. И мне больно моргать, пока долгие секунды гипноза смотрю вниз, в темноту прекрасного леденящего душу ада, промёрзшего до самого дна. И начинает казаться, что там острые шпили, длинные иглы, и стоит сделать шаг вперёд — упаду, и те проткнут насквозь, прошьют, убивая неспешно, мстительно, медленно… Впрыскивая в меня свой чёртов прекрасный, усыпляющий яд. Парализующий, заставляющий вспоминать пережитое зациклено. Вечно вспоминая, без шанса на повтор. Вздрагиваю. Тёплые губы снова дарят глоток живительного воздуха. И поцелуй такой вкусный и какой-то страшно знакомо-незнакомый, и щёлкает что-то пресловутым таймером внутри. Нарастает шум в голове, нарастает слишком пугающе, стремительно, а сердце, захлебнувшись кроваво, ускоряется. Потому что ни к чему вот так, ни к чему настолько, после всего произошедшего хотя бы за последние сутки в стенах чёртовой Плазы. Ни к чему. Вздрагиваю. Слышу шумное дыхание, убеждаю себя, что дрожь в его руках мне просто почудилась. Просто придавило моментом, просто чувства они такие, из-за них иногда больно, и это нормально. Наверное. Вздрагиваю. Голос своего отца я узнаю из тысячи, сотни тысяч, и успевшее разогнаться сердце замирает. Его сковывает. А я вдыхаю, но не чувствую облегчения. Внутрь попадает лишь омерзительная, пыльная, никчёмная пустота. Потому что истина, ебучая истина состоит в том, что Макс знал, и если уж откровенно, знал и я. А методика отрицания — хуйня полнейшая. Не работает. Не помогает. Не стабилизирует. От этого не менее больно, и быть равнодушным не получается, и пусть напротив море ртутного отчаяния, которое сейчас на меня лавинообразно обрушивается — в груди сраная воронка. В груди ледяное сучье пекло. А на кончике языка полынный привкус чужого предательства. Вопрос: «Меня продали или предали?» — застревает в глотке спазмом. Вздрагиваю. За одну лишь несчастную секунду происходит так много всего, слишком много для меня одного. Снова одного, снова пиздец насколько одинокого в этом грёбаном мире. За секунду всё рушится, всё разверзается, поглощается и перестаёт существовать. Позволить ему себя поцеловать я не могу. Не могу, ведь так не поступают с теми, кого любят — не возвращают, подобно использованной вещи, умолчав об истинных причинах. И хуя с два я поверю в то, что это якобы мне во благо и ради моего же будущего. Высокопарно, жертвенно, слишком вычурно. Макс не герой. Макс не сошёл со страниц книг о романтических благородных принцах, свершающих что-либо во имя чего-либо. И потому абсолютным сюром и долбоебизмом звучат его слова о желании сохранить незапятнанность и чистоту моей, сука, души. И будущее, далёкое или близкое, никоим сраным образом его не касалось. Моё будущее. Будущее. Моё. Он просто отобрал у нас шанс. Отобрал, досрочно вернув моё туловище отцу. Зачем-то, мать его, вернув. Безошибочный, самоуверенный, вечно считающий, что знает лучше всех, баран. Злость взрывается сверхновой, и каскады звёзд готовы вырваться из моих пересыхающих глаз. Потому что он не имел права, не имел ёбанного права, вот так, за моей спиной, решать жизненно важные для меня же вопросы, не поставив хотя бы просто в известность. Так нельзя. Так неправильно. Недопустимо. Боль. Она крошит. Она терзает. Коршуном вгрызаясь в пока ещё живое тело и душу. Отрывая горячие ошмётки кровавого мяса. Жадно отрывая. И я с трудом не сгибаюсь пополам, потому что… Больно. И начинает казаться, что появляются трещины в каждом капилляре, мелкие и едва заметные трещины в сосудах, из которых размеренно и медитативно сочится кровь, а кости осыпаются белёсой крошкой. Ебучей мукой осыпаясь. Меня оглушает, ослепляет, примораживает к месту. Я цепенею от шока и придавившей глыбы сокрушительных ощущений. И отчаяние дымно наполняет каждый и без того пульсирующий болезненно угол души. Отчётливо понимаю простую истину, что можно исправить всё что угодно в этом прогнившем чёрством мире, пока оба живы, главное — рядом. Рядом, чёрт возьми, а он уходит. Не оборачиваясь, не останавливаясь, без заминок, без спешки, ровным уверенным шагом, слишком ровным. А изнутри рвётся шипящим воем: «Где же твоя любовь?» Почему нашлось что-то важнее её? По-че-му? Я просто хочу надышаться им — последний глоток, умоляю. Крикнуть, что он не прав, что я имею право голоса, что мои желания обязаны учитываться. Что мне нужен ещё один взгляд, последний взгляд, просто увидеть себя в отражении его глаз. Хотя бы секунду, чтобы та замерла. Чтобы переписать мгновение. Перезапустить заново и не допустить… Выколотить правду, вытрясти всю боль, утонуть нахуй в ней вместе, но, сука, вместе. Пожалуйста. Я бы не отвернулся от него, не отвернулся, влипнув в ждущие губы, что тянутся ко мне. Влипнув в них, желанные, напротив и не отпустив, изрыгнув ту пустоту, что теперь без него заполняет лёгкие, наполнился бы им, втянул полную грудь его запаха — такой наркотической необходимой дымки. Пожалуйста, господи, Макс. И рушатся прозрачные мосты, осыпаются пыльцой. Небо сверкает угрозой, ночь пропахла смертью моей неопытной души. Отец просит меня удержать, пусть я и не пытаюсь сделать хотя бы шаг. Просто смотрю, как удаляется спина Макса. И не понимаю, что будет дальше. Не понимаю вообще ничего: мне пусто, зло и больно. Слишком больно. Я просто смотрю. Смотрю — это ведь всё что осталось. Всё что осталось… Развернуться и наблюдать с блядского романтично освещённого балкона, как уходит тот, кто подарил сильнейшее из пережитых чувств, а после вырвал мне сердце, бросил к ногам и растоптал, заставив его почернеть и погибнуть. Иссохнуть. И свет фар растворившегося в ночи автомобиля, как потухший маяк в кромешной темноте. Дальше ведь ничего нет, верно? Меня больше никто и ничто не ждёт. Я снова никому, чёрт возьми, не нужен. В очередной раз. Он хотя бы попрощался. Красиво, надо признать. Дорого. Пафосно. Вычурно. Подарив мне пёсика с такими же, как у него, глазами. Слабая замена. Блять. Блять, он, сука, знал! Он был готов. Давно… Давно блядски готов, потому что не заметить, как он менялся с каждым днём попросту нереально. Множество ночей, множество сказанных слов, множество подаренных мне взглядов. Он, сука, знал. Знал. И варился в этом сомнительном превосходстве, напитывал себя, вбирал максимум из того, что я способен ему дать. Он знал. Знал и — справедливости ради! — не был со мной картинной тварью: чувственный, любящий и внимательный. Только ради чего? Зачем? В чём был смысл, если в итоге… А глаза закрываются сами. Я почти никогда не плакал, но сейчас под веками непривычно влажно. Пощипывает фантомным отпечатком снимок за снимком, которые цветастым слайд шоу мелькают, раздражая сетчатку, заставляя пережить заново каждое из уникальных совместных событий. А кольцо на пальце кажется неподъёмно тяжёлым. Чужим. Холодным. Сжимающим в тисках палец, проникающим под кожу, врастающим в мясо, но как бы ни был я зол, снять не могу. Не хочу. Пощипывает и скатывает незнакомым ощущением крупная капля, будто внеплановый дождь по щеке, щекочет по шее и скрывается за воротом. А мне жутко: цвет уходит из картин под веками — они теряют его, в секунды выцветая, становясь чёрно-белыми. Пугающе меркнущее, уходящее счастье, ещё недавно кажущееся реальным, вдруг, в мгновение, из настоящего становится прошлым. Открываю глаза, сглатываю вязкую, загустевшую во рту слюну и выдыхаю чуть судорожно. Не вижу красок. Не слышу больше музыки. Не чувствую вкуса. Злость лопается мыльным пузырём и исчезает, оставив за собой горькую, омерзительно-отвратительную по привкусу обиду и сковывающе-парализующую боль. Апатия завладевает телом: я переставляю ноги, сажусь во внедорожник, оказываюсь в своём старом пентхаусе, принимаю ванну с травами, укладываюсь на шёлк простыней. Смотрю в потолок и не чувствую ни-че-го. Выключен. Включён режим ожидания запуска, как у старого домашнего компьютера. И получить к нему доступ может лишь владелец. Один-единственный во всём мире человек имеет понимание, где она, та самая кнопка, которая запустит полный набор рабочих функций. А до тех пор, я — блядский робот, в блядски спящем режиме. Без него. Даже если вот так мне придётся спать годами. Он ведь сказал всегда помнить, что пиздец как сильно любит. А ведь когда пиздец как сильно, так просто закончится не может. Верно? А я подожду.