Если бы я мог оставить куколку себе навечно, то даже душу самому ублюдку-дьяволу было бы не жаль отдать. Нахуй нужна она, изорванная в клочья болью и кровью, если не станет его?
Нахуй. Она. Нужна?
Музыка звучит где-то на периферии, я слышу и не слышу. Давит на виски ощущение толпы вокруг, лишней людской массы, примесей голосов и чужих мыслей, что бьют эмоциями из их глаз. Я не эмпат, но сегодня как никогда сильно чувствую странное волнение вокруг. И теряюсь в этом круговороте в попытке отвлечься от терзающей изнутри беспощадной суки, которую не утопить в неразбавленном виски, как ни крути, даже кубики льда не пугают. Не трогают мольбы. Не задыхается в дыме. Сука-боль — вечная подруга, так часто и много выручавшая, сейчас кажется совершенно мешающе-лишней. Не отрезвляет, не помогает, травмирует и сводит с ума. Постоянно. Неугомонным жалящим роем. Как ёбаный фоновый шум. И всё чаще подрагивают пальцы, как у больного и немощного, потому что сдаётся нервная система. Сдаётся, мразь, посылая по телу импульсы и выдавая моё состояние в мелочах. Кто захочет — увидит. Как же хорошо, что никого не ебёт, что со мной. Как же хорошо, что всем похуй. Или плохо.
Улыбаться удаётся с трудом — губы, как твердеющий на открытом воздухе пластилин, покрываются ломкой коркой, грозясь замереть в неизменном состоянии и после не изменить его никогда. Так и останусь с карикатурной ненатуральной ухмылкой и мёртвыми глазами, потому что с трудом получается держать беззаботным лицо. Не получается вообще, если без пиздежа и как есть говорить. И можно растекаться в попытках оправдаться и говорить, что и период такой, в пизду или нахуй послать каждую остроконечную мысль, что колет и вспарывает и без того начавшее крошиться спокойствие, но… Делать вид, что всё хорошо — раздражает. Врать себе я не люблю. Другим, на самом деле, тоже. Лишняя ответственность и испорченная репутация вездесущего пиздабола в деле всегда мешает, так что шутовством заниматься не с руки, улыбаться кретином во все стороны — тоже. Проще ходить в пассивно-агрессивном состоянии, тогда палево куда менее очевидное. Картинным ублюдком я иду по жизни, можно сказать, сверхурочно — целые восемь выдуманных суток из существующих семи. Или же я просто пытаюсь себя этим успокоить. Тем, что ничего нового, ничего красочно выставленного, ничего особенного в глазах других сейчас не происходит. Что я блядский столп: крепок, силён и несокрушим, и плевать, что осыпается от боли внутри каждый угол и без того потрёпанной души. Осыпается, сука, трухой, пеплом осыпается. Но то, что за запертыми створками души, их всех не касается. И касается ли хоть кого-то вообще… хуй его знает.
Смотрю сквозь толпу в одну, единственно-интересующую, точку и понимаю, что в который, сука, раз за эти десятки дней схожу с ума только лишь от одного понимания, что он рядом. Взаимно-безумный, преступно-красивый. Преступно. Преступно, блять, но такой невыносимо красивый. И мой. Всё ещё мой. На считанные пару недель. Кукольный кислородный баллон, а после слипнутся лёгкие, словно использованный грязный пакет, и я захлебнусь роковым вздохом без него.
Захлебнусь и сдохну.
Потому что это призрачное счастье, увы, не вечно. И хочется всего и сразу. С ним хочется, пока есть эти сотни часов ощутить то, что больше ни с кем не выйдет. Чтобы в омут и с головой полностью, на самое дно опуститься, достигнуть той самой чёртовой точки. Склеиться, пусть и краткосрочно, но окончательно. И был бы он девкой, ей-богу, не задумываясь, просто кончал бы в него литражом, только бы сделать мелкого спиногрыза и оставить часть нашей связи вне тел. Чтобы, даже если не рядом, знать, что есть тот самый ребёнок, который как плюс или минус между нами, двумя переменными, и это бы дало надежду на то, что есть вероятность когда-нибудь в этой вселенной нам, как семья, всё же быть вместе.
Но он не баба.
И не будет у нас ребёнка.
И вероятности, возможности или надежды тоже не существует. Просто потому что он — блядский наследный принц, единственный в своём роде, тот, кто обязан дать наследника и продолжить чёртов род чёртовых Басовых. Точка. В этом уравнении мне рядом места нет, только если в роли цепного пса, защищающего своего хозяина.
И может быть, когда-то я им стану.
Если буду жив.
Или он.
Во мне много алкоголя, и пусть не слишком люблю нажираться, но отчаяние толкает в хмельную бездну горячечного бреда, потому что срываюсь… С каждым ёбаным днём меня несёт вперёд, всё дальше и глубже, в собственноручно вырытую пропасть. Несёт, и я не могу остановиться, потому что без Свята сердце, предательская мразь, заглохнет. Заглохнет стопроцентно, и всякий смысл из жизни исчезнет, нахуй, бесследно, и я боюсь, боюсь, как ребёнок, сраного конца сраного марта. Потому что отпущу без сопротивления кусок моей обглоданной души и кровоточащего сердца. Отпущу, пусть мне и больно, но так будет лучше. Для него. А это главное. Куда главнее моей абсолютной смерти.
Во мне так много алкоголя, а хочется закинуться чем-то покрепче, чтобы унесло, к хуям, в стратосферу, и не вернуться обратно, просто потеряться среди звёздной пыли, превратиться в ничто. Превратиться в ничто…
Господи, блять, я хочу превратиться в это ебучее ничто, только бы не давило в груди так сильно, и не коротил мерзкий орган, покалывая импульсами — острой резкой болью, умываясь и рыдая кроваво. Только бы не давило, вот так, вдали от него.
Во мне так много алкоголя, что я забыл, когда последний раз нажирался до такой степени, но мозг почему-то, сука, работает, вопреки всему. А тело хочет к нему и поглубже вовнутрь. Похер чем: пальцами, языком или членом. Без коннекта с кукольной кожей, не ощущая взгляда цветных стекляшек, я блядски голый стою в сорокаградусный мороз, босой и подыхающий.
Без него подыхающий полностью.
Зависимый придурок. Ублюдок, который молчит о поджимающих сроках, который разобьёт его чистое святое сердце, который отдаст в руки отца, вернёт, словно использованную вещь. Отдаст, даже не попытавшись за совместное будущее бороться.
Но так ведь правильно… Правильно. Правильно же, сука! И как заебало сомневаться, особенно когда кровь разбавлена спиртом, а мозг чуть мутнеет, но фокус не смещается. Не смещается, хоть ты плачь — глаза прилипли к нему. Прилипли, нахуй, полностью.
Голос Ганса отвлекает слабо, музыка нервирует чувствительные уши, хочется вакуумной тишины для нас двоих, в своём собственном мире, густо обведённом алой краской, чтобы за черту ни один демон не сумел прорваться. Чтобы остановилось время. Замерло испуганно, остекленело, закаменело, исчезло.
Хочу втереться к нему под кожу, проникнуть, как дымка, в поры, осесть там навсегда, несмываемым налётом на органах, кровь его алую разбавить чёрными разводами, смешаться и прекратить существование.
Потому что больно и мерзко. Потому что пусто и беспросветно. Темно, жутко и невыносимо хотя бы пару часов порознь. И его диалог с Доком не вызывает ревности, но дёргает что-то к нему немедленно, чтобы забрать и скрыть ото всех. И не дарить эти отведённые минуты, необходимые мне минуты, левым людям, которым сугубо похуй на ровно каждого из нас и вместе, и по отдельности.
Они не поймут эту боль.
Они с ней не знакомы.
С ней никто не знаком. И мне хотелось бы так же. Но, видимо, у любви к куколке именно такая цена. Именно такое грёбаное послевкусие. Но за минуты кайфа и наркотического удовольствия я готов платить.
Готов отдать всё. Для него и ради него.
И это бесит. И дезориентирует.
Отвлечённость и задумчивость его бесит, пока мы идём ко мне в блок, к нам, на этот короткий промежуток. А он витает в облаках, витает где-то далеко и глубоко на собственной хмельной волне, и надо бы злиться…
— Земля вызывает, — в облизанные губы напротив, чувствуя холод его кожи, ощущая жар его рта и горчащий вкус на кончике языка. Мне хочется сожрать куколку с потрохами, проглотить целиком, всосать, впитать, втереть. И сдерживаться нет никакого желания: целую, и становится капельку легче. Целую жадно, глубоко и мокро. Целую так, словно от этого зависит моя жизнь. А может и правда зависит. И пиздец подкупает то, что позволяет, что не сопротивляется, а отдаётся, взаимно-голодный. Тянется холодными руками, дышит сорвано, смотрит пьяно. И я люблю его такого до одури. Люблю и готов орать во всю глотку, но наступаю мысленно себе, придурку, на шею, отрываюсь, едва ли не с мясом, от его тела и шурую под прохладные струи душа, чтобы немного протрезветь и собраться с мыслями, потому что сотворю какую-нибудь лютую хуйню. О которой потом пожалею.
Или нет.
Не спасает ни прохлада воды, ни сладость дыма на кончике языка, ни терпкость вина, ласкающая рецепторы. Мы просто курим, трахаемся, пьём, сходим с ума, и я теряюсь в этой атмосфере, просто отпуская себя…
Позволяю измученному сердцу говорить через першащую глотку, и вырывается роковое. Роковое, но не ошибочное. И кольцо поблёскивает массивно на длинном тонком пальце. Поблёскивает, и мне хочется удавиться, повеситься, нахуй, на собственном ремне под блядским потолком, потому что моя клятва звучит убого и недолговечно. Да, я согласен быть для него всем и ставить его в приоритет, пока жив. А живым мне осталось быть считанный месяц. Бродящее без чувств тело не считается. Вдали от него всё это не считается.
Сука…
И утро встречает похмельем и осознанием произошедшего пиздеца. Я курю, глядя в потолок, поглаживая лежащего под боком кота, и думаю о том, что было бы ахуенно и в край пиздато, означай кольцо на кукольном пальце что-то в разы большее, чем моё призрачное обещание. Пусть и от чистого сердца. Чтобы мы и вправду стали новой ячейкой общества, и у меня на него прав было хотя бы ровно столько же, как и у отца. Но, к сожалению, к превеликому блядскому сожалению, это не так. И потому в груди снова чертовски сильно щемит, чертовски невыносимо…
И если мне казалось, что удивить ему меня уже нечем, то пиздёныш решает попросту добить и хрупкое самообладание, и нервную систему как таковую.
И вроде нихуя криминального. Ну отправил видео и отправил, вживую я и похлеще в его исполнении видел.
Но, блять! Посреди построения? Самоотсос?!
Который он снял… когда? В ту первую ночь, что мы спали порознь? Одну-единственную ночь, в течение которой он вытворял такое?.. Такое, блять? Когда за стенкой спали два упоротых долбоёба, которые могли услышать его? Или ещё хуже — увидеть?
Увидеть?!
Забрало падает. Я стойко смотрю долгие минуты, не отвлекаясь ни на что, кроме вдохов. Смотрю, возбуждаюсь и бешусь неимоверно, но лицо, словно каменное, застыло, нахуй, навечно. Что-то там тявкнувший салага получает такой красноречивый взгляд в моём исполнении, что, кажется, давится слюной, и опускает глаза себе под ноги, сшив, нахуй, свой бесполезный рот.
А куколка стоит себе и самодовольно сверкает стекляшками, словно сумев перетащить стопроцентный фокус на свою бедовую фигуру. Совершил ебать какой подвиг.
Ну что же…
— Куколка, на пару слов.
Хотелось зловеще, выходит хрипло. Разворачиваюсь и двигаюсь в сторону блока, прекрасно понимая, как это выглядит, но мне настолько тотально похуй, что аж обидно. Да, выделяю. Да, явно лишнее. И нет, я не жалею ни разу о том, что поступаю подобным демонстративным образом.
Нарывался? Нарвался.
И всё было бы просто прекрасно, не услышь я наглое в спину:
— А что так можно было? — Ну Денис родился, вероятно, не то что частично без мозга — без мозга вообще, или с отключенным инстинктом самосохранения и понимания когда нужно держать свой клюв закрытым. — То есть присылаешь главному хоум-видео и нет нужды отмораживать яйца? Удобно.
Сплёвываю, глянув через плечо, но не на долбоёба, а на Фила, который, бросив понимающий взгляд, подходит к смертнику. Расплывается в одной из его картинно-ублюдочных ухмылок и спрашивает у Ганса:
— Ну что, Гонсалес, оформишь салаге свой коронный удар? — явно намекая на собственный разбитый накануне нос и, не увидев должной реакции, поворачивается вспышкой-молнией обратно. Стремительным ударом, быстрым и неуловимым для глаз, впечатывает снизу свой кулак в симпатичное лицо выебнувшегося придурка. Копирует Ганса, копирует намеренно. Но с холодной головой урон наносится расчётливо и выверено. Хруст и брызнувшая на белоснежное полотно снега кровь дают уверенность в том, что первое — вчера, при желании, Фил мог бы зеркально ответить Гансу и затеять нештучное пиздилово, но не стал. И второе — у Ну Дениса теперь стопроцентный перелом. И мне не жаль.
— Ты можешь прислать мне видео, где ты отрезаешь свой сраный отросток и засовываешь в свою бесполезную задницу, — добавляет Морозов, стряхнув с руки капли крови. — Ещё раз подобное услышу в сторону кого-либо из инструкторов или тем более главы базы — подобное покажется цветочками. Мне срать на ваши переломы, кровь и боль. Своё собственное мнение можете похоронить возле вон того ебучего забора. Вместе со скопившимся в вас же дерьмом. Не получается по частям? Похороним целиком. Заебали.
Злым Фила, по-настоящему злым, когда от него веет холодом и изо рта вырывается вместе со словами колюще-режущая ледяная крошка, увидеть можно довольно редко. Уж что-что, а самообладание у Морозова развито в высшей степени. Собранность — его второе имя, и другим он всегда показывает лишь то, что хочет показать. Актёрище со стажем. Непробиваемая глыба. Однако, салаге вывести удалось. Что даёт мне куда больше информации о текущем состоянии Фила, чем вчерашний отказ отвечать агрессией на агрессию, когда Ганс не помелочился, а незаслуженно расквасил ему лицо.
Только вот… их разборки и кто-либо вообще сейчас волнуют меня чудовищно мало. Стояк давит на ширинку, куколка топчется в считанном метре, и порывом ветра до меня долетает его приглушённый, ахуительно-аппетитный запах. И это куда важнее чужой крови, боли и выебонов.
Корпус встречает теплом, тишиной и пылью, которая забивается после уличной свежести в лёгкие до тошнотворного першения. Завернув за угол, не отходя от кассы, дёргаю к себе Свята и вдавливаю собой в стенку. Всматриваюсь в ожидающее хуй пойми чего лицо. Утопаю в глубине сине-серых спокойных глаз, слежу за тем, как облизывает и без того зализанные к хуям губы. Прощупывает юрким кончиком чуть воспалённую нижнюю, с мелкой ранкой от моего укуса. И воспоминания накатывают лавинообразно, накрывают пушисто собой. И мелькает калейдоскоп цветных стоп-кадров, отголоски ощущений, вырванные из контекста фразы и его опаляющие, глубокие удивительные сине-серые стекляшки в моменте, когда смешалась наша кровь на кончике языка, после произнесённой клятвы, и хочется застонать в голос, потому что вид его, распластанного подо мной, был великолепен.
— Ты ахуел? — шёпотом спрашиваю, бегаю глазами по слегка розоватому от холода лицу. Растрёпанный, красивый, какой-то слишком не такой как все, выделяющийся из сотен, сотен тысяч. Он буквально уничтожает одним лишь взглядом. Убивает. Убивает беспощадно, ведя кончиком языка, как в замедленной съёмке, от одного уголка к другому. — Пока твои ёбаные соседи спали, ты умудрился накончать себе в рот? — Ещё ближе, в полувдохе от поцелуя, почти касаясь губами, и глазам больно от напряжения.
— Я был тихим, — выдыхает и облизывает мою, точно такую же как и его, пострадавшую губу. Мягким касанием, мимолётным. Смелым и сладким. — Я был очень тихим, ради тебя…
Подаётся вперёд и целует. Осторожный, нежный, такой ласковый, что я еле проглатываю стон. Запускаю руку в шелковистые волосы, притягивая за затылок ещё ближе, углубляя контакт, выпиваю его по капле. И понимаю что даже в такие моменты измучен им просто пиздец. Абсолютно измучен. Мне так хорошо, так кайфово и ахуенно, что от этого плохо, и в метафорической ломке ноют все кости в страдающем теле. Я наркоман. А он — чистейший наркотик, грёбаная ангельская пыль. Им не дышать — нереально, и дышать нереально тоже. Он убивает в любом из случаев. И присутствием и отсутствием. Он просто, блять, убивает.
— Исправь это, — беру его ладонь, кладу на ширинку и выдыхаю хрипло сквозь зубы, когда в ту же секунду опускается передо мной на корточки и тянется к ремню. Без слов, без возмущения или сопротивления. Наплевав, что мы просто за углом, недалеко от входа в корпус, и нас найти — дело пары десятков секунд при желании. Просто зайти с улицы и дважды свернуть.
Но он придавлен моментом, смотрит на меня снизу вверх, поблёскивает возбуждённым взглядом и облизывает чувствительную головку. Вылизывает ствол и обсасывает яйца, кажется, даже не моргая. И от этой смеси покорности и неприкрытого блядства меня накрывает в секунды. Особенно когда, поглаживая его лицо, я чувствую, как он в ответ толкается моим членом мне же в руку через щеку. Как натягивается та, как стекает ниточка слюны по припухшим губам. Стекает и капает на тёмную ткань куртки.
Сука…
Моя блядская куколка.
Я трахаю его рот, трахаю, не прерывая контакта глаз, притягивая за затылок ближе, заставляя задерживать дыхание и вбирать в себя до самых яиц напряжённый член. Трахаю и мечтаю застрять в этом моменте. Увековечить. И не приходит в голову ничего более умного, как взять и заснять часть процесса на телефон. Ему же понравилось, блять. Так в чём проблема?
Сосал себе на камеру?
Соси теперь мне.
— Хочешь кончить мне на лицо?
Его нужно запретить. С таким вот голосом, таким вот взглядом. Всего нахуй запретить. Потому что я знаю, что он не играет специально на камеру, со мной он и раньше был таким. Но в фокусе, через призму экрана, это выглядит сногсшибательно и ебать как грешно.
— Нет, — отвечаю с лёгкой улыбкой. — Я хочу кончить тебе на язык и твои блядски опухшие розовые губы.
— Конечно, — облизывает ствол. Заглатывает снова до самого корня, смотрит долгие пару секунд в камеру, сглатывает, сжимая своим спазмирующим горлом, а у меня глаза закатываются от удовольствия. Потому что каждая блядская секунда происходящего острая, перечная и неповторимая. Хоть и казалось бы: знакомые движения и языка и губ, знакомые ощущения. Но вставляет до реактивных мурашек по телу и неповторимого жара, который кипятит алую кровь в венах. Я пьян. Пьян им полностью, в дурмане каждая мысль, в наркотической дымке. — Муж, — улыбка, что прилипает к его мокрым от слюны губам как чёртово комбо вместе со словами, и хрип вырывается прямиком из лёгких.
Это пиздец. Вздрагиваю, когда он коротко целует поблёскивающую головку и хватает всего пары движений рукой, чтобы крупные вязкие капли начали оседать на его языке, собираясь в мутную лужицу. Провожу по его губам членом, смачивая и гипнотизируя то, как облизывается по-кошачьи, а после просто убираю телефон в карман.
— Вставай, — притягиваю без предисловий и атакую его рот жадно и голодно. С наслаждением напитываюсь вкусом собственной спермы с его губ и языка. Сумасшествие. Чистейшее безумие, неразбавленное. Эти несколько минут выпотрошили полностью, и можно было бы довести и его до разрядки, но выебон с видео посреди построения заслуживает наказания. Пусть и не всерьёз. Пусть и не со зла. Но наказания. Тем более что вечером, ночью… в любое свободное время наедине я обласкаю каждый его миллиметр ещё не единожды. Так что страдать ему недолго.
А я, сука, мягкий стал, как размоченный кусок чёрствого хлеба. Ёбаный пёсик, на задних лапках скачущий перед хозяином. Раздражающее дерьмо, раздражающее, но не потому что позволяю ему мной манипулировать, а потому что по-другому не выходит, не выходит, и мне это нравится. Извращённо и незнакомо.
И нет ничего показательнее понимающей ухмылки Фила, когда мы возвращаемся. Нет ничего показательнее гордо вздёрнутого подбородка Свята, при скрещенных взглядах с Морозовым. Нет ничего более показательного, чем мягкая улыбка моего пиздёныша, когда он переводит свои сине-серые стекляшки на меня.
И демонстративность лишняя. Неуместная. Глупая.
Только почему-то пиздецки приятная. Чтобы я там ни пытался в кратких вспышках здравого смысла самому себе впаривать. Пиздецки приятная. Потому что я важен для него. Я важен, и это главное.
Я важен последующий месяц. Важен, пока он рядом, а я жив.
***
Начинаю ненавидеть ночи. Чёрное, чернильное, издевающееся небо и холод оконного стекла. Горечь сигарет и опостылевший кофе. Ненавижу смотреть вдаль и мучить себя долгие бессонные часы.
Начинаю ненавидеть тишину. Даже дыхание куколки не спасает, урчание кота нервирует, а завывания ветра что-то сковывают в ледяные тиски где-то в груди, да так, что становится больно дышать.
Начинаю ненавидеть себя. День за днём, час за часом. С каждой чёртовой, проскользнувшей мимо, минутой я ненавижу всё сильнее. Потому что согласился на условия зарвавшегося Басова, даже не попытавшись торговаться. Согласился, заведомо отказавшись от борьбы за существующие отношения. Отказался, убеждённый в правильности решения. И трусливо молчу. Хотя в трусости ещё ни разу уличён не был.
Начинаю ненавидеть весь блядский мир, а в особенности тех, кто не сидит как пёс на поводке и живёт в своё удовольствие. Я вроде как в глазах других ровно в такой же позиции. Только зудит стянутая шея от невидимого ошейника, и к назначенному сроку тот становится теснее и теснее, грозясь прорезать кожу и мышцы до мяса, а после и до костей, да так, что истеку кровью.
Собаке — собачья смерть.
Дым срывается с губ, маленькая комната, отведённая для кухни в моём блоке, словно в тумане. Открывать окно, когда за бортом десять градусов ниже нуля — тупизм. А не курить не получается, потому что нервы не в пизду, выдержка накрылась медным тазом, сон не берёт. С трудом выходит успокоиться только в моменты бодрствования Свята. И то не всегда, и, кажется, он начинает догадываться о том, что я не в порядке. Но открыть свой блядский рот и вывалить всё как на духу не могу, а он не спрашивает. И на кого злиться в этой ситуации больше? Не понимаю, и разбираться нет никаких сил.
В воскресенье не нужно гнать бойцов на построение, всеобщий выходной расслабляет большую часть базы, и я выскальзываю из блока, не разбудив куколку. Сталкиваюсь с Филом у автомата, где тот берёт себе кофе и пытаюсь не реагировать на наглый скан его внимательных глаз.
— Твоя проблема в голове или в сердце?
Приподнятая бровь и ни единого проблеска улыбки отзываются во мне раздражением, потому что бьёт в ёбаное яблочко с первого же раза. И эта уверенность в собственной безошибочности будит вдобавок мерзкое, скользкой змеёй скручивающееся кольцами под рёбрами, отчаяние, потому что моя вера в блядскую беспалевность умирает в муках.
— На данный момент — в тебе, лезущем туда, куда, сука, не просят.
— А я не лезу, я спрашиваю, — хмыкает, отпив, но не уходит. Непробиваемая сволочь. Смотрит своими синими локаторами, сама непосредственность, блять, с этими его вечно растрёпанными волосами и вздёрнутым носом. Заебал. Идеальностью своей выглаженной. Оба они заебали. Один в постели лежит, сжав моё сердце крепко в хватке длинных пальцев. А другой сейчас невидимым скальпелем пытается вскрыть по старой памяти.
Блондинистые суки по мою душу. И где я так, мать его, согрешил, что наказывают с чувством и толком? С особым извращённым наслаждением: похоже, делая свои уродливые ставки в надежде, когда же меня, уёбище, доломает окончательно.
Радуйтесь. Скоро.
— Фил, отъебись, и без того тошно.
— Это и удивляет, что тошно, — цокает и снова медленно, смакующе отпивает, всё также не сводя глаз. — Потому что должно быть иначе, раз у вас тут медовый месяц, обмен кольцами и отсосы посреди построения.
Его осведомлённость, а точнее внимательность, не удивляет. Не заметить довольно массивную печатку в моём стиле на руке Свята мог разве что слепой. Понять, куда мы отлучались, и сопоставить по времени — тоже. Для полноценного траха слишком быстро, для минета — самое оно. Тем более подобное мы с Морозовым в былые времена практиковали, так что…
— В какой из моментов ты решил, что меня ебёт твоё мнение?
— Ты всегда ведёшь себя как ублюдок, когда я прав.
Тихо. Спокойно. Безэмоционально. А после я смотрю в его затылок и удаляющуюся прямую спину. Хлопок двери. Ему не нужен мой ответ. Мне не нужно его присутствие. Но вся омерзительность ситуации в том, что он действительно не ошибся и знает об этом, потому что слишком хорошо меня изучил, а годы лишь слегка шлифанули личность обоих.
И как бы всё ничего, но тот факт, что, без вездесущего и вечноебущего мой мозг Алекса, я обзавёлся куда более филигранной сукой поблизости, ещё аукнется мне. Ой, блять, аукнется…
И в подобном состоянии расхаживать по базе — хуёвая идея. Вместо того чтобы наткнуться на Ганса или кого-то ещё, не настолько раздражающего, я натыкаюсь на всратого Ну-Дениса и наконец понимаю, почему его ебальничек мне кажется очень знакомым. И нестабильное состояние, недосып, общий заёб и полуадекватность, вкупе с его вчерашним выебоном, буквально подталкивают к какому-нибудь дерьму из разряда «проучить салагу, чтоб впредь не залупался». И мне мало его сломанного опухшего носа и синяков по обе стороны под глазами — сливово-синие оттенки не дают удовлетворения, руки просят насилия. Руки просто просят. Незамедлительно.
— Макс, нет, — слышу сбоку громкое от Фила. Слышу, словно через вату, а нож уже оказывается чётким быстрым движением в руке. Приятная успокаивающая тяжесть. Прокручиваю за рукоять, привычно взвешиваю и прицеливаюсь. — Лисицын! — Вскрик Морозова, одновременно с моим броском. Доля секунды спасает ублюдка от смертельного ранения. Доля секунды, иначе глазное яблоко, насаженное на выстывшее лезвие, сейчас растекалось бы противной жижей. И мне не было бы жаль. Но Ну-Денис дёргается в сторону, клинок пролетает мимо и, ударившись о стенку ближайшего барака, падает каменем в подмёрзший сугроб.
Печаль.
— Блять, ты в своём уме? — шипение Морозова не трогает совсем, сигарета, зажатая между губ, и горечь в лёгких и горле не дают вообще ничего. Ни успокоения, ни отвращения, ни-ху-я. И да, я не в порядке. Но говорить об этом не планирую никому, кроме самого себя. И, возможно — если всё же решится спросить — Свята.
— Ещё раз откроешь свой ебальник тогда, когда не просят, и нашинкую тебя на мелкие лисьи полосочки. И твой папаша, ебучий прокурор, не спасёт, — выплёвываю в бледное лицо родственничка того обмудка, который в своё время сыграл несколько коротких соло на моих нервах, заставив напрячься ещё и отца с братом. И очень хочется в отместку вкатать Ну-Дениса в землю, но сыновья не всегда обязаны нести ответственность за поступки своего родителя, а значит — пацан может быть неплох, если прекратит залупаться. Иначе сдохнет быстро. Сдохнет, вероятно, мучительно, и не факт, что не от моих рук.
— Вам тут нужны рабочие руки или, сука, рабы с промытыми мозгами, как в ёбаной секте? — огрызается, передёрнув плечами, воровато оглядывается, стопроцентно прикидывая, куда смотаться в случае чего, и смотрит волчьим взглядом. Нахохлившийся. Не боится, что похвально. Но раздражает, что играет ему в минус.
— Ты хули тут вообще забыл? — Подхожу ближе. Всматриваюсь в заострившиеся черты, в тёмные настороженные глаза и вытянувшееся струной тело. Ниже меня, ненамного, но всё же. Вижу, что не по себе пацану, но страха или трепета в открытую не показывает. Это плюс, но он салага и должен признавать авторитет старшего, а этого я как раз в упор не наблюдаю — это минус.
— Наёмником стать хочу.
— Зачем?
— Потому что законными путями не получается добиться желаемых результатов.
— Кому мстить собрался, сопляк? — приподнимаю бровь, выдыхая дым. Сплёвываю в сторону. Отпиваю остывший кофе и морщусь от приторного вкуса. Не то. Хотелось чёрный без добавок, а случайно промазал и взял какую-то поеботу со сливками. Блядство сраное.
— Я обязан на такое отвечать?
— Если это принесёт проблемы моей базе — да.
— Не принесёт, — снова дёргается нервно, а я сжимаю челюсть и пытаюсь понять, что же в его жестах чуется такого знакомого. Но в чужую душу и голову пусть лезут мозгоправы, мне своего дерьма хватает. Да и яйца начинают подмерзать, и в сон почему-то клонит пиздецки не вовремя. Хотя, может, и нужно было совершить какую-то дичь, чтобы чуть ушло напряжение.
— Съебал, — грубо прилетает сбоку от Ганса. Когда тот успел подойти — хуй знает. Я в настолько разобранном состоянии, что не слышу и не вижу большую часть происходящего, и это куколка пока что рядом. А что будет потом?..
Пиздец будет.
— Ты с нами завтра едешь или сам? — Пожимаю руку, зажав сигарету губами. Выдыхаю дым носом и шмыгаю, от долгого стояния на морозе, блядские сопли появляются тут как тут.
— Как скажешь, так и поеду, — отзывается, бросив недовольный взгляд мне за спину. — Чего к мелкому приебался?
— Залупается.
— И?
— Забей, — снова глубоко затягиваюсь, от собственных проёбов уже тошно. А от проёбов публичных подавно. Я здесь царь и бог и могу творить редкостную ебанину безнаказанно, но терять авторитет тупизмом не хочется. А если продолжу в том же духе — потеряю.
И не похуй ли?.. Если в тот день, когда его рядом со мной не станет, всё полетит в пизду? Не похуй. База — всё, что у меня останется, помимо отца и брата. Если я выживу. Так что сохранять рассудок важно, даже нужно, чтобы не просрать с трудом достигнутое и наработанное годами. Ибо формальности-то говорят, что глава я лишь недавно, а по факту каждый шакал на сотни километров в округе знает, кто стоял, стоит и, надеюсь, будет стоять тут у руля. Уступать место я не собираюсь.
Но судьба — юморная сука, её игры и замыслы постичь нереально. Вмиг может оказаться, что и руля-то нет, и базы как таковой тоже.
Как и бьющегося сердца в груди.
Моей.
— Вы и на ужин пойдёте или только в клуб? А остальная развлекательная программа? — Вот за что я люблю Эрика: он не будет лезть ко мне ни в душу, ни в голову, ни копошиться за рёбрами. Его дело — пройтись по верхам, мельком прощупать, а остальное уже моё личное решение — говорить как есть или замять. Потому с ним и комфортнее всего. Всегда комфортнее.
— И клуб, и ужин. Хуй знает, когда мы ещё Олсонов увидим, и увидим ли вообще. Жизнь — странная штука, и любит выёбываться.
— В тебя Басов втрахал философию, или я что-то пропустил?
— А ты к Морозову приебался из-за красивых глаз?
Диалог резко сдувается, как лопнувший воздушный шар. Нас всасывает в молчаливый вакуум, отравленный протестом и сработавшей защитной реакцией психики. Шипы и иглы, как у дикобраза, во все стороны. Острыми лезвиями… Опасными. Одно лишь упоминание Фила шокирующе быстро переключает Эрика из одного режима в кардинально другой. Стрельнув исподлобья концентрированным недовольством, закурив, он уходит, решив, видимо, что так недалеко и до срача, а ссориться из-за других людей он всегда не любил и не любит по сей день. И всё что мне остаётся — задуматься. Одно дело, когда Саша бесится невменяемо из-за Морозова, и это логично. Отец не рад тому, что я снова в контакте с Филом, и это я тоже способен понять. Но реакция Ганса? В этом нет отвращения, как у Алекса. Нет претензии брата. Нет завистливой ревности Свята. Там что-то совершенно иное и пиздецки нетипично-странное. Любопытное…
Но лезть? Нахуй. У меня и без того внутри всё перевернуто вверх ногами, чёртов апокалипсис, ёбаный армагеддон и извержение вулкана. Катастрофа локальная, катастрофа, обещающая убить меня к херам. И порой создаётся ощущение, что я подвешен своей ёбаной, пустой, тупой головой вниз и именно по этой причине еле сохраняю здравым рассудок, потому что периодами начинает казаться, что выпилиться собственноручно — лучший выход. Он освободит и от тоски, и от боли. У близких потеря отболит. Куколка поплачет и забудет. Враги отметят, подняв счастливо бокал. Друзья несчастно.
Но…
Но после вспоминаю из какого дерьма по жизни выбирался, выгрызая себе право дальше портить воздух и топтать грешную землю. По самое горло в чужой крови, рукотворный монстр, взращенное чудовище. Выживал там, где другой бы не смог. А теперь так легко сдаться? Уёбище, мать его. Какое же жалкое немощное уёбище, а.
И внезапно становится стыдно. Становится тошно и мерзко. Перед самим собой, который рвался вперёд, расчищая путь зубами и когтями, вырывая те с мясом. Переступал через немогу, выныривал, увязнув в густом болоте вражеских замыслов. Продирался через тернии заговоров, срывал метки, повешенные мне то на лоб, то между лопаток. А теперь?..
Стыдно, даже не столько перед собой прежним, тем целеустремленным и злым пацаном, а перед матерью, наблюдающей сверху. Стыдно, ведь обещал, стоя на могиле, что вопреки всему и всем я не сломаюсь, как бы те мрази не давили со всех сторон. А теперь?.. Теперь, полюбив до тёмных пятен, мелькающих мушками в глазах, всё на что способен — проявлять омерзительно-очевидную слабость.
И приходится нехотя, пиная самого же себя, карабкаться вперёд, пусть и опускаются ёбаные, онемевшие от бессилия перед чувствами, руки, и сил всё меньше с каждым днём. Их, мать его, меньше с каждой минутой, и мысли сумрачно клубятся под скальпом, насилуют встревоженно-воспалённый мозг.
Заебало… Блять, как же это всё меня заебало, кто б знал.
И пропитанный запахом куколки блок встречает издевательской тишиной и теплом. Сколько бы раз я ни видел его в своей постели, сколько бы раз ни трахал или целовал, всегда создаётся обманчивое впечатление новизны, и шокирует то, насколько сильно это забивается едким дымом глубоко в лёгкие и душит. Душит, сука.
Свят явно спит, меня не было не так уж долго, и в комнатах царит полумрак, зашторенные окна не пропускают лишний и мешающий этой сонной атмосфере солнечный свет. А я стою, как долбоёб, не раздевшись и не разувшись. Смотрю на плотную штору в паре метров, смотрю и медленно моргая, мысленно проваливаюсь куда-то глубоко в преисподнюю, сдыхая и возрождаясь, возрождаясь, чтобы снова сдохнуть.
Хуёво.
Мне пиздецки сильно хуёво и если бы кто-то спросил, существует ли определяющая шкала, то лимит был бы превышен вдвое от максимальной цифры, потому что не вывожу. Пытаюсь, но не выходит и все моменты между нами такие ценные и особенные, с трудом перебивают тот разящий безнадёгой смрад чистейшего гниения, которое началось внутри с момента запуска таймера.
Тот всё ещё тикает. Не замер, блять. Ни разу. Ни на одну ебучую секунду. Он движется к чёртовой дате, как сучья сверхскоростная улитка, ползёт и оставляет свой ядовитый секрет за собой. Желейный, полупрозрачный, тошнотворный секрет.
Мой же секрет разъедает не меньше. Молчать становится невыносимо, и хочется вытрясти изнутри весь чёртов груз, который взвалили ебучие Басовы руки на мою душу. И ничего ведь криминального… Я не продал его, не предал: по сути, просто согласился с тем, что не место наследному принцу в грязи и вони теневого мира, а значит, не место и рядом со мной, потому что я — яркий представитель изнанки правосудия и прочего дерьмища. Любовь здесь — побочный эффект, побочно-излечимый временем или сукой-смертью.
И мой секрет травит лишь меня, другим не нанесёт ни капли урона. Расстроит, возможно, вызовет непонимание или оставит равнодушным. Мой секрет — мой собственный особый убийца, и с последствиями справляться придётся в одиночку.
Потому что: кого ебёт чужое горе? Давний риторический вопрос на все времена. С ровно таким же давним и всем понятным ответом — никого.
Ботинки под подошвой оставляют мерзкие мелкие лужицы от подтаявшего снега. Снимаю обувь, вытираю это блядство и стаскиваю остальную одежду. Решаю, что сегодня из блока не выйду, даже если весь мир нахуй рухнет за стенами корпуса. Я хочу валяться в постели, задыхаясь от оттенков зелёного чая, бергамота и просто его тела. Слизывать солоноватый привкус с кожи, впитывать тепло и молчать.
Я хочу тишины. Такой, которая куполообразно накрывает, пряча полюбовно от всего остального мира.
Я хочу тишины. Такой, которая исцелит по краям, еле заметно смазав высыхающую и трескающуюся душу, что желает осыпаться мелкой трухой и развеяться благодаря равнодушному ветру.
Я хочу тишины. Такой, которая убедит, что в этой жизни ещё не всё потеряно, что даже когда придётся его отпустить, существует призрачный шанс когда-то пересечься и начать заново, по-другому. С чистого листа, без препятствий, ебучих обстоятельств и ненужной боли и крови.
Хочу тишины…
Одежда сложена. Мягкая ткань домашних штанов приятно обтекает моё тело и кожа восторженно отзывается после холодной и жёсткой джинсы.
Совершенно гейские, блять, мысли всё чаще мелькают вместе со странно-незаметными ранее деталями в моей голове. И, похоже, это означает только лишь одну единственную хуйню — я и правда схожу с ума. И с ним, и из-за него, и без него будет ровно тот же эффект, а может… Может, станет помножен на сотню, а то и тысячу раз.
Тысячекратно ёбнувшийся на всю голову Фюрер разверзнет ад на земле, творя отборнейшую ебанину по всем статьям, перестав сдерживать себя даже минимально. Скорее всего, в конечном итоге, угробив или только себя (что благоприятный исход), или ещё и полбазы попутно (что неблагоприятно и нежелательно), но тут уж как выйдет. Каждый, собственно, сам вправе решить, как действовать и действовать ли со мной в одной упряжке вообще.
А куколка спит. Едва заметно приподнимается грудь, волосы рассыпались, гладким красивым каскадом по подушке. И Кусок спит, под боком, пристроив и лапы и нос куда-то в районе обнажённых рёбер. И вид его торчащей из-под одеяла пятки вызывает прилив болезненной нежности. Щемит, сжавшимся комом чёртово сердце, словно какой-то мудак держит его в своём сведённом судорогой кулаке. И каждый вдох — пытка. И выдох — тоже. Просто смотреть и не трогать — пытка. И иметь контакт с кожей — тоже.
И как вот жить без него после?..
В три шага к кровати. Мягкой поступью, стараясь не разбудить, бесшумной тенью рядом вдыхаю с его кожи, вдыхаю, прикрыв глаза и наслаждаясь, как токсикоман со стажем, каждой нотой его невероятного запаха, который травмирует ни один месяц подряд. Вдыхаю, и становится каплю легче. Не излечит, разумеется, не напитает до отвала на годы вперёд, но пока есть возможность, я буду дышать им до одури. Дышать, пока не распухнут нахуй лёгкие, пока не разовьётся аллергическая реакция, и даже тогда, давясь слезами, соплями и кашлем, я буду дышать им. Пусть лучше он сам отравит и убьёт меня, чем это сделает время и всратое одиночество после.
— От тебя пахнет холодом, — слышу шёпот, от которого покрываюсь мурашками. Хрипотца сонная, тягучая и будь я проклят, но сейчас его голос форменная пытка для самообладания. Он весь чёртова пытка…
— А от тебя теплом, — придвигаюсь ближе и чувствую, как он вздрагивает, когда прижимаю его к себе рукой. Пальцы ещё не успели согреться, но вопреки дискомфорту не отодвигается, а расслабляется и пристраивается рядом.
Смотрю на бледное плечо, на следы от собственных зубов на матовой коже. Тёмные метки то тут, то там, красивой линией от ключицы к шее. Провожу носом и улыбаюсь, чувствуя выступающие мелкие пупырышки мурашек. Без особого подтекста, просто не в силах просто лежать и не трогать его, вот такого, разморенного и податливого. Просто, блять, не в силах противостоять этой магнетической тяге. Тому, как невыносимо хочется слиться воедино и не расклеиваться никогда. Ни при каких условиях. И я так чертовски слаб перед ним. Так слаб, что от этого страшно и тошно. Но бороться не хочется. Ничего вообще не хочется, когда его сердце эхом отдаётся в моей груди. Дыхание синхронизировалось в едином ритме.
Смешался запах, спутались на подушке волосы. И лёгкая дрожь от накатывающих взаимных волн пока ещё неострого возбуждения, когда терпеть несложно, и эта томность заставляет медленно плавиться и получать непередаваемое удовольствие, которое накаляется и концентрируется, чтобы после взорваться страстным порывом и разнести к хуям всё вокруг. И нас обоих взорвать тоже. До хриплых стонов, жадных рук и губ.
А пока… Пока я еле касаясь губами, целую тёплую кожу. Усталость, наконец, позволяет сну окутывать и утягивать тело в дрёму. Меня мерно укачивает его присутствие и тепло. И на какую-то незначительную, мелькнувшую секунду, сквозь тоску и боль, сквозь безнадёгу и грусть, пробивается та самая сладость, которая должна быть вместо этого всего дерьма. Та самая сладость, которую романтики зовут настоящей, красивой, всепрощающей и умеющей всё преодолевать, любовью.
Куколка моя… Куколка моя убийственно-любимая. До смерти.
***
— Ну, привет, чёртов рай для чистокровных ублюдков, — расплывается в широкой улыбке Алекс, едва мы минуем стойку охраны, и распахивает тяжёлую бархатную чёрную штору, за которой скрывается тёмно-бордовая двойная дверь с огромными коваными медными ручками. Вибрирует от силы басов, которые устраивают колебания, и в воздухе и, кажется, глубоко внутри, подстраивая любой из ритмов организма и синхронизируя.
Едва мы заходим в зал, где происходит основное действо, как до чувствительного носа доносится сладковатый греховный запах, обещающий блаженное забытьё, смешанный с дорогими парфюмами и разбавленный работающими на максимум кондиционерами.
Элитное злачное местечко, в котором творится сущая вакханалия. Двадцать четыре часа, пять дней в неделю. Сюда невозможно попасть, просто проходя мимо или случайно наткнувшись. Без клиентской карты клуба тебя ни за что и ни за какие деньги не впустят. Более того, с собой можно привести лишь одного-единственного гостя, а членство покупается за бешеные бабки, и без чьей-либо протекции никто не продаст заветный билет.
Не имеет названия. Не несёт никакой ответственности. Просто обещает утолить любой из возможных видов голода и людских слабостей, а после держать рот на замке. Отсутствие камер слежения, отсутствие рамок, отсутствие осуждения. Всё что так сильно любят сливки общества в ебучем центре. Здесь можно увидеть крупную шишку, трахающего посреди танцпола транса с длинными, аж до линии роста волос, ресницами. Или примерную леди, которую насаживают разом на два члена.
Никаких рамок. Нет стыда. Нет осуждения. Здесь ничего нет.
И вполне очевидно, что мой святой чистый пиздёныш в такие места не захаживал, боюсь, он даже в самом обыкновенном клубе вряд ли был, а тут вот такое… Реакция крайне забавная: пусть и держится молчаливо и рядом, рассматривает без огромного шока и не пучит свои красивые цветные стекляшки. Но я легко считываю этот лёгкий блеск новизны, интереса и дискомфорта в то же время. А ещё его ведёт с непривычки — дышать смесью искусственного дыма, отдушки травки и прочего со старта довольно сложно. Кажется, что в голову ударяет с первого глотка воздуха, хмель образуется в крови шипящими пузырьками и без алкоголя. Ядовитые пары отравляют и забирают власть над телом.
Над разумом тоже. Над чувствами, увы, нет.
— Это бордель? — спрашивает, приблизившись, громкость музыки не позволяет переговариваться шёпотом. А волосы его щекотно скользят по моей открытой шее, вызывая скопище мурашек. Член согласно напрягается. Тело слишком привыкло получать свою дозу разврата в этом особом месте. Тело отзывается автоматически.
— Это три в одном: клуб, бордель и наркопритон.
Обнимаю за талию и притягиваю ближе. Смотрю через его плечо, куда идёт Ганс, Алекс и Саша с остальными парнями, что сегодня отдыхают вместе с нами. Мужская компания, проводы Олсона в счастливую семейную жизнь, попытка отметить радужной нотой его отъезд, не просто опрокинув пару рюмашек и долбанув по косячку, а устроив полный пиздец в нашем стиле, чтобы после жалеть или вспоминать долго и смаковать. Или забыть, как страшный сон. Но просто так такие походы не проходят никогда. В этом и есть вся суть подобного места. Оно запоминается.
Очень.
— А разве это легально? — Проводит мне по затылку таким знакомым жестом. Крутит головой по сторонам, внимательно сканируя происходящее в дымной завесе полумрака, который то тут, то там, словно молнии, разрезают вспышки ультрафиолетовых ламп, что неоново слепят и вызывают странно-гипнотически пьянящее состояние в теле.
— А разве это важно? — Прикусываю его мочку, смеюсь в прохладную вкусно пахнущую кожу и, взяв за руку, веду за собой к выбранному нашей компанией столику. Сегодня мы единственная пара. Остальные оставили все звания, статусы и прочее дерьмо за дверями этого зала. И мне малость непривычно быть здесь несвободным. Добровольно несвободным. Но в то же время желания кого-либо с кем-либо трахать как такового нет. А вот покурить, выпить и нюхнуть — вполне.
И, блять, как же он красив, идущий на расстоянии вытянутой руки. Спокойный, рассматривающий уже более сдержанно обстановку. В своей тёмно-синей рубашке с неровными разводами, переливающимися в мерцающих лампах всеми оттенками голубого и серого. В облегающих узких тёмных джинсах и высоких стильных ботинках. Растрёпанный, гладко выбритый, с кулоном на тонкой цепочке, дорогущими часами и моим кольцом на пальце.
Идеален.
У меня глаза болят от его аристократичной, холодной, невероятной красоты, сексуальности и статности. От того, как он плавно двигается, как моргает, как подаёт себя. И рядом с ним меркнут даже яркие блядские лампы, признавая, что перебить чистейшее сияние драгоценной души не могут. И создаётся ощущение, что время замедлилось, и ровно каждый взгляд, не важно насколько обладатель в этот момент занят, устремлён на куколку. Мою куколку. Жадные, голодные, развратные глаза повсюду, полные оценки и похоти. И меня распирает изнутри с невероятной силой от понимания, что он мой. Только мой, и только мои руки будут его касаться.
И путь до столика, будто маленькая вечность, в течение которого моё стопроцентное внимание принадлежит лишь ему, а пальцы чувствуют тепло ладони. И когда мы оказываемся за столом, первое, что я делаю — поворачиваюсь к Святу, мягко притягивая за затылок, и без промедления целую призывно приоткрывшийся рот. Глубоко, долго и безумно вкусно, просто потому что хочу. И хуй кто мне скажет хоть слово по этому поводу.
А дальше начинается знакомство присутствующих с моим пиздёнышем. Любопытные вопросы, оценивающие, сканирующие взгляды и понимающая усмешка Алекса с Сашей, которые уселись на небольшом двухместном диванчике, схожим с нашим, и перешептываются, мерзко ухмыляясь. Будто я не в курсе, что мои кости сейчас перемывают, две суки сговорившиеся.
Только всё, что сейчас способно ненадолго отвлечь меня от куколки, стоит ровно перед носом. Кальян, забитый до отвала высококачественной травкой и дорогой крепкий виски в стакане с кубиками льда. Я заливаю скопившийся холод за грудиной, топлю блядскую тоску в горечи и дышу сладковатым дымом, в попытке выключить мозг и отдаться кайфу, как это было здесь всегда.
Не помогает…
Вопреки всему, атмосфера не прошивает насквозь: тело привычно отдыхает, но чувства не покрываются налётом, а разум отказывается выключаться, насилуя мыслями и утаскивая в мир образов и чёрно-белых картин.
Я кожей чувствую его рядом, сквозь два слоя ткани — его и моей рубашки. Чувствую бедром, какой он горячий, как подёргивает ногой под бит и выдыхает такой же сладковатый дым тугой струёй. Хмельной, с лёгкой улыбкой расслабленных губ. Не реагирующий на творящийся вокруг пиздец, находящийся сейчас в своём, особом мире.
А мне бы отключиться, хотя бы частично, заполниться отрешённостью, уйти глубоко в себя, почувствовав тленность и временность ровно каждого чувства, которое посещало хотя бы единожды. Но…
Куколка. Моя блядская куколка перебивает собой любой из искусственно созданных фонов. Перевешивает на весах приоритетов. Безусловный абсолют. Жизненноважный неоспоримый фактор. Личная вселенная. Куда более мощный наркотик, чем чёртова травка, которую я безостановочно курю уже второй час, и приличная горка порошка на столике привлекает всё больше. Но пылью увлекаться я и не собирался, особенно если учесть то, как тяжело бросал всё это баловство после расставания с Филом, понимая, что в подобном угаре недолго и копыта откинуть, а жить хотелось. Хочется и сейчас, когда он рядом. А что будет после?..
В данную минуту это не важно.
А в ноздрях чуть жжёт и щекочет. Саша не выглядит осуждающим, но и довольным не выглядит тоже. Слишком хорошо помнит как пидорасило меня в своё время, и повторения не хочет. Однако явно понимает, откуда ноги растут, и будь я абсолютно в порядке, не стал бы употреблять наркотик, значит что-то не так, и он поставит себе красочную галочку в метафорическом блядском блокнотике, чтобы после доебаться и заебать до смерти, пока не узнает причину.
Но мне так похуй…
Тормоза заклинивает. Меня бросает чётко вперёд, словно я вырываюсь из мерзких оков, которые сдерживали все эти месяцы, и ощущение обманчивой лёгкости заполняет вместе с ярким светом. Слух становится чувствительнее, запахи заполняют голову и лёгкие, дым ласкает, взгляды поглаживают, а тело просит.
Его просит. Сейчас. Незамедлительно. Как таблетку экстренной помощи под язык, а после слюной стекая по глотке и пищеводу в желудок. Просачиваясь сквозь стенки, проникая в кровь и ударяя ещё более мощно, чем порошок и по рассудку, и по мне всему в целом, как огромный беспощадный молот.
— Разбей меня окончательно, куколка, — шепчу ему в губы, не уверен, что услышит, и это неважно. Я тяну его на себя, встав и чуть покачнувшись. Отойдя на пару шагов, вовлекаю в плотное объятие и плавно двигаюсь под ударный бит, впиваясь оголодавшим животным в маячащий розовый рот, который сейчас как источник в пустыне, так сильно необходим, что от нужды становится больно.
Без него лишнюю секунду больно. Без приторной сладости того ликёра который он лакал, и влажности мягких горячих губ. Лёгкой горечи сигарет и природного уникального вкуса, который не спутать и не развести ничем, он всегда будет особым ахуительным концентратом. И от этого вставляет до головокружения. От него всего вставляет просто пиздец.
И покачиваться в подобии танца, сплетаясь руками и языками ахуенно. И хочется большего, хочется чего-то развратного и на самой блядской грани. Хочется всего и сразу. С ним хочется. И упругая твёрдость его задницы под руками чертовски правильная. И срывающееся до стонов дыхание в мои губы будоражит и горячит кровь в венах, а перед глазами всё чуть кренится в стороны и плывёт, проще держать их закрытыми.
Мне кажется, я из-за него занемел… И в то же время каждое касание, как удар током, коротит в теле и отзывается дрожью. Я слепну, видя только его одного, все остальные прекратили своё существование, и это настолько неважно… Мне кажется, я глохну, слыша и собственное и дыхание куколки напротив. Слыша стук наших сердец. Снова вместе, снова в сучий унисон, и пуговицы на его рубашке так легко поддаются, а гладкая кожа ощущается шёлком.
Я в говно. Просто нахуй в сопли уработанный, но не наркотиками или алкоголем, это кукольный вирус взял бразды правления в организме, твёрдо решив убить окончательно. Потому что как по-другому объяснить то, с какой лёгкостью он управляет частотой биения моего пульса? Что тут вообще говорить, кроме как согласиться с его смертельной абсолютной властью?
И не пугает…
И хуй его знает, что произошло бы, не подойди к нам Саша и не утащи к столикам, сказав, что принесли какие-то там закуски, и Алекс желает произнести особый, сука, тост. Благо музыка стала чуточку тише, но в голове как был пиздец, так пиздец и остался. А я, оказывается, расстёгнут нараспашку и сверкаю торсом на весь клуб, благо Свят лишь на пару пуговиц раскрылся.
— Я, мать его, отец! — орёт во всю глотку уже вполне себе готовый и тёпленький, как свежеиспечённый хлеб, Олсон. Глаза пьяно сверкают, зализанные красные губы растянуты в улыбке и белоснежные зубы слепят в ультрафиолете до комичности. Мужики по обе стороны подкрикивают и свистят после его слов. Ганс отпивает из стакана с улыбкой. Впервые, пожалуй, чуть более расслабленный, в сравнении с тем, каким я его видел последние недели. — И потому мне придётся свалить от вас, ублюдков, потому что моя принцесса, моя дочь, — гордо произносит, — ебать как достойна лучшего. Сашуля, мелкая булка с огромными глазами, сейчас спит в своей кровати, пока папка в последний раз творит пиздец, чтобы завтра уехать подальше от опасности и жить тихо, мирно и относительно спокойно. И я хочу сказать, что не жалею ни о чём, пусть дохуя всего можно было избежать и не допустить. Но… Но эта грёбаная грязная кровавая жизнь подарила мне братьев. Мы разной крови, но в сердце у нас одно. И мозг работает схоже. И я бы сдох ровно за каждого из вас, — указывает пальцем на меня, на Ганса и Сашу. — Но Сашуля, моя родная кровь, продолжение меня и Катяры, она важнее. И я не жду, что вы поймёте, но прошу помнить. Меня, сука, помнить, потому что я когда-нибудь вернусь к вам. И мы снова соберёмся в этой помойке и будем трахать даже чёртовы стены, унюхавшись в сопли и захлебываясь от кайфа. Я вас люблю, и вы любите меня!
Все начинают громко ржать, меня же хватает только на улыбку и полстакана виски залпом следом. Прилипчивое душное объятие Алекса, шёпот влажных губ в моё ухо о том, что он всегда сорвётся ко мне, чтобы ни случилось, что грёбаный Фил не станет заменой ему, ни за что не станет. А после пьяное предложение по старой памяти устроить секс-марафон, похуй с кем и похуй как, главное, чтобы его не касалась ни одна баба. Это их с Катярой негласное правило. О странностях я не берусь судить: их личное дело, где очерчены рамки дозволенного.
И именно в этот самый момент я встречаю взгляд Свята, который, похоже, всё слышал, и не вижу у него ни отвращения, ни испуга. Никакого протеста, только широкий зрачок обглодавший цветную радужку. Сверкающие драгоценными камнями уникальные стекляшки, полные желания и призыва.
Видит ровно тоже самое и Олсон.
И молчаливо спрашивает разрешения прикоснуться. А меня шарахает молнией от мысли, что вкус кукольных губ может испробовать кто-то помимо меня. Но после я понимаю, что это не имеет значения. Нам остался срок чуть больше месяца, а после он будет жить так, как пожелает и с тем, с кем пожелает. Контролировать, кто его трахает, или кого натягивает он, я не смогу, даже при яром желании, да и какой в этом смысл?
Какой вообще хоть в чём-то смысл, если стояк давно на ширинку давит? Мы пришли в место, где стёрты любые из рамок, и находимся в компании желающей развлечений. Потому, какого хуя я ебу себе голову? Лучше он что-либо сделает со мной и при мне, а я попробую прочувствовать весь спектр испытываемых эмоций заранее, чем буду мучиться цветными картинками чистейшего разврата с его участием после.
И я не хочу им делиться, но я хочу увидеть. Меня нахуй располовинивает на две сопротивляющиеся друг другу части. Потому что от возможного взаимодействия Свята и Алекса я и возбуждаюсь и злюсь. И определить, что перевешивает, пиздецки сложно. Но, в конце концов, секс не имеет нихуя общего с любовью, и кончить можно хоть с козой. А мы пришли сюда в поисках удовольствий.
Олсон всё понимает по взгляду, не понимает лишь куколка. Но когда к его губам прилипает чужой незнакомый рот, замирает, словно статуя, распахивает глаза и, не увидев на моём лице протеста, не отталкивает. Его тоже ведёт. Давно было понятно, что первый человек на базе, который привлёк его внимание, был не я. И отрицать очевидное глупо и тупо. Мы все тут не дети. Святых так и подавно нет. И ебать себе мозг, возможно, буду позже, а пока... Пока я присаживаюсь рядом с ними, расстёгиваю до конца рубашку Свята и медленно, неспешно сцеловываю каждую мурашку с его гладкой кожи.
Он дрожит под моими губами, сосок твердеет в каменную горошину, обласканный языком, когда я руками веду ему от лопаток к заднице и тяну ещё ближе, позволяя им лизаться, как двум оголодавшим псам, наслаждаясь доступностью всего остального тела.
Мой. Мой, сука. Весь мой. Я лижу его живот возле пупка и трусь о вздыбленную ширинку, чувствуя, как он гладит рукой по моим волосам, и вид развратно-возбуждённой куколки сводит с ума окончательно.
Какое нахуй имеет значение, что всё это видит не один десяток людей, если я этого хочу?
Никакого.
Ничто не имеет значения, кроме его нужды во мне в данную минуту, а я это чувствую, как никогда остро. И поддаётся легко ширинка, идеально ложится член в руку, и я вижу, как он задерживает дыхание, распахивая глаза, отрываясь от губ Алекса, когда я медленно облизываю тот от яиц до головки и всасываю в рот. Контакт глаз в этой наркотической полутьме и его запрокинутая голова с приоткрытым ртом, хлёстко бьют по нервным окончаниям. Картинка божественна. Вкус ахуительный. И жар его тела под пальцами вставляет не меньше.
Вкусно…
То, как он блядски сосётся с моим лучшим другом, то, как двигает плавно бёдрами навстречу моему рту, то, как у меня болезненно ломит яйца от возбуждения и, кажется, одного касания достаточно для того, чтобы кончить, вероятно, даже раньше него. Извращённый экстаз, пронизывающий насквозь и выбивающий любую из мыслей.
А в голове так пусто…
Всё что волнует: его упругая твёрдость под языком, солоноватый вкус и терпкий запах любимого тела. Всё что важно, то, как выделяются по стволу вены, напряжённые и чувствительные. Всё что мне нужно, это вогнать его стояк до самых яиц в горло и скользить руками по рельефу напряжённо-подрагивающего живота, к груди, а после снова обратно.
И он так красиво кончает, вздрагивая и втрахивая член мне в горло. И мне так хорошо и от его удовольствия, и от вкуса, что глаза закатываются под веками, я словно сам испытал оргазм только что вместе с ним, но мощнейшее, сводящее с ума возбуждение не спало ни на каплю. Я как животное хочу его до невозможности. Просто взять и вставить без подготовки в упругую, узкую задницу и рвано двигаться, пока не оглохну от взаимных стонов или не вырублюсь нахуй, потеряв сознание.
— Ёбаный грех, — слышу голос Алекса совсем рядом, когда Свят тянется и целует мои влажные от спермы губы. — Ты же не позволишь, да? — Вопрос явно мне, но смотрю я, полуприкрытыми глазами, на куколку. Позволит ли он? Потому что мои тормоза уже сорвало.
— Позволю что? — хриплю безбожно, смотрю откровенно и прямо в сине-серые стекляшки. Облизываю медленно рот, тот слегка онемел и глотка немного першит, но кайф слишком убойный, чтобы на такие мелочи обращать внимание.
— Быть с вами обоими? Прощальный подарочек от меня вам, от вас мне. Только удовольствие без каких-либо претензий. — Спасибо Олсону, что не давит. Спасибо куколке, что не скачет радостным пони на предложение. А я вспоминаю собственный вопрос, озвученный как-то о том, хочет ли он отсосать Алексу. Вспоминаю и понимаю, что трахнуть Свята не позволю, а остальное… на его личное усмотрение.
Только вот, не дав нам обоим ответить, вдруг появляется Саша и указывает на свободную випку, со словами, раз уж мы решили устроить бесплатное порно, то хотя бы делать это можно приватно. Всучив бутылку с водой, подталкивает в спину, а я веду следом за руку моего притихшего пиздёныша. И едва закрывается дверь комнаты за нашими спинами, вдавливаю в стену и стаскиваю, наконец, и свою и его рубашку.
— Ты этого хочешь? — Между поцелуев, между жадных укусов, сдёргивая нетерпеливо с нас обоих одежду и толком ничего перед собой не видя, потому что реальность смазывается, а в голове блядский гул.
— Я не уверен, — отзывается и стонет, когда прикусываю его шею по свежей метке, что была оставлена парой ночей ранее. Подталкиваю к дивану, рядом с которым на столике лежат презервативы и стоит запечатанная смазка. Сервис, сука. — А ты хочешь?
— Чтобы он тебя трахал? Нет. Остальное можно.
— А это что-то изменит? — смотрит серьёзный, словно не курил и не пил до этого. Словно и не стоит у него снова как по щелчку.
— Тебя только это останавливает? — замираю напротив, глаза в глаза, и проигрываю вместе с тем эту мысль, пытаясь понять, как оно отзывается внутри. И… я действительно не против кого-то в нашей постели, но только мой член будет внутри его задницы. Исключительно мой. А остальное и правда не так уж и важно, даже более того — возбуждает неслабо. Я бы посмотрел, как кто-то ему сосёт или как сосёт он сам.
Я бы посмотрел… И мурашками эта мысль стекает вдоль позвоночника, усиливая желание поскорее оказаться внутри его тугой дырки.
— Да. Это всё ново, я никогда не пробовал ничего подобного, но ты важнее удовольствия и похоти и… — Не даю договорить, заткнув поцелуем. Поняв и без продолжения, что он имеет в виду, и от этого так горячо и печёт в груди, так сильно становится хорошо, от этой обжигающей взаимной любви, когда страх потерять друг друга мощнее желания тела.
И ответ приходит сам собой: если Алекс зайдёт в эту комнату, я позволю случиться многому. Потому что не вижу причин отказать. И пусть сука-судьба всё решит за нас троих.
— Если он придёт сюда, я позволю случиться всему, что допустишь ты, кроме его члена в твоей заднице. Но он обычно в пассивной роли с мужиками. Ты трахал кого-либо когда-либо?
— Нет.
Без смущения. Даже не порозовели слегка щёки, и это удивляет. Степень его откровенности удивляет. Он такой неиспорченно-испорченный и развязный в сексе, что я нахуй ахуеваю полностью. Понимая, что были, разумеется, до меня у него ебари, но… но, сука.
— А хочешь? — Вижу замешательство, и одним чётким движением раскладываю диван в более удобную и широкую поверхность, естественно пафосно-красный, хоть вся комната, словно чёрный куб, с рядом зеркал по стенам и на потолке. Подсветка чётко по периметру и атмосфера неприкрытого блядства. — Ты можешь подумать об этом в процессе, — опрокидываю и нависаю сверху. А он благодарно целует и убивает ощущение течения времени своими губами.
Наркотики и куколка — убойная смесь. В крови что-то феерически-невозможное намешалось и сердце лупит, как после стометровки, пульсирует под кончиками пальцев, которые касаются его горячей кожи. И начинает казаться, что я ловлю всё больший и больший приход от его присутствия рядом, а порошок и травка с вискарём давно выветрились.
Виноват лишь он… Во всём виноват: и наслаждении и в боли. И в любви и в страданиях. В пыточных мучениях, которые истязают и убивают.
Виноват лишь он… Появившийся внезапно, шуткой сучьей судьбы, настигнувший, как персональная погибель. А я и рад сдаться в его, не знающие пощады, руки.
Виноват лишь он, в том, как я нетерпелив, и когда укладываю податливое тело на бок, не могу позволить себе долгих пауз и оказываюсь внутри его задницы сразу и до упора, причиняя лёгкую, но боль.
Виноват лишь он, когда без чёткого ритма то ускоряюсь, то замедляюсь, трахая, как последний раз в этой ёбаной жизни, срываясь на хрипы и впиваясь вампиром в бледную кожу на шее.
Виноват, потому что Алекс приходит. Распахнув дверь и увидев нас в разгаре процесса, просто подходит и молча сбрасывает пиджак и футболку, что была под ним. И присев рядом, проводит рукой по груди Свята, глядя в мои глаза. Ища там протест или же согласие и, поняв что-то, только лишь ему необходимое, склоняется и начинает облизывать дрожащее в моих руках тело.
Виноват. Ведь не возникает блядской ревности, я понимаю, что он до последней микрочастицы весь мой, и хочется залюбить его полностью, только двух рук для этого мало, одного рта и члена тоже. И пусть Алекс мой верный почти брат окажет помощь, чтобы пиздёныш сошёл с ума от экстаза и запомнил меня и этот момент на всю чёртову жизнь.
Навечно отпечатав ощущения и картинки в подкорке. И вспоминал после… Вспоминал и дрочил как сумасшедший тёмными ночами, кончая с моим именем на губах.
Виноват, потому что захлёбывается и прогибается, когда Олсон начинает отсасывать ему в такт моим толчкам. Запрокидывает мне на плечо голову и цепляется за меня рукой, беспомощный и потерявшийся в этом водовороте похоти. И пиздецки сильно хочется продлить его кайф, потому сдерживаюсь, как могу, чуть замедляясь и не забывая целовать влажную кожу плеч, перехватив его поперёк груди и вжимая в себя с силой.
И блядский боже, как он прекрасен, когда начинает кончать. Просто невероятен: и громкость его рокочущих, глубоких, гортанных стонов, срывающихся на вскрик, и после задушенный хрип, пока я выжимаю остатки его оргазма, вколачиваясь, оглушают и доводят до пика уже меня.
Но понятно нам всем троим, что этого мало.
Всем мало. И вопрос куколки о том, было ли между мной и Алексом когда-то что-то, кажется закономерным, но отчего-то смешным. Потому что нет. Мы трахались пару раз в одной, так сказать, компании, но даже поцелуя между не случилось, а могло: в наше время о вкусах не спорят. Могут не понимать или презирать, но за завесой теневого мира творится такой ёбаный пиздец, что большинству похуй на то, в какой дырке будет твой член. Однако многие всё же решают не мешать дружбу с еблей, даже если очень хочется, и мы с Олсоном из этого числа. Просто когда-то вспыхнуло пару раз и быстро погасло. Стремиться заново разжечь мы не стремились. Да и сейчас куколка стоит между мной и Алексом, словно прозрачная, но мембрана, и не подпускает, а я не пытаюсь сократить расстояние, потому технически именно с ним у меня ничего и нет. И то ли это Свята странно успокаивает, то ли наоборот, немного озадачивает, но долго прохлаждаться всё равно не выходит. Тела, разгорячённые и накаченные дурью, просят и просят раз за разом освобождения.
И спасибо Алексу, что притащил травку и пакетик с порошком с собой, как и бутылку с выпивкой: пока они лижутся перед моим носом, я успеваю догнаться и покурить, чтобы после наблюдать, как прогибается в пояснице Олсон, позволив вставить в свою задницу. Моей блядской куколке позволив. И от этой картинки, от того как медитативно дыша и в чётком ритме двигается Свят, пластичный и красивый, как ёбаный бог, в этом испорченном адском месте, меня едва ли не подбрасывает на диване, ко всратому потолку. Потому что… потому что это пиздец насколько неописуемо красиво и завораживает. Он весь завораживает, и линия его идеальной спины притягивает и призывно манит. Я вылизываю обезумевшим псом его шрам, дразня растраханную задницу пальцами, скользя теми в чётком ритме по собственной вытекающей сперме, пока он не просит. Даже не просто просит, требует, приказывает вставить ему, потому что не хватает наполненности для полноты ощущений.
И происходит полный пиздец… Окунувшись в нестерпимый жар, пусть это и нелегко, но подстраиваюсь под его заданный ритм. Трахаю его, пока он натягивает словно перчатку Алекса. И остаётся лишь догадываться, насколько сильно сейчас возносится куда-то к поднебесной мой безгрешный святой пиздёныш от силы испытываемых ощущений. Потому что таких громких стонов в его исполнении я ещё не слышал, такой сильной дрожи не улавливал. И мне радостно от того, что ему хорошо. Что именно при мне и со мной он познаёт нечто подобное. Потому что чистейший экстаз: отключенный мозг и пьянящая похоть показывает новые удивительные грани характера Свята.
А мне это ебать как нравится. Он весь нравится.
И съежилась где-то глубоко внутри невостребованная, уснувшая, так и не дёрнувшись ревность, скукожилась и развеялась прозрачной дымкой. Всё задвинулось за плотную ширму, скрылось, перестав трепать нервы и мучить. Оказалось, и пока непонятно хорошо ли это, но есть одно лишь лекарство от той боли, в которой я топился столько времени — ебля и наркотики. Всего-то осталось проверить после — секс именно с ним или как таковой вообще, потому что выжить всё-таки хочется. Выжить было бы желательно.
Но это не точно.
***
Уезжающий друг почти как случайный попутчик, излить ему душу куда проще, чем тому, кто постоянно рядом и, глядя в твои глаза ежедневно, напоминает о минутах болезненной откровенности. Я подобное пиздец как не люблю, потому будь Алекс бок о бок со мной в беспрерывном контакте, хуй открыл бы рот, однако уже завтра они с Катярой и их мелкой уезжают к родителям на неопределённый срок, а там может вообще махнут в Штаты. Разумеется, с руки подсуетившегося Саши, который чирикнул своему дружку Джеймсу, и тот согласился оказать им при необходимости помощь.
— Через месяц Басов заберёт куколку обратно в царские пенаты. Конец истории. — Без предисловий, без расшаркиваний, без лишних слов, но пропитав ровно каждое мучительной болью, вываливаю свою тошнотворную, жрущую меня огромными кусками правду. Водолазка приятно облегает тело, но не спасает от холода на балконе, где мы устроились на перекур. Надо бы найти место поуютнее и потеплее, потому что парой минут такое не обсудить, только вряд ли позже я снова заставлю себя выблевать чёртовы звуки, которые хуёво и нехотя складываются в болезненные для меня слова. Вряд ли я смогу. Потому что хочется облегчить душу, а получается, что просто расшатываю сам себя ещё больше. И необходимый результат ускользает. Ускользает, сука… Заебало.
— Ты потому ночью согласился? — приподнимает бровь, глубоко затянувшись и откинувшись на спинку стула, стряхивает пепел в стоящую на колене пепельницу.
— Нет, не потому. — И даже не пиздёж. В самом деле, ночной секс-марафон на троих был своего рода пилюлей для меня, и новым опытом и ощущениями для Свята. Два по цене одного. Все довольны, никаких угрызений или претензий. Куколка спокойно и открыто смотрит, не тушуется и не подбирает слова в попытке начать разговор. Нихуя не изменилось, по сути, совершенно нихуя, словно ночи и не было. Случившееся в клубе, там же за закрытыми дверями и осталось. Пусть тело и помнит часы удовольствия и разделённого кайфа. — Он заметил тебя давно, как и ты его. Проще дать вам обоим попробовать на вкус эту близость, чем пытаться избежать её.
— Жалеешь?
— Нет. Почему я должен жалеть? Смысл был в том, чтобы он попробовал, каково это кем-то обладать, под моим чутким руководством.
— Хочешь сам под него лечь?
— Это настолько очевидно? — фыркаю и слегка улыбаюсь, затянув целые лёгкие горького дыма. Упираясь затылком в холодную шершавую стенку, прикрываю глаза, выдыхая носом. — Я хочу его. Всего хочу и, увидев как он тебя трахает, задумался всерьёз о том, чтобы впервые попробовать на вкус ощущение, когда ты не берёшь, а отдаёшь.
— Значит, через месяц он уезжает с базы, и что дальше?
— Дальше у него или у меня?
— У вас. — Чувствую сканирующий внимательный взгляд и ненавижу проницательность Олсона в данную минуту до одури, потому что кожа зудит. Зудит невыносимо, он пробирается мелкими, супер-тонкими щупальцами-нитями мне чётко в мозг, сердце и душу. И считывает, вытягивает, выпытывает, блять, по крупицам необходимую ему информацию. Жуткое ощущение.
— У нас ничего. У него — светлое, безбедное и перспективное будущее.
— А у тебя?
Цокаю в тишине балкона. По спине бегут мурашки от холода, а я задумываюсь трезво, взросло и без ненужных пиздостраданий. Что же будет у меня после того, как Свят останется жить в центре с отцом без продолжения наших отношений?
— А у меня всё останется как прежде, если смогу взять себя в руки. — Закуриваю, нервно щёлкая зажигалкой и избегая прямого взгляда. Потому что сложно. Потому что ноет за грудиной, ноет и снова, падла, сжимается в тугой, твёрдый ком. Ни вдохнуть ни выдохнуть.
— Хорошо, я спрошу иначе: будет хуже, чем с Филом, примерно также или более мягкая версия пиздеца после разрыва? — Морщусь от вопроса. Сплюнуть бы, да вставать лень, как и открывать фрамугу, запуская порцию морозного воздуха. И без того тут холодно, усугублять не хочется.
— Идеальным вариантом было бы так же, но вряд ли мне во второй раз настолько повезёт.
— Блять… — выдыхает и сам закуривает, быстро щёлкнув зажигалкой и откинув ту на столик. — И виновник, я так понимаю, нихера не в курсе происходящего, да? Кольцо это твоё на его руке, морда довольная, как у обожравшегося кота, и прочее дерьмо, явно не из-за понимания, что осталось вам как перед смертью надышаться — пару глотков и пиздец.
Молчу, только, наконец, позволяю нашим глазам встретиться. И накрывает, словно махровым покрывалом тяжестью грусти и потери. В этот раз не пиздёныша — потери друга. Очередной. Я недавно сам хоронил Сойера, того, кому свою жизнь безоговорочно доверял. Второй же по значимости и не менее важный боевой товарищ, и просто близкий мне человек, некровный брат, уезжает, оставляя барахтаться в удушающем и грозящим поглотить нахуй с головой дерьме. Ганс в одиночку не спасёт. Док попытается, но не преуспеет: слишком уважает чужие личные границы. Брат из-за незнания будет бездействовать, а отец, даже с его жизненным опытом, не снимет груз с души и не склеит разбитое в мелкое крошево сердце.
Я блядски обречён. И без Алекса будет хуёво и туго. Он раздражающий, навязчивый порой, слишком правильный не там где нужно, такой похоже-непохожий на меня. Такой пиздецки свой в доску, но я смотрю в эти зелёные, отливающие золотом глаза, и понимаю, что буду ебать как сильно по нему тосковать. Также сильно, как по чернильным глазам и тихому присутствию Сойера рядом. И придётся опираться лишь на свои ощущения и чувства, доверять лишь себе, следовать своему чутью, прося совета у подсознания.
Потому что одного за другим теряю родных и любимых людей, не в силах что-либо исправить. И пусть у Олсона, в отличие от Сойера, предлог покинуть меня более чем благородный, и семья, а в данном случае — ребёнок и любимая женщина, важнее меня, ублюдка, только всё равно мне пиздец как тоскливо, больно и плохо. Через какой-то сраный месяц не станет ещё и куколки. И всё что у меня останется — это база с шакалами, Ганс, который не в порядке и расшатан хер пойми из-за чего, и Саша, вечно занятой и далёкий, как и отец.
Этого очень много в реалиях человека, потерявшего вообще всё — несколько человек способны создать свою особую личную вселенную, но чудовищно мало для меня, привыкшего к присутствию каждого из них.
Я Сойера тихо, мучительно, глубоко в потрёпанной душе и в оглушающей тишине оплакиваю. Не забывая о нём ни на секунду: словно фоном постоянно, медитативно и с равными промежутками в пару секунд, покалывает острой болью на задворках измученного сознания. Покалывает, и вместо того чтобы сшивать потрёпанные куски души, я, наоборот, распарываю ту, и становится лишь хуже.
Память о нём, не омрачённая совершёнными поступками, как затхлая стоячая вода, отравляет, но я не могу себе позволить избавиться от этого чувства. Не могу и не хочу. Потому что кровь его на моих руках. Жизнь его мной забрана, во мне пульсирует отнятая у него сила, во мне же будет пульсировать этот нарыв. Рядом с тем, который образовался после смерти матери. Ещё один незаживающий глубокий шрам.
Но Алекс жив, счастлив, здоров и собирается в светлое будущее за руку с любимой и их маленькой дышащей надеждой. И там нет места грязи, там нет места падали и крови.
Нет места мне.
Однако сила потери оттого не становится легче. Ведь как бы нам обоим ни хотелось, вряд ли мы сможем увидеться в ближайшие годы. А может, и не увидимся вовсе. Ведь жизнь, блядская сука, такая ёбаная юмористка, которая если уж начинает растаскивать в разные, противоположные, чаще всего, стороны, то, к сожалению, навсегда.
— Хотелось бы найти вариант, решение, которое позволит и не искалечить его, и оставить рядом. Вариант, где не придётся отцу снова что-то терять ради меня, а мне жертвовать кем-то близким. Вариант, где душа его не испачкается в ебучем дерьме, смешанном с кровью, и ждёт достойное будущее. Хотелось бы. Но я его не вижу.
— А спросить у него, чего он хочет? Не пробовал? — всматривается в моё лицо, всматривается и покачивает головой. — Не пробовал, — без тени сомнения фыркает, выпуская дым изо рта. — Знаешь в чём твоя проблема? В том, что ты уверен, что знаешь лучше, как и для кого будет «правильно». Уверен в своей безошибочности. Это так бесит, просто пиздец.
— Чаще всего я прав.
— Чаще всего, — кивает соглашаясь. — И боюсь, что в данном случае тоже. Но я бы спросил у него. Может, будущее, которое для него готовит Басов, не такое уж и желанное, перспективное и необходимое. — Пожимает плечами.
— У него сейчас в глазах, как у мультяшки, сердечки, блять, и хуй стоит как по щелчку, о чём я должен спрашивать у влюблённого пацана? Которому формально двадцать четыре отроду. А по сути? Дай бог восемнадцать.
— Он умный, внимательный и быстро учится.
— Жизни так не учат, — не соглашаюсь. — Не учат так, блять, Алекс. Куда ему оставаться рядом, что в итоге будет? Он жизни не видел.
— А рядом с отцом и охраной в полсотни рыл, надо думать, увидит?
— И хуй на неё — на охрану, жизнь не только кровь и грязь. Пусть доучится, получит диплом, пусть ходит в спортзал, трахает баб или мужиков — неважно, обзаведётся семьей, наследником, которого так хочет отец, и подтирает свою задницу хрустящими купюрами, обсирая золотой унитаз. А не застрянет среди убийц и чистокровных ублюдков, без нормального образования и комфортного светлого будущего. Потому что век наш недолгий, и рано или поздно меня уебут на очередном задании или повесят метку. И с чем тогда останется он?
— Мы его не бросим.
— Не бросите. А толку?.. Смысл в чём? Ну заберёт он мою недвижимость, ну, блять, перепишут на него мои счета, и?.. Деньги что-то решат? Они его жить научат? Хуйня всё это. Абсолютная хуйня. И ненужная ходьба по самой грани. Мы по ней годами гуляем, потому что из подбродившего и подпорченного теста слеплены изначально. А его марать и портить я не хочу.
— А если он такой же, просто пока это дремлет глубоко внутри? А?..
— Да в пизду, тогда я китайский лётчик. — Нервно дёргаю рукой, и пепел осыпается мне на ногу. Сука.
— Так пусть доучится, посмотрит другим взглядом на то, что имеет, и решит чего хочет, а там уже можно что-то думать и строить планы. Но не заканчивай всё так, чтобы ему не захотелось к тебе вернуться.
— Но я этого не хочу.
— Его не хочешь?
— На базе? Нет. Она не для него. Я кровь на его руках рассматривать не готов. Трахать, любить, беречь, жизнь за него отдать — да. Делать таким же уёбком и окунать в дерьмо, организовывая боевое крещение и прочую хуйню — нет.
— Нахера тогда тренировал?
— Способный он, интересно было, да и сейчас интересно, — честно признаюсь, потому что, и правда, тренировочный процесс с куколкой — что-то среднее между борьбой и прелюдией. Нравится его касаться, нравится побеждать и поддаваться, нравится видеть прогресс и радоваться каждому улучшению. Рядом с ним быть нравится. Пиздецки сильно. — Быть в форме полезно: хуй знает, что его ждёт впереди. Можно легко повестись на его красоту и не заметить той опасности, что от него исходит. Обманываясь, они будут удивлены, когда получат пиздюлей от моей куколки.
— Не твоей.
— Не моей, — выдыхаю и кривлюсь, как от зубной боли. Курить надоело, горечь во рту не фантомная, а самая что ни на есть натуральная и вызывает лёгкую тошноту. Мне было хуёво до разговора, мне продолжает быть хуёво и после, кажется, даже ещё хуже, потому что внахлёст идёт: потеря удваивается, утраивается и распухает в груди.
— Кто бы подумал, что после Морозова ты вот так влипнуть умудришься. Снова.
— Любовь грёбаная тварь. Выворачивает наизнанку, нихуя не могу сделать. Беспомощность эта и слабость бесят. Я не знаю как выживу, отпустив. Потому что он пока что рядом, а я уже не в порядке. Было понятно, что рано или поздно Басов его заберёт, но когда тот озвучил свой сраный конечный срок… Этот всратый таймер просто сводит с ума.
— И давно?
— Пару месяцев.
— Ты долбоёб, Макс. Ты, сука, абсолютный, самоуверенный кретин. Мы могли придумать сотни верных осторожных ходов, чтобы безболезненно всё сделать. Ты прийти ко мне не мог?
— У тебя своего головняка хватало.
— А, ну ты же всё за всех всегда знаешь, да? У кого чего хватало, кому что надо или не надо. Сам, блять, придумал и всё и за всех решил. Молодец, сука. Хвалю. А теперь за месяц, тем более на расстоянии, я уже ничего не смогу сделать или чем-то помочь. Саше говорил?
— Нет.
— Вообще не удивлён. А отцу?
— Да.
— И?..
— И он посоветовал отпустить, чтобы после не жалеть, что всё просрал и угробил своими же руками. Моё ко мне всегда вернётся.
— Понятно, — хмыкает и стаскивает браслет, который, сколько я его помню, всегда был при нём. — Мне было тринадцать, когда отец отдал его мне. Сказал, что когда-то его сплела мать и вручила ему на удачу. Свою он встретил. Я тоже. Похоже, твоя очередь. — Простые слова, понятные. А в горле ком встаёт, потому что этот кожаный плетёный ремешок, чуть потрёпанный и с парой гладких потёртых деревянных бусин, кажется слишком ценным. Не в денежном эквиваленте — в ином, более глубоком и несоизмеримым ни с чем. И дать взамен мне ему нечего, разве что…
Небольшой кинжал, из набора, который когда-то подарил мне отец. Клинки, сделанные на заказ, бесконечно подтачиваемые. И пусть Ганс делает отличное оружие, один-единственный мелкий нож из набора отца я таскаю с собой всегда уже больше десяти лет. Он побывал со мной в таких пиздецах, что и не снилось. Не раз и не два орошался кровью и стал верным неодушевлённым товарищем.
А ещё чем-то относительно равноценным драгоценному украшению, подаренному мне минутой ранее. Отстёгиваю от пояса джинсов кожаный чехол с ножом. Взвешиваю в руке и протягиваю ему.
— Я пафосно говорить не буду, что это, ты и сам видишь и знаешь. Если я и могу что-то оставить на память и в знак моего к тебе отношения, то только его.
— Подаренный Валерием Алексеевичем нож... — Принимает и сжимает в бледной ладони. — Я вернусь когда-нибудь. А ты дождёшься. Мы не для того выживали и вырывали шанс у судьбы, чтобы всё вот так по пизде пошло. Если не он, будет кто-то другой.
— Не будет, — с уверенностью отвечаю. — Такого не будет.
— Ты так же о Филе говорил, а потом нашёл себе похожего. Даже лучше. Не ставь на себе крест, раз решил отпустить — отпусти. Жизнь сама всё по местам расставит. Ты, главное, живи.
— Люблю тебя, ублюдок, — обнимаю его крепко, когда встаём. Похлопываю по спине и вжимаю в себя с силой, вдыхая знакомый запах и проглатывая вязкую слюну.
— Как ты любишь говорить? — шёпотом спрашивает. — Пошёл нахуй. — И смеётся мне в плечо, а потом резко отстраняется и, отвернувшись, выходит с балкона. А я стою пару минут в тишине, чувствуя, что замёрз нахуй полностью и внутри и снаружи. Только идти к шумному столу, где куча наготовленной расстаравшейся Катярой еды, верещащий грудной ребенок и куколка — не хочется. Тихое чужое счастье больно ранит невозможностью своего. И я впервые понимаю, что завидую. Не зло и по-чёрному, но от того зависть не становится менее мерзкой. Я бы тоже хотел взять и уехать с ним куда-то далеко, не задумываясь ни о чём. Но бросить отца и брата не могу. И не хочу.
Привязан незримо к Центру, словно корабль с заржавевшим неподъёмным якорем.
***
Мне казалось, я люблю дорогу, звук работающего как огромная кошка мотора, когда помимо рокота машины вокруг вакуумная абсолютная тишина. Чёрная полоска впереди и белоснежные поля по бокам. Холод, обезличенность, бесцветность и пустота. Редкие голые деревья, полуразрушенные постройки и ни единой машины долгие километры.
Мне казалось, я люблю отсутствие разговоров. Когда молчание исцеляет и даёт передышку, тонизируя расшатанные нервы, словно витаминный коктейль. Уши благодарны, мозг в восторге, и лишь мысли изредка дают о себе знать.
Мне казалось, зима — это время перерождения, зачаток нового, после смерти чего-то, отжившего своё, типа листвы, зелени и прочей хуйни.
Мне казалось, что проводы Алекса не сумеют въебать по мне, как огромный молот, и раскрошить окончательно и без того неустойчивое состояние. Что сядет тот в вертолёт и не будет щемить в груди до блядски привычной за последнее время боли. А глаза не начнёт резать и от порывов ветра, и от понимания, что вот она — красноречивая очередная потеря. И пусть я могу звонить ему хоть трижды на день, обмениваться видео и фото сообщениями, поддерживать общение и так далее. Но сесть напротив, посмотреть в его кошачьи глаза и вытрусить изнутри, как из мусорного контейнера, душу не смогу. Как и почувствовать крепкую руку, что сожмёт с силой, зная, что он всегда прикроет, не бросит, какой бы сволочью ни был. Какой бы чистокровной хитрой сукой ни стал давным-давно…
Блять. Блять…
Выдыхаю, глядя в окно. Стекло, несмотря на прогретый внутри машины воздух, холодное. Костяшки, чуть онемевшие, скользят по нему, а мне хочется, как псине, выть. Скулить побитой шавкой, потому что сегодня Олсон, а через месяц куколка.
А дальше что?..
Кто?
Ганс?
И что останется в итоге?
Кто останется?
Два инвалида: один морально, второй физически. В моих руках база и человеческие жизни, в его — пустота. И снова нас связывает невидимой нитью крепче стали. Вынужденно связывает, не принося этим никакого удовольствия, только лишь мучение. Потому что, разве могут двое тонущих спасти друг друга? Нет.
А мы тонем.
Смотрю в боковое зеркало, вижу, как прикрыв глаза возле окна, дремлет куколка. Под щекой снуд, под глазами тени от недосыпа, волосы чуть растрепались, но всё равно выглядят шелковистым жидким золотом. И я помню их мягкость… Руки помнят, когда тру бездумно кончиками пальцев, подушечка к подушечке. Воздушная нежность. Невесомая ласка. Мучительной силы любовь в каждом вздохе.
И состояние, когда хочется начать орать в голос, пока тот не исчезнет, пока не лопнут или иссохнут истончившись связки. Орать о том, что это чувство меня убивает: отравленное, безумное, беспощадное чувство. Высосало каждую микрочастицу и из души, и из тела, заместив концентрацией боли. И хуй его знает, всегда ли вот так? Всегда ли когда сильно — так хуёво? И если по-настоящему, то обязательно невыносимо? Ради чего оно всё? Почему хочется жизнь отдать и всё, что имеешь, во имя этой ебучей боли? Почему, если настолько сильно рвёт на части, не попытаться сбежать от этого лютейшего дерьмища? Почему, наоборот, ты всё глубже и глубже опускаешься, в надежде достичь дна самой бездны?
А может ли быть иначе? Виноват ли здесь таймер и понимание невозможности совместного будущего? Может, наша любовь сама по себе как сладкий смертельный яд? Отравив, даёт ощущение краткосрочной эйфории, но заканчивается кроваво — пеной изо рта, лопнувшими капиллярами в глазах, темнеющей кожей вокруг ногтей. И как итог — смертью.
Во мне говорит максимализм или я впервые реальнее, чем когда-либо, вижу и чувствую, как есть на самом деле? Неприкрытая истина, что и стоит перед глазами, и бьёт колоколом в голове. Любовь — боль. Чем сильнее одна, тем могущественнее другая. Чеканная монета с двумя сторонами. Взяв её, нужно смириться с тем, что по отдельности они не существуют. И принести в жертву и сердце, и покой, и душу.
— А ему что здесь надо? — Тихий вопрос по левую сторону вырывает меня наружу из вязкого киселя мыслей, из чёрного, как смола, желе. Делаю вдох почти слипшимися лёгкими. Смотрю в боковое стекло и вижу, что там, пафосно моргнув фарами, поравнявшись бок о бок, едет красный, как кровь, Range Rover с чёрной тонировкой, литыми дисками и крышей. Модифицированная малышка с последними наворотами, которой вряд ли есть хотя бы полгода, уже встречалась мне ранее. Как минимум на стоянке возле дома Сашки, где на крыше — вертолётной площадке — мы и провожали Олсонов. Чья тачка — я в курсе, но какого хуя он прётся на базу — нет.
— Кватрокки обычно внезапный как понос, — фыркаю тихо, бросаю взгляд в боковое зеркало и понимаю, что надо бы остановиться: и чтобы пересесть к куколке, и чтобы дать ему плед и уложить с удобством, и чтобы спросить у дружка Алекса, чёртова позёра, какого детородного органа он тут ошивается. — Останови, — бросаю Гансу и достаю сигарету из пачки.
Едва глохнет мотор, я выскакиваю из машины, закуриваю на ходу. Дёргаю ворот своего пальто, сморщившись от порыва ветра, бросившего мне своё приветствие в лицо. И иду к Рокки, который также вышел из тёплого салона навстречу, правда, стоит возле тачки — ленивый ублюдок.
— Чем обязан? — приподнимаю бровь, выдыхая дым носом и встречая взгляд его тёмных глаз. — Не помню, чтобы раздавал приглашения на базу, а ты явно не к Мельникову на всех парах спешишь.
— У меня доставка, — хрипло прокатывается напротив. Улыбается белозубо и открывает дверь машины, в салоне сидит та самая рыжая сучка, которую я видел недавно в его компании. В приглушённом свете блестят её алые губы, длинные ресницы делают глаза томно-блядскими, не говоря об обтягивающих кожаных штанах, коротком белом полушубке и бархатных ботфортах на тонкой, словно спица, шпильке.
Она выглядит как очень дорогая, очень элитная, очень шлюха. Но вряд ли подобным занимается за деньги, скорее просто выполняет поручения, требующие особого подхода. Видал я таких цыпочек, которые окажутся натянутыми на твой член быстрее, чем успеют моргнуть. При этом филигранно выведают необходимую им информацию, а если нужно, ещё и отправят к праотцам.
Как говорил когда-то старший Морозов: «Бойтесь больше всего красивых женщин, потому что именно они беспощаднее всех». И вроде, довольно простая истина, звучащая из уст почти каждого мужика старше среднего возраста, но правда такова, что когда рядом оказывается доступная, горячая, как чёртов ад, и соблазнительная кошка, удержать член в штанах на грани фантастики… А после становится поздно.
— А кто заказывал? — нейтрально спрашиваю, позволяю ей рассматривать меня. Не отказываю себе в удовольствии посмотреть на нее. Картинно и демонстративно. По факту интерес к её шкуре у меня как раз таки «шкурный», не более.
— Я возвращаюсь к брату и волкам, они моя семья, Фюрер. — Люблю я женскую хрипотцу, всегда действует безотказно, но сейчас её тягучий, немного прокуренный и сексуальный, безусловно, голос раздражает. И хочется закатить глаза. Потому что чары её не работают: в паре метров от меня любимая куколка. А это лучшее противоядие и прививка от бабского флирта.
— Поэтому сопровождение Басова за нами не рвануло: ты их отсёк?
— Скажем так: вас сопровождал мой отряд, который временно работает с Леонидом Васильевичем.
— Деньги не пахнут? — приподнимаю бровь.
— Как и принцы? — отвечает уколом на укол с ухмылкой. Позёр ебучий, итальянская макаронина, ебать его душу во все прогнившие дыры. Хочется съездить по загоревшему лицу с правой, а после ещё и с левой, в довершение въебать с ноги и расквасить и без того слегка горбатый нос. Сука раздражающая.
Сплёвываю в сторону, докуриваю в две тяги и, развернувшись на каблуках, иду обратно к машине, чтобы прихватив плед, залезть на заднее сиденье.
— Ну и?.. — Эрик явно не в духе, хотя он такой последние недели, и о причинах спросить, конечно, хочется, но в то же время у меня нет сейчас сил с этим разбираться.
— Какую-то кису к волкам везет. Говорит сестра Элкинса.
— Тогда уж волчица, — хмыкает понимающе.
— Слишком рыжая для волчицы. И точно не в твоем вкусе, — фыркаю.
— Да что ты, блять. А у меня есть вкус? — Закуривает, приоткрыв окно, выдыхает туда дым, пока я наблюдаю за ним в зеркало.
— Естественно — блондинки. — И это очевидно. На протяжении ночи в клубе, он по полной отжигал сразу с двумя девками. Высокими, подтянутыми, почти плоскими и, разумеется, с длинными белокурыми патлами. Всё как любит Ганс. Из года в год. Ты ему хоть королеву подсунь, если не блондинка, то не интересует и точка.
— Всё-то ты знаешь, Макс, череп не жмёт? — злая улыбка мелькает по его заострённым чертам, хмурится следом, и чернеющие глаза колются защищаясь.
— Жмёт, подкинуть тебе пару извилин? А то жить спокойно мешают.
— Нахер иди, — со смешком отвечает и, выбросив остатки сигареты в окно, закрывает то, отъезжает от обочины. И атмосфера тягучего, вязкого молчания снова накрывает нас троих в движущейся машине.
Свят сонно потягивается и огромной гибкой кошкой придвигается, обдав концентрацией любимого запаха и теплом дыхания. Под взглядом друга, поцелуй куколки какой-то слишком странный. И глаза Ганса, как два подгоревших кофейных зерна, чёрных, как у чертей из глубины ада, и с искрами, алыми от сдерживаемой то ли зависти, то ли ярости. Понять сложно.
При Алексе не чувствовалось этого напряжения, даже когда я трахал куколку, а тот смотрел. Там была истома и золото, обволакивающее свежескошенную зелень, нега удовольствия и принятие. При Эрике же всё странно… Хотя с женским полом мы вместе развлекались, и от вида членов друг друга не шарахались. Было давно понятно: его интересуют только молодые подтянутые самки. Нам же с Олсоном было глубоко похуй, еби хоть двери, твоё право. Почему тогда сейчас его взгляд темнеет всё больше, почему он струной натянут и грозится лопнуть, исполосовав себя на кровавые ошмётки? Что изменилось? И почему?
Но как бы там ни было, я не хочу отталкивать Свята, мне нравится мягкость и вкус его губ, тёплая рука, что лезет за ворот водолазки и оглаживает шею и затылок. Нравится, как он ластится и прижимается ближе, как обдаёт дыханием, облизывает и покусывает. Вкусный, сонный и сотканный из хрустальных нитей. В полумраке салона, со сдающими тормозами, раскаляет зачем-то, пусть и знает что продолжение невозможно. Потому что Ганс — не Алекс. Он смотреть, как мы трахаемся, не станет, слушать тоже. Присоединяться так и подавно. И пусть у меня в голове играет перезвон покрытого инеем колокола, и мысли уносятся ниже пояса, и чуть затихает тоскливо грызущая душу боль, я пытаюсь тормозить себя хотя бы немного.
Но…
— Хочу отсосать тебе, — вспышка боли в прикушенной губе и слова на грани слышимости. — Пока движется машина, а рядом твой друг. — Напрягаю слух, чтобы разбирать слова. — Пока ты выглядишь как тоскливая, выброшенная на улицу в мороз, мокрая псина. — Глаза в глаза. И он не настолько слеп, как мне казалось всё это время, сумел-таки уловить истинность некоторых взглядов и настроений. Провоцирует, сучёныш, намеренно.
Демонстративно показывает, что не стоит списывать со счетов его проницательность. Потому что младше, не значит глупее. А он не глупый, просто опыт не настолько велик, но схватывает пиздёныш у нас налету.
Злит и, практически забытая рядом с ним, эмоция, отчаянно, из последних сил, вдруг так ярко вспыхивает, что на рефлексах я прихватываю его шею сзади, чуть ниже затылка. Сжимаю пальцы до тихого шипения сквозь зубы. Сдавливаю, рассматривая его лицо, где в глазах сверкает неоново вызов, словно это именно то, чего он добивался: разбудить во мне эмоции и дать освободиться хотя бы частично. А я кайфую от того, что когда стягиваю в кулак его волосы на затылке, до боли оттягиваю, и заставляю выгнуть шею, он ухмыляется блядью и облизывается призывно.
Сука…
Картинная мелкая сука, когда только успел стать такой тварью ненасытной, спрашивается? И явно не секс в клубе тому причина, он просто матереет с каждым днём, шагая вперёд всё быстрее и быстрее, гонится за какой-то поставленной целью. Спешит…
Спешу и я. В этом мы с ним чудовищно схожи. Просто уровень просвещённости разный.
Увы, для него. К счастью, для меня.
— Псина, значит, — с тихим рычанием, зудящей кожей чувствуя яростный взгляд Ганса, до этого не догадывающегося, к чему всё идёт на заднем сиденье. Теперь его промариновывает и начинает поджаривать откровенность и запах чистейшего порока и похоти, что заполняет душный от страсти салон.
И мне хочется рявкнуть приказом, расправив плечи и задрав до небес подбородок, чтобы не останавливался. Потому что весь вкус происходящего потеряется.
Хотя кому я вру…
— Хочешь сосать? — громче, чем нужно: он ведь так смело бросил вызов, пусть учится принимать последствия. Но вместо протеста — юркий язык снова скользит по влажным губам. Медленно от уголка к уголку и изнутри толкается в щеку, а глаза, как два драгоценных камня, переливами цветного стекла из-под длинных ресниц. — Соси, — вжимаю лицом себе в ширинку и, вероятно, царапаю об грубую ткань, но не вырывается. Руки его пробираются к замку, к пуговице, к твердеющему члену.
И я хуй знает, как это выглядит со стороны, и мне похуй, если честно. Потому что друг на то и друг — он поймёт. Пусть и выглядит, словно подвергающийся пытке током, промокший до нитки боец, с отбитыми в мясо боками. Однако, сцепив руки на руле, уставившись в одну точку и играя желваками, он топит вперёд, ускоряясь, будто лишь педаль газа и скорость сейчас сдерживают его от того, чтобы катапультироваться и оставить нас сдыхать. И как по мне, это идеальный вариант, чтобы вместе и вот так, на предельной скорости, на волне кайфа, с адреналинящим в груди сердцем и гуляющей в крови, словно крепкий виски, любовью.
— А подождать? — тон ровный, но эмоция в нём звенящая. Ганс на грани. Я это вижу. Он это знает.
— Пусть мир подождёт.
Я сука. Эгоистичный ублюдок, но отказаться от любого из желаний куколки или своего, в его отношении, не могу и не хочу, даже во имя дружбы. У нас слишком мало времени. Неприятие и непринятие Ганса подождёт своего часа. Я смогу разобраться с этим позже. А пока…
Влажное касание к головке, его ласка и поцелуи вдоль ствола посылают дрожь по телу, от макушки до кончиков пальцев. Мурашками. Сладкая, концентрированная порочность и развязность такого святого существа вставляет получше ангельской пыли. Он весь лучше ангельской пыли. Для меня.
И со склеенными веками, чувствуя лопатками вибрацию машины из-за запредельной скорости и горячий язык, сводящий с ума, облизываю пересыхающие губы и падаю в ощущения, словно в море, спиной вперёд. Волны подхватывают, волны ласкают: неспешно, мягко и растягивая удовольствие, доводя до болезненного возбуждения, когда нужда в оргазме превыше глотка кислорода. Умело подводит к краю и останавливается, целуя мне живот и руки. Поднимается к губам, сжимает член рукой, и, оплетая длинными пальцами, скользит в знакомом правильном ритме.
А я теряюсь…
В шумном дыхании рядом с ухом. В тихих неразборчивых словах. В шёпоте, что шершаво лижет мне нервные окончания, лижет чувственно, будоражит. И будь мы в постели, я был бы внутри него примерно парой минут ранее. Так глубоко, что казалось бы вижу слепые звёзды, а он изучает от удовольствия космос. Но…
Открыв глаза, вижу его лицо напротив, свет, что искрится в цветной радужке уникального цвета, мои любимые стекляшки сейчас ослепительно, невыносимо, невероятно ахуительны, и я подаюсь ближе, и вовлекаю его в поцелуй. Очередной, но снова будто впервые. Целую, потому что не выдерживаю прямого контакта: от него пиздецки хорошо и ебать как больно. Целую, потому что это истинное наслаждение — слизывать собственный вкус, размазанный по щекам, и с кончика его языка.
— Почему тебе больно? — Хочется думать, что послышалось, что галлюцинация, или звуки внезапно сложились в неверные слова, но, почти на грани оргазма, я слышу этот вопрос в сантиметре от своих губ. И кажется, словно из его пьяных, тёмных от возбуждения глаз, из крупной точки зрачка в мой зрачок, тянется острая игла, которая, проткнув, высосет все необходимые ответы, при этом скрепив нас и зафиксировав так навечно.
— Потому что это любовь. — Не то что нужно было бы, но это всё, что я могу ответить, пожалуй. Честно? Да. Правда ли? Абсолютно. Вся ли?..
И я вижу, что он не верит мне, но замолкает. Вижу, что моих слов мало, но спускается ниже, заглатывает и доводит в пару умелых движений до пика, позволяя кончать куда-то на корень языка. А после слизывает белёсые капли с губ, сам же застёгивает мою одежду и садится рядом. И когда я тянусь к нему, чтобы помочь со стояком, который топорщит ширинку, просто прижимает мою руку к члену через ткань. Фиксирует, не давая ни двигать ею, ни убрать. И молчит.
А мне и кайфово от произошедшего, и я что-то упускаю в его реакции. Потому что прямой претензии нет, лицо почти расслабленное, почти сонливое, всё ещё возбуждённое. Но появляется задумчивость.
И на собственном примере я понимаю, что своя же голова порой полностью лишает покоя, и в нашем тандеме одного отбитого напрочь более чем достаточно. Потому тянусь к нему всем телом, вжимая в сиденье и коротко целуя.
— Люди уходят из моей жизни, куколка. И каждый раз не становится менее болезненным.
— Хочу ошибиться, — чуть улыбается, и эта улыбка инородна на розовых припухших губах.
— Но?..
— Но ты врёшь, — выдыхает и отпускает руку, что была на ширинке, наконец позволяя закончить начатое. Позволяя отдрочить ему влажно и быстро, сгрызая хрипы с языка, слизывая, затыкая собой, целуя-трахая его рот. Понимая, что проебался, и если так пойдёт дальше, я точно сломаюсь, и он узнает об истинных причинах моей агонии.
Потому что Сойер и Алекс — это больно. Это скорбь, тоска, грусть и печаль. Но приближающийся срок, тикающий таймер и расставание бьёт сильнее. А всё вместе потрошит по-живому. Одной лишь скорби было бы достаточно, чтобы вывести меня из строя надолго. Потеря друга в близком контакте добила бы. Но куколка… Моя — не моя. Бетонная плита, прижимающая к земле и раздавливающая, нахуй, насмерть. А я всего-то мелкий ебучий жук.
И молчание я принимаю благодарно, а его руку, что поглаживает мои пальцы, перебирая те и массируя, согревая, хочется расцеловать в каждую костяшку, но разваливаюсь на сиденье, чуть съехав, и смотрю на полотно нетронутого снега по левую сторону. Пока не слышу, как идёт вызов и на мой телефон, и в машину одновременно, и раньше, чем я прошу Ганса принять, тот нажимает кнопку на приборной панели.
— Вы где хвост подцепили? Машина с явной защитой, но не колёса, что странно. Растяжка лежит, могу оторвать её от вас, — Фил, который по моей просьбе организовал нам тёплый приём на трети пути от базы, даёт о себе знать. Не то чтобы я в нём сомневался, но тот факт, что он на месте, и всё сделано как нужно, прибавляет немного уверенности в том, что, вероятно, не всё потеряно в нашем взаимовыгодном тандеме по части партнёрства и работы.
— Пропусти, там посылка для Элкинса едет. Типа сестра. Макаронник ебучий лично везёт, глаза б мои его на базе не видели, ну да похер.
— Одно слово, и они без колёс, а если постараться, ещё и без возможности завтра проснуться.
— Пусть едут. — Слышу звук мотора и закатываю глаза, потому что как рычит мой мотоцикл, я узнаю из тысячи, да и на ходу, на базе, он сейчас единственный, пусть зимой я и редко на нём выкатываюсь. Нелётная погода, но кто нам, ублюдкам, укажет, что правильно, и как надо? — И как ты до него добрался, блять? Ключи в моей связке, запасного нет.
— Совсем в меня не веришь? — ехидно прилетает. — Когда мне нужен был ключ?
— Увижу хоть одну свежую царапину — разъебу. — Слышу смешок, и связь прерывается. Вижу сосредоточенного, нечитаемого Эрика и спокойного, как удав, Свята. И если в первом случае ничего удивительного, то куколка… Куколка своей реакцией вызывает непонимание. Обычно бурно реагирующий на любой из моих контактов с Филом, он просто игнорирует этот разговор или же делает вид, что ничего криминального не происходит. И на самом деле так оно и есть: нихуя личного, просто работа и так далее. Но даже малейшее взаимодействие раньше заставляло его стекляшки сверкать мини-молниями ревности, а тут… штиль сине-серого взгляда. Смотрит открыто, полный блядский ноль недовольства.
Ёбаный шок.
И остаток дороги, особенно после того, как Морозов (придурок!), выёбываясь по скользкой (дебил!) дороге, обгоняет нас и, вильнув задницей, исчезает впереди, мы молчим. Эрик сидит, будто на шипах под задницей, а не на удобном сиденье. Я пытаюсь понять, что и когда изменилось, а главное: почему? И лишь куколка удобно устроился на моих коленях, положив мне на поясницу тёплую руку, забравшись под водолазку.
Удивительное, сука, рядом. Иначе не скажешь. Особенно если учесть, что и раздражающий итальянец приезжает раньше нас, увязавшись за Филом. Потому, когда оказываемся на базе, нас уже ожидает отряд волков, рыжая дамочка и упырь Кватрокки, который с любопытством и с улыбкой рассматривает моего пиздёныша, ещё и поздоровавшись, словно они как минимум товарищи, а как максимум закадычные друзья. Ещё и Морозова до кучи чуть ли не обниматься тащит, весь из себя пиздец дружелюбный, аж проблеваться охота. Осматривает всё своими ебучими пытливыми глазками, похожими на две чёрные точки, поблескивающие золотым налётом.
А киса, которая волчица, не скрывает своего интереса в мою сторону. И надо признать, в полный рост и с сучьей ухмылкой, она выглядит ещё пиздатее, чем сидящая в машине. Вся из себя цыпочка — бери и трахай. И если в сторону Фила я не уловил дозу ревности от куколки, то, когда эта Мадлен, как она представилась, подойдя, отсыпает мне феромонов, у Свята едва ли не шерсть встаёт дыбом.
Он не делает ничего, просто стоит рядом, но я чувствую, как наэлектризовывается вокруг него воздух. Как он одними цветными стекляшками показывает мне, что изрежет нахуй на мелкие лоскуты-полосочки, если эта сука меня тронет хоть пальцем. И это внезапно пиздецки греет. После того затянувшегося молчания в машине и его странных слов и реакций. После всей ненормально странной дороги, а как иначе её назвать, я не знаю. Вот такая знакомая ревность в кукольных глазах успокаивает, и настроение немного улучшается.
У нас обоих, судя по всему, потому что я небрежно отмахиваюсь от них всех разом, сказав, что хочу отдохнуть. Увожу Свята к нам в блок, где мы принимаем вместе горячую ванну, долго и с чувством потрахавшись, заваливаемся на остаток дня спать, насрав и на тренировку, и на всё остальное.
Мир подождёт.
***
С приездом рыжей сучки база оживает. Мужики, почуяв свежую кровь и мнимую доступность, начали петушиться и пытаться выделиться из толпы. Выглядит забавно и печально одновременно. И можно было бы понаблюдать за цирком, попутно наслаждаясь утекающими, как песок сквозь пальцы, часами/днями рядом с куколкой, но в двадцатых числах, под вечер субботы, приезжает Мельников. Младший. И не один.
Длинная колонна машин, из которых около десятка грузовых и примерно столько же легковых, выстраивается около ворот базы, не пытаясь прорваться штурмом, не пытаясь вообще нихуя сделать. Просто стоят и ждут. Понятное дело, что не кого-то там, а меня собственной персоной.
Выйти-то к нему — я выхожу, но без особого дружелюбия и удовольствия. Осмотрев его, растрёпанного и улыбающегося, с ног до головы, показываю всем своим видом насколько этой встрече не рад.
А он начинает первым, без долгой прелюдии, буквально вставляя мне, метафорически, свой болт по самые яйца.
Каков молодец…
— Привет, я — Стас, и теперь я живу с вами. — Белоснежная улыбка на загорелом, чуть сухощавом, с чёткими скулами, лице раздражает. Он весь, почему-то, даже нихера не делая — раздражает. Лёгкий прищур, это вечное картинное веселье и прочее дерьмо, по части актёрского мастерства, примерно на жидкую троечку с натяжкой. Может, кому-то его шутовство и заходит, но я насквозь вижу эту ёбаную фальшь, и пиздецки охота содрать мерзкую маску с неглупого мужика.
Несколько первых минут, пока не накатывает отрешённость и пофигичность к сценарию развития каких-либо событий, кроме…
— Допустим, тебе я место ещё и найду, но вот это сборище обмудков нахуй мне сдалось? — Пустить Стаса на базу для постоянного проживания — это как запустить лису в курятник: рано или поздно стоит ждать пиздеца, тут уж дурная кровь взыграет. Пусть его брат и много старше — годится мне в отцы, но молодится и вырывает нервную систему довольно многим. О матери Мельникова-младшего я лучше промолчу вовсе. Порой кажется, что эта женщина в одиночку способна разнести взрывным доминантным характером половину Центра. Чего только стоила её попытка добраться до моего отца: тот еле выстроил нейтральное сотрудничество с этой мадам, потому что свежеиспечённая вдовушка возомнила себе, что покорить сердце верховного судьи — лучшая из идей.
Более того: у меня там Морозов. А Витенька — старший братец Стасика — тот ещё упырь, и Фила недолюбливает, чего стоило избавиться от недавно повешенной метки. А внутри базы мне разборки не нужны, и без того слишком всё переменчиво. Не хватало ещё из-за хуйни друг другу глотки перегрызть, таки тут не санаторий, а скопище ушлых ублюдков.
— С каких пор Фюреру перестали быть нужны рабочие руки? — приподнимает бровь и подзывает двух мужиков, явно из приближённых. Один выглядит как списанный с боёв без правил бойцовый пёс: левый глаз белёсый и явно слепой, приличный шрам через бровь и половину лба, агрессивный и жутковатый. Второй зачем-то, в минусовую температуру, закатал себе рукава до локтей, выставив оплавленную кожу рук. Высокий, худой, с бегающим взглядом, который не останавливается ни на ком и ни на чём.
Где он этих двух клоунов откопал, я хуй его знает, но то, как они привычно встали рядом, показывает, что степень доверия у них приличная. Работают, скорее всего, в одной упряжке давно, а это ещё хуже: когда приходит кто-то с группой поддержки, так и до внутренних переворотов недалеко.
Но.
С другой стороны — это удобно.
Готовый рабочий отряд. Спокойно можно сбросить часть заебавшего меня дерьма с организацией и режимом на его плечи. Опыт в управлении у придурка имеется, хватка бульдожья, даром что ли с братцем дела крутит-вертит. Шакалью базу успешно удержал и даже свежими шрамами не обзавёлся. Это если откинуть практически восхищение от того, что он там со своим шутовством выжил: и тут явно не Витя или его маменька постарались. А нахождение на базе ублюдка такой величины пойдёт в плюс: в конце концов мы все не вечны, и в случае чего, если вдруг мне в голову придёт мысль повоевать с Басовым, Мельников как раз прекрасно сыграет свою роль.
Я, конечно, не рыцарь и драконов от принцесс не спасал, но степень отчаяния нарастает с каждой минутой, и боюсь — к концу таймера могу сорваться и начать творить ебанину.
И вся надежда на то, что или собственные мозги, или Мельников с Морозовым от непоправимого удержат.
Собрал, блять, в одном месте наследников королей ебучего Центра — и смешно, и как-то не очень. Кто бы мне сказал ещё недавно о подобном варианте развития событий, я послал бы чётко нахуй. Сразу и без раздумий.
Теперь же…
Чему удивляться, если я готов бежать под венец с пацаном, которого знаю всего-то пару месяцев? И ради него же разбиться в лепёшку и выкорчевать с корнем и сердце, и душу, оставшись еле функционирующей оболочкой. Смешно? Забавляет?
Ни разу, нахуй.
Только изменить это уже невозможно. Въелся внутрь, врос. Воспалено абсолютно всё внутри и прожаривает в лихорадке, а антибиотика от подобной инфекции не изобрели. К счастью. Потому что отказаться от него я не готов, пусть и сдохнуть от страданий порой ебать как хочется.
— В грузовиках что?
— Оружие, — хмыкает, быстро закурив, и выдыхает дым в сторону. — Много оружия, если быть точным. Готовили на продажу, но планы изменились: запас едет со мной как приданное.
— Все десять машин?
— Восемь, — поправляет. — Остальные две с провизией и личными вещами. Медикаментов, металлов на переработку и прочего сырья не завалялось, увы. Я, конечно, был готов камня на камне не оставить в том ублюдочном месте, но пусть подавятся нахуй, — кривится и передёргивает плечами, а после потирает руки. Смотрю я на длинные тонкие шрамы на его покрасневших пальцах и думаю: что со всем этим добром теперь делать?
Целая поставка со стволами — это сорванный куш: и в качестве укрепления нашей боевой силы, и как возможность заработать бабла для нужд базы. Провизия — хуйня, волки обещали дёрнуть свои источники и натаскать запасов на годы и годы вперёд. Басов «по доброте душевной» прислал столько медикаментов и прочего медицинского оборудования, что нам можно пережить не одну эпидемию, не вылезая за ворота. Не говоря уж о том, что с нашими опытными специалистами даже в Центр к медикам ехать и тратить кругленькую сумму нет необходимости, разве что для консультации по поводу методов операций, а остальное уже в руках Весты и Дока.
— То есть, ты выёбываешься по поводу метки и Фила.
— Витя выёбывается, — перебивает с ухмылкой.
— Допустим, Витя. Тем не менее: метка — раз, — загибаю палец практически перед его носом, — ты перехватываешь один крупный заказ — два, — снова загибаю палец. — Второй крупный заказ, третий, четвертый, десятый, — обе руки с загнутыми пальцами перед его лицом. — А потом решаешь, что комфортнее усадить свою жопу под моим руководством, и припираешься как сучий волшебник, ещё и с запасом стволов на целую армию. С хуя ли?
— Тем не менее, метку сняли. Ничего лично не имею против Морозова, что старшего, что младшего, но бизнес и долги… Это бизнес и долги. Негласные правила никто не отменял, — он говорит и говорит, хрипотца эта сраная в его ломком голосе скребёт мне по перепонкам. И не сказать, что не нравится, просто хочется доебаться хоть до чего-то. И улыбка эта широкая, сучья. Чтоб его. — А заказы хорошие получают те, кто не щёлкает еблишком. Ты там настолько упал в любовь и ударился в страсти, что хуй забил и на заказы, и вообще на всё, происходящее вокруг, так что винить можешь себя, себя и себя. Хороший заказ под ногами не валяется. Вижу — беру, брал и брать буду.
— Наглый ублюдок, — хмыкаю понимающе.
— Находчивый и с отличным нюхом на выгоду. Очень полезный в быту, — улыбка становится ещё шире, хотя, казалось бы, куда уж тут, ибо скоро, помимо его зубов и частично дёсен, боюсь увидеть гланды и ребристое горло. — А база твоя стоит высоко в рейтинге потенциальный мест, где можно с комфортом обосноваться. С уходом Чистякова многие захотят к тебе пришвартоваться, и почему бы мне не возглавить эту шеренгу? Чтобы после ты, увидев, какой я ахуенный, отказал невзрачным отбросам.
— Я — глава базы, а не кастинг-директор, блять. И база, если что, вдруг ты не в курсе, не резиновая. И лучше сразу скажи: причастна ли твоя маменька, чтобы я понимал — мне от отца потом пиздюли получать или благодарность.
— А я уж думал, что, из нас двоих, хоть ты — самостоятельный мальчик.
— Заебал, — сплёвываю и машу своим, чтобы открыли ворота полностью и пропустили их. — Устав у нас простой: моё слово — закон. Не обсуждается, не осуждается, не поддаётся критике. Прибыль от заказов оставляешь в своём кармане, кроме пятнадцати процентов, что идут на закупку жратвы и прочего дерьма. И пяти процентов лично в мой карман. Это царская пошлина и благодарность за крышу и бесплатный воздух.
— Вышка уже рабочая?
— Да.
— А я смотрю, ты и прокурорского сынка себе прибрал, помимо принцев, — смешок летит в спину пулей. Не ранит, но получить подъёб сначала от Рокки, а теперь и от Стаса… бесит. Ибо выглядит всё и правда странно. Собрались ёбаные сливки ёбаного общества в одном месте. Мажористый джекпот. Пожелай я подобное провернуть специально, хуй бы вышло, а так... Судьба — долбанная юмористка.
— А ты, можно подумать, не принцесса у нас, да? — огрызаюсь слабо.
— А ты, можно подумать, не тоже?
— Мозг не еби, — фыркаю беззлобно. — Морозова и Ганса попроси, чтобы координировали, куда жопы пристроить, и помогли разобраться с оружием и прочим. Провизию — к Элкинсу, заодно с главной рыжей звездой базы познакомишься.
— Ещё и братец ирландца с троюродной сестрицей. Бля, я уже не просто завидую тебе, Макс, я завидую люто. Хотя чему удивляться: ты ж чёртов магнит для подобного. На тебя работает земное притяжение, пока ты его игнорируешь.
— Мозг не еби, говорю. И что значит — братец ирландца? — резко оборачиваюсь, когда до меня, словно сквозь слой ваты, доходит смысл фразы. Потому что уже достаточно времени прошло, как у меня тут поселился дышащий и помогающий с салагами и всем остальным подарочек от Джеймса. А оказалось, это не просто его наёмники... Это, сука, родня?! Пиздануться на всю голову.
— То есть ты не в курсе был? — Удивление в глазах Стаса не кажется наигранным. Более того, он выглядит озадаченным по максимуму, но быстро стирает с лица оттенки нетипичных для него эмоций и затапливает всё привычным шутовским весельем. — Ахуенно ты базой управляешь, Фюрер. Пригрел, поручений нараздавал и хуй забил, что тут может сидеть крыса в панцире, похлеще черепашьего, и чудить потом на своё усмотрение, подчиняясь отнюдь не тебе. Хотя, если судить по степени близости твоего младшего и посла, то вряд ли он решил подкинуть тебе кучу дерьма. Элкинс и Рокки работают частично с Морозовым, частично с Басовым, частично сами на себя. Или на тебя, насколько вижу. Удобно устроились. Чисто бизнес без особых привязанностей. Преданны тем, кто платит, потому что деньги не пахнут.
— Принцы тоже, — тихо под нос, закуривая, зная, что он не услышал. — Наебёшь меня, Стас, лично прикончу. Мне похуй на твою мать и брата. Мне на всех, кроме семьи, похуй.
— Тогда нам срочно нужно породниться, — снова эта раздражающая улыбка в половину лица, заставляющая закатить глаза едва ли не до затылка.
— Да упаси ж ты, блять, господи. Не в этой жизни, — кривлюсь под его хриплый смех и ухожу в блок, чтобы порыться в бумажном пиздеце, который успел скопиться.
И, кажется, что когда не станет рядом куколки, всё и дальше будет течь ровно в таком же ритме. Ничего ведь ни для кого не изменится. Ни для кого, чёрт возьми, кроме меня. И эта истина поражает молнией, ударившей в темечко. Потому что боль моя никому не будет понятна и нужна. Я сам буду никому не нужен, только выгода. Все заменимы, и я заменим более, чем кто-либо другой. Поставить ушлого мужика во главе ублюдков проще простого, а менять можно хоть каждые выходные, главное, чтобы все нити не успели расплестись, и пойдёт дело дальше в гору и останется живо.
Но не куколка. Моя святая куколка незаменима. Но, опять же, только для меня.
М-да.
***
Зима сворачивает своё пиршество в конце февраля. Всё слишком быстро тает и высыхает за считанные дни, а к восьмому марта асфальт сухой. Ветер всё ещё холодный, но солнце светит, словно обезумев, заставив достать из дальнего ящика очки с тёмными стёклами и сменить зимнюю одежду на межсезонную. На кладбище в такую погоду как-то по-особенному тихо, памятники бросают блики своими блестящими боками: надсмотрщик не зря получает приличное жалованье и прекрасно следит за тем, чтобы могилы всегда были прибраны, а пожухлые, успевшие отжить своё, принесённые цветы выброшены. В моих руках букет и мамины любимые шоколадные конфеты. Помню, как таскал их, чисто из вредности, а потом шёл к отцу и выпрашивал деньги на новую коробку, чтобы заменить сожранное лакомство, и она не заметила, какое я жадное мелкое мудило. Неблагодарное…
Мама смеялась. Мама всегда знала. Мама видела меня насквозь, не требовались ни слова, ни вопросы. Один взгляд тёплых внимательных глаз, и истина, как на ладони, передо мной вытянута и ей в раскрытые руки вложена.
Ставлю в вазу букет. Дорогой, как ворковала, хлопая ресницами, напомаженная баба, делая тот из каких-то там французских роз особого сорта, стебли которых вымачивают в какой-то дряни, чтобы те стояли дольше и пахли насыщеннее. Красивые, живые цветы. Они живые, а моя мама нет. И только лишь поэтому я их тихо ненавижу и считаю, что этого чудовищно мало, и если бы можно было, я уложил бы сейчас весь мир на её могилу. А лучше к её тёплым ногам…
Но жизнь — ебучая сука. А я — беспомощный ребёнок, в минуты, когда замираю рядом с гладким белым камнем и статуей ангела.
Сегодня в груди болит как-то по-особенному сильно. Куколка стоит рука об руку, молчаливый и спокойный, изъявивший желание пойти вместе со мной к надгробной плите, вместо того, чтобы дождаться в машине. То ли считает, что это окажет мне поддержку, то ли задумался о чём-то своём. И это приятно, хоть и кажется лишним, потому что нам осталось тринадцать дней до блядски болезненного расставания. Первого числа, как ебучего первого апреля, а не марта, на мой номер пришла забавная смс, которая оповестила, что двадцать первого марта мы обязаны быть в центре. Не сказано ни куда ехать, ни во сколько. Просто потому что за нами всегда неустанно следят его ебучие вездесущие глазёнки, и они явно найдут нас сами. И я жалею, что не апрель месяц, и сослаться на то, что это дурная шутка, я не могу. И убедить себя в этом тоже.
И даже знание, что в конце марта придёт конец всему происходящему, не оградило от омерзительного, леденящего кровь, отчаяния: таймер не просто ускорился, он начал мерцать алым, как часовой механизм перед взрывом. Цифры пустились в свой финальный забег, сон окончательно исчез из моей жизни, и глотать снотворное в таких количествах уже небезопасно, но Док послушно выдаёт мне необходимое, ибо совсем без отдыха я скоро отъеду к праотцам. А мне пока рановато…
Тринадцать дней прожить, как минимум, нужно, а дальше уже…
А дальше лечь бы вот так, в тёплую землю, рядом с телом лучшей из женщин, и притвориться спящим в ожидании, когда заглохнет окончательно, сжавшийся от мучительной боли, кровоточащий мотор.
— Какой она была? — тихо, совсем рядом, простым вопросом звучат знакомые слова. Всего три, но вскрывающие мою душу, словно острый нож консервную банку. Со скрежетом. Уже не так остро болит, как в первый год потери, но всё так же сильно ощущается утрата, и боюсь, это чувство никогда не исчезнет. Потому что время не лечит, оно слегка припорашивает, заставляет смириться и просто жить дальше. Всё, точка.
— Лучшей, — выдыхаю, глядя куда-то сквозь мрамор, сквозь редкие кусты и деревья, вдаль к полоске, где земля встречается с небом. Чёткой, ровной и тёмной.
И где-то в той примерно стороне, у озера, безымянная могила без опознавательных знаков. И пусть я помню с точностью до сантиметра, где именно лежит его тело, это несправедливо. И смерть его, и поступок его, и мой поступок тоже.
Ебучая жизнь, бессердечная смерть. Катитесь к чёрту. Катитесь обе.
— Помнишь её? Или время всё-таки способно украсть даже лучшие из воспоминаний? — Сидеть на каменной лавке, пусть на мне и стёганое пальто, не особо комфортно, но стоять заебало. Да и в ногах правды нет. А вопрос интересный.
— Помню, но не всё, глубокое детство успело куда-то исчезнуть. — Развернув конфету, кручу ту между пальцами и откусываю половину, вторую часть протягиваю к губам куколки. Он безропотно приоткрывает рот и забирает её, медленно разжёвывая. — Любимые, — зачем-то поясняю. — Я совсем ещё мелким был, когда к нам начали завозить эту марку. Дорогие, элитные шоколадные конфеты. Ручная работа, органически чистые продукты, и прочая пафосная хуйня в том же духе. Отец как-то решил порадовать, купил несколько разных сортов. А она отдала всё нам с Сашкой, а себе оставила только эти. Очень любила вишню. И нас. — Улыбаюсь, чувствуя, как тает шоколад на языке. — Я постоянно пиздил у неё конфеты, хоть и любил просто шоколадные или с нугой, карамелью. Но Саша съедал мои, а я лез к маме в коробку. Потом виновато шёл к отцу и просил денег на новую пачку, потому что совесть играла и становилось стыдно, что я, говно неблагодарное, у мамы конфеты отжал.
— Ругала?
— Смеялась, — хмыкаю, встретив взгляд его спокойных красивых глаз, — потому что всё циклично повторялось. Я пиздил, потом покупал, потом снова пиздил. Порой казалось, что она специально держала их на виду, чтобы я мог в любое время стащить одну-другую. Но вишню мама любила.
— И вас, — словно константа звучит рядом. А я молча разворачиваю следующую, просто кивнув в подтверждение его слов. — Каково это: иметь любящую мать?
— Я могу сказать каково стало без неё. — Проглатываю сладость и становится как-то слишком приторно во рту, потому что в груди горечь. — Стало пусто, мертво, тихо и безумно холодно. Саша плакал ночами. Саша плакал каждую блядскую ночь, и плевать, что ему тогда было почти восемнадцать. Плевать, что взрослый пацан и встал на тропу взросления. На всё было плевать. Боль топила в себе. А на меня свалилось горе за двоих: он цеплялся за меня, а я цеплялся за воздух, потому что отец упал в глубокую скорбь. — Курить после шоколада то ещё извращение, но руки без дела чуть немеют, мысли разбегаются, в голове такой тотальный пиздец, что скребущая за грудиной кошка почти полностью игнорируется мной.
— Значит, со временем не становится легче?
— Становится проще с этим жить. Привычно.
— Тогда, наверное, хорошо, что мне всё равно на смерть той, что растила, как и на смерть той, что родила. — Смотрю в его сине-серые, искрящиеся светом, глаза и не могу его понять. Не могу осознать, как это, прожить без материнского тепла, без заботы, без участливости. Каково узнать, что та, кто была годами рядом — чужая женщина, которая до кучи виновата в смерти родной матери. Не знать первую, толком не знать вторую. Не иметь ничего, даже близко схожего с тем, чем мы наслаждались с Сашкой всё детство. Более того, он и отца не имел. Только как факт — он есть.
Пиздец, блять.
— У тебя была мечта? Далёкая, детская, несбывшаяся? — Глупый вопрос. Глупые мои чувства, потому что не могу я дать ему то, что хотелось бы. Глупый я, решивший всё за нас двоих. Самонадеянный и глупый, но тринадцать дней словно миг, за них не изобрести ничего, и чуда не будет. Ничего не отсрочить. Я могу лишь испортить их и после винить себя всю оставшуюся жизнь, что убил возможно ярчайшие моменты наших последних дней своим долбоебизмом и откровением.
— Я всегда хотел собаку. Помню, наша экономка принесла на полдня щенка. Мелкий, прилипчивый, он лизал мне руки, как только я к нему тянулся. И такой искренний восторг был, что что-то живое настолько сильно хочет моего внимания. И настолько сильно готово дать мне своё. Но в доме появлялось что-либо только с согласия матери, а она, как ты уже понимаешь, укладывала хуй метафорический на мои желания. — Вытягивает ноги и берёт из моей руки сигарету, медленно затягивается, неспешно моргает, красиво выдыхает дым розовыми влажными губами.
Такой красивый сейчас, что слов не хватит описать то восхищение, что вопреки коктейлю из омерзительной боли, волнами плещется внутри.
Мама, я настолько по уши в нём, что это уже не пугает… Разве так должно быть?
Что бы сделала ты, будь ты жива и узнай, какой я долбоёб — добровольно отдаю своё сердце, понимая, что вместе нам не быть? Поддержала бы или впервые осудила?
Мам, если бы я мог, я бы боролся. Правда. Но ты же сама видишь, ему будет лучше вдали от того дерьма в котором я весь, вдали от дерьма, которым я сам стал за столько лет.
Но слепит в этот момент короткий солнечный луч, который, будто в протесте, выбивается из-за облака и жарит мне прямо в глазницы. Я опускаю голову, промаргиваюсь от цветных пятен, что мелькают под веками, смазывая цифры ебучего таймера. И мне хочется думать, что слеза от физической рези и боли, а не душевной. Слеза, соскользнув, падает на высокий ворот пальто, впитывается и исчезает, незамеченная никем, кроме яркого неба над головой.
— Значит, собаку, — отмираю через время. Встаю и поправляю брюки, которые решил надеть в честь праздника: не всё же в коже, джинсах и берцах ходить. Зря, что ли, Саша гардероб мне пополняет регулярно? — Поехали, — киваю в сторону выхода. Подхожу к памятнику, целую кончики пальцев и ими же касаюсь большого овального фото, потому что целовать сам камень глупо. Там нет ничего от неё, она в земле или на небе. Я туда не дотянусь…
***
Если бы я знал, что простой щенок может привести Свята в такой чистейший детский восторг, затащил бы в питомник давным-давно и купил, не раздумывая, хоть с десяток мелких, тявкающих, пушистых комков. Потому что эмоции, которые начали фонтанировать из его красивых глаз, едва мы пересекли порог и приблизились к вольерам, затопили, кажется, каждый угол здания. Он осветил всё вокруг — моё карманное солнце. Мне казалось, в момент оргазма его глаза светлее обычного, кристально-прозрачно-серые с лёгкими вкраплениями синего цвета. Искристые, манящие расплавленным серебром. Морской волной омывающие. Мне казалось, на пике наслаждения он красивее и удивительнее всего. Но… нет.
Он буквально сияет, глядя на маленькие персональные боксы, соединённые переходами, поилки, миски для корма и прочие собачьи радости, среди которых бегают щенки. Все без исключения чистокровные, без примесей. Породистые, разумеется, и весьма дорогостоящие. С ошейником, инкрустированным драгметаллом, и с каким-нибудь невъебенным чемпионом в родословной собачка может обойтись в половину стоимости моей квартиры.
— А можно? — смущённый, смотрит на женщину, спрашивая взглядом разрешения коснуться животного. Получив одобрительный кивок и дружелюбную улыбку, присаживается на корточки и, открыв дверцу, ловит рванувшего, то ли к нему, то ли просто на волю, щенка.
Серый, с чёрными разводами и стоящими торчком ушами, похожий на мелкого волка, зверёныш лижет куколке руки, а у меня флэшбеками проносится его рассказ на кладбище про щенка, который делал так же. Мать ещё когда-то мне, сопляку, нравоучительно говорила, что если человека полюбит ребёнок или животное, если сразу же потянется без страха, то человек не может быть плохим. Душа не может. И сердце тоже.
Ко мне вот животные тянутся через раз. С детьми ещё сложнее: я с ними контакт налаживать не то чтобы не умею — не особо хочу. А куколка, вон, улыбается и не сводит глаз с шершавого розового языка, что омывает его длинные бледные пальцы. Гладит, почёсывает, влюбляется.
А я, пользуясь моментом, выясняю все тонкости процесса покупки. Узнаю, что из свободных щенков, которые всё ещё ждут своих хозяев, остался лишь один — как раз типичная мелкая недокрыса, остальные в резерве. Но есть ещё альбом с фотографиями питомцев, из которых можно выбрать.
Свят выглядит немного поникшим, раньше времени обрадовавшись, что питомца получит сегодня. Однако воодушевлённо листает альбом, всматриваясь то ли в глаза, то ли в расцветку. А я впитываю всё до микроэмоции, излучаемой им.
— У него такие же, как у тебя, глаза, — тихо проговаривает и даже подносит к моему лицу фото, сравнивая. — Господи, один в один. — Замирает и приближается ко мне почти на расстояние выдоха, вообще не смущаясь присутствия другого человека рядом. — Скажите, а они и правда вот точно такие, как на фото? Здесь нет обработки цвета, фотошопа и всего остального?
— Фото обрабатываются, безусловно. Но не сами животные: вы можете быть уверены в том, что цвет глаз вашего щенка будет идентичен заявленному.
— Хорошо, это хорошо, — кивает с улыбкой и смотрит мне в глаза. А я…
Я плыву, блять. От этой искренней радости, от отблесков счастья, словно сбылась давняя, нереальная для него мечта. И, ей-богу, я собственными руками прикончу ебучего Басова, если тот что-то сделает потом с собакой. Уебу нахуй. Потому что не имеет он права запрещать подобное. Это как Сашке сказать, что к котам нельзя приближаться до конца жизни: будет ныть и вырывать всем нервы безостановочно. И если поставить его перед выбором: дрочить всю жизнь, но с Куском, или жить с красивой бабой, но без пушистого говнюка, тот, не раздумывая, выберет первое.
— Серьёзно, они точно такие же, как у тебя, — шепчет и коротко целует, как только от нас отходит хозяйка, забрав фото и отвернувшись к компьютеру, чтобы оформить покупку. — Представляешь? Я думал такого цвета больше нет: жидкая ртуть, но немного отливает лазурью. Такие удивительные серебряные глаза уникального оттенка.
— Только Максом его не называй, — хмыкаю, глядя то на розовые губы, что так близко, то в цветные стекляшки. А он упирается сложенными руками мне в грудную клетку, налегает буквально, заставляя удерживать равновесие и по сути нас обоих. Но мои руки в карманах пальто: правая нервно поглаживает колесико зажигалки, а левая уже немеет без движения, сжавшись в кулак. С силой…
Куда я потом без него? Без вот такого, что счастьем своим, словно кислородом, наполняет мои лёгкие. И удовольствие от одной лишь его радости, такое яркое, когда и себе нихуя больше не нужно. Только бы ему угодить.
Куда. Я. Без. Него? А?
В пропасть, сука, упаду и не встану больше никогда. Без синевы кукольных глаз, без улыбки влажных розовых губ, без этих точёных скул и чёткой линии челюсти. Мягких волос, которые я, долбоёб, отхерачил и до сих пор жалею: сейчас они спускались бы по лопаткам жидким шёлком, тяжёлыми прядями, по бледной ровной коже. Со шрамом, как от потерянного крыла.
Ангел мой. Или демон. Потому и крыло лишь одно вырвано.
Да твою же, блять, мать.
Промаргиваюсь и вижу, как чуть потухает восторг напротив, как он осторожно отстраняется и задумчиво подходит к стойке, где засела баба, клацающая длинным ногтем по клавиатуре. Диктует ей своё полное имя и фамилию, усмехается, когда та поднимает глаза, удивлённо присматриваясь, явно сообразив, чей он сын. Басов тут чуть ли не второй мэр: на слуху у многих, если не у всех. И в таблоидах светится регулярно, и на телевидении, другое дело, что наследника особо никогда не выставлял. Да, таскал на мероприятия, но не то чтобы часто и не под вспышки папарацци.
Свят просит неброский ошейник — просто полоску белой кожи с инкрустацией из нескольких серых гематитов, чем невъебенно удивляет. У меня был кулон, подаренный мамой и проёбанный в одно из заданий. Из гематита. Словно капля застывшей ртути, плоский и гладкий, он висел очень долго у меня на шее. Камень дня моего рождения, талисман…
Теперь будет в ошейнике щенка для куколки.
Уморительное дерьмо могло бы быть, не полосни это настолько болезненно по и без того чувствительному и воспалённому нутру.
Неслучайные случайности. Знает ли он, что за камушек запросил в ошейник питомцу? Знает ли, что тот для меня значит?
Спрашивать я не хочу, погружаться в воспоминания или сожаления тоже. Боль и без того не оставляет ни на минуту, сидит под рёбрами, как родная, и почёсывает мои свежие раны острыми, полосующими когтями-лезвиями.
Злорадная сука.
С моей карточки списана определённая сумма, щенка обещают привезти к концу месяца, записав мой номер и пообещав сразу же позвонить. Сажусь в машину, вдоволь перед этим накурившись, и думаю: сразу ехать в заказанный мной номер или скататься поужинать? Можно вызвонить братца-кролика, вдруг ошивается где-то без дела в праздничный день.
— Спасибо, — раздаётся сбоку и слегка ошарашивает: я не привык дарить что-либо и получать прямую благодарность. У моих близких давно заведено не болтать попусту, а делать. И в общем-то простые слова вызывают внутри меня какую-то слишком бурную реакцию. Я помню их из его же уст, тогда… с тем ебучим бургером в ноябре, к примеру. Ведь огорошил и вывернул наизнанку, посмотрев впервые как-то пронзительно и честно.
И вот опять.
В самую душу бьёт. Точечно, выверенно и больно. Снова, блять, больно.
— Это всего лишь щенок, — пожимаю плечами, выходит скованно и ненатурально. Притворяться, что я в порядке, сложнее и сложнее. Особенно когда глаза его, как два ярчайших кристалла, сканируют до микрореакций.
— Это всего лишь мечта. — С лёгкой улыбкой тянется ко мне. Благодарный. И хочется замылить себе глаза до стойкой мутности, чтобы не видеть эту искренность, потому что мразью себя ещё большей чувствую. Недостойный даже капли воздуха рядом с ним. Недостойный в принципе дышать. Купил щенк и получил дозу наркотически мощных эмоций, незаслуженную.
Знал бы ты, слабость моя, что я получил в разы больше сегодня. Я получил частицу твоей благодарной души, сожрал, как ёбаный монстр, не подавившись. Впитал своими блядскими ублюдскими порами. А через две недели раскрошу твоё сердце. Растопчу, убеждённый в своей правоте, но не уверенный до сих пор: я проявляю эгоизм или с точностью до наоборот? Это жертва с моей стороны во благо твоего будущего или попытка высокомерно ткнуть в свою правоту? И удастся ли после убедиться, что мой выбор, сделанный за тебя, был единственно верным путём? Выживу ли я. Выживешь ли в той мясорубке, рядом с отцом, ты…
Почему всё так… сложно?..
— Я снял нам номер на сутки. — На самом деле забронировал месяц назад, зная, что восьмого числа точно приеду в Центр: своего рода обычай — поздравить мать. А раз уж куколка рядом, почему бы не совместить?
— Сегодня женский день, а не…
— Одно не имеет никакого отношения к другому. Мы в Центре, ночуем точно здесь, и какая разница в собственной квартире или в Плазе?
— Там номер стоит как квартира на окраине. И это только за одну ночь, — хмыкает понимающе. — Может, под фонарь? Пара оргазмов на заднем сиденье, и спать в квартиру? Утром совместный душ и дорога на базу. Ничего лишнего.
— Какой неприхотливый принц, — смеюсь, запрокинув голову, подставляясь под его губы, что скользят по шее. — Но номер уже снят, предоплата внесена. И у меня большие планы.
— Ну, раз уж они большие… — Сжимает мне стояк через ткань брюк, до сорвавшегося шипения. Не больно — приятно. Слишком. И вся дорога во взбудораженном состоянии, потому что рука его никуда не исчезает — он намеренно поддерживает возбуждение в моём теле: массирует, поглаживает, на перекрёстках целует открытую кожу шеи и подбородка, лижет мне ухо и дышит горячо и соблазнительно. Смотрит пьяно и голодно, а я сижу и думаю: как бы выдержать и сделать всё по продуманной программе? Там ведь столько интересных фишек в номере, начиная с огромной круглой ванной в центре комнаты и плетёных качелей там же. Кованая кровать и, в довершение, главная изюминка — совершенно прозрачный балкон: стеклянный куб, совмещённый с комнатой, но отгороженный шторой. Я, в обязательном порядке, планирую его туда затащить. Ибо этаж там аж тридцать шестой, вид должен быть ахуенный до головокружения: даром, что ли, такие бабки просят за одни лишь сутки?
Но куколка заводит до невменяемости, и почти побеждает желание выкрутить руль в сторону, похуй, что на дворе только начинает смеркаться — припаркуюсь у ближайшего бордюра и трахну его наглый рот.
Но побеждает лишь почти…
Потому я всё же докатываюсь до самого высокого здания в городе. Элитный небоскрёб, не иначе, в пятьдесят с хвостом этажей: Отель Плаза, рестораны, клубы, бассейны и прочее говно. Тут на пяти десятках этажей столько денег за один лишь день рубится, что посчитать страшно. Не зря у отца здесь вложения и нехуёвый процент выкупленных акций. Доход феноменальный.
Интерьер, обслуживание и даже блядский лифт, как для царских особ. Я был тут пару раз — не для того чтобы провести романтическую ночь, а на заказе в одном из ресторанов, но даже тогда, даже меня, это здание впечатлило.
— Завораживает. — Куколка рассматривает вокруг обстановку, с любопытством крутит головой, но не тормозит и следует по пятам. — Никогда здесь не был, но всегда хотел.
— Мечты сбываются, — кисло отвечаю, слушая лепет приятного вида девушки на ресепшене. Вношу оставшуюся часть оплаты и следую с ключ-картой к лифту. Без подобного прибамбаса здесь никуда и никак: всё открывается и запускается благодаря куску пластика в руке — система, мать его, безопасности.
Поднимаемся в номер молча. Взгляды то и дело встречаются в начищенной блестящей зеркальной поверхности. Возбуждение бурлит в крови, не охладевая, и вид его, взбудораженный, прибавляет несколько градусов сверху.
Спешить сегодня не хочется…
Хочется застрять в этом ощущении томности и отступившей на время боли. Та словно замерла вместе с выжидающим телом, в предвкушении, когда бы поощутимее впиться своими острыми зубами. Поглубже.
Блядская стерва. Блядски верно подбирающая момент.
Двери разъезжаются, и мы оба тупим с десяток секунд, не отпуская друг друга глазами, пока я не делаю шаг, а он не отзеркаливает следом. Глухой звук по дорогому ковру от соприкосновения с подошвами обуви. Полчище мурашек от столкновения рук, лёгкого и небрежного. Замершее сердце, когда я останавливаюсь у двери, а он мягко примагничивается к моей спине и коротко невесомо целует за ухом, выдохнув. Короткий писк и темнота, встречающая нас в номере, вместе с лёгким запахом разбавленного коньяком кофе.
— Голодный? — тихо спрашиваю, знаю, что услышит, ведь стоит в полушаге.
— Безумно. — Хмыкаю на его слова с улыбкой, темнота съедает эту эмоцию. Жадно впитывает.
Глаза быстро привыкают к отсутствию освещения. Незашторенные окна дают крохи, но и тех хватает, чтобы увидеть силуэт Свята. И можно было бы сейчас украсть его вдох, не дать сделать выдох. Начать целовать, буквально насилуя мягкие губы и жаркий рот. Но…
Я дважды щёлкаю пальцами. Появляется мягкая подсветка пола и периметра потолка. И кажется, мысль о том, чтобы начать, не раздеваясь и не отходя от кассы, посетила не только меня. Оттого и ухмылка автоматически появляется. Давить не вижу смысла, но позволяю слизать. И поцелуй смакующий, обещающий, но без напора: мои правила игры, пусть и, вероятно, навязанные — приняты.
Приятно. И его подчинение, и то, как он гибок и готов ко всему. Со мной. Приятно и греет сердце — оно обтекает чем-то тягучим, словно растопленным, чуть горчащим, шоколадом. Приятно. И тлеет, согревающая частично алым, частично чёрным углем, в груди любовь. Такая сильная и концентрированная сейчас.
И не отпускают его глаза из фокуса, ни когда он снимает обувь и пальто. Ни когда сбрасывает повязанный шарф и кардиган, оставаясь в водолазке и брюках. Не отпускает и когда я звоню, заказывая нам два стейка, салат, десерт с фруктами и две бутылки вина. Красного как кровь и выдержкой почти в половину моего возраста. Гулять так гулять… Куда мне тратить эти ёбаные деньги, если я через две недели превращусь в бесчувственного зомби? В теории. На практике — могу в любой из моментов моей небезопасной жизни сдохнуть. Так что… смысл? Там и без того накопилось более чем достаточно.
— Щедрая душа Фюрера, — соблазнительная улыбка Свята не вяжется с не слишком приятными словами. Потому что с ним я хочу быть лишь Максом и исключительно им. Всегда. Но он сглаживает это, подойдя и небрежно перекинув ногу через мои бёдра, усаживается сверху, благо кресло позволяет. Моя выдержка пока тоже.
— Можно было просто принять душ или ванну и от души вытрахивать друг друга до утра. Еда и алкоголь для гурманов. Мне достаточно тебя.
— Зачем выбирать, если можно взять всё и сразу от этого места? Меня вытрахать ты мог и в машине под фонарём, пачкая пальцы в кетчупе и заедая сигаретный дым картошкой.
— Мог. И нет разницы где, есть разница с кем.
— А вот с этим я, пожалуй, сегодня не соглашусь. Потому что это место как элитный ад для ублюдков, — расплываюсь в ухмылке. — Ты только представь, что можно вот так жить каждый блядский день. Вино десятилетней выдержки, номер, за ночь в котором ты платишь столько, сколько среднестатистический житель будет зарабатывать половину жизни.
Пробираюсь пальцами под ворот его водолазки, поглаживая пульсирующую вену на шее. Массирую корни волос, смотрю на него и не могу насмотреться. Понимая, что вот для такого он создан — для роскоши и красоты. Для денег. Шикарный, особенный, ахуительно прекрасный принц. Здесь он раскрывается, как ночной цветок в свете луны. Богатство оттеняет его, ограняет. А база заставляет меркнуть и выделяться, как брошенная нить жемчуга под ноги свиньям. И те не оценят: втопчут и пойдут срать и жрать дальше. Это их привычная среда. Там нет места вот такому великолепию. Нет места ему…
— То есть, если бы тебе предложили на выбор что-то подобное или любовь, ты бы выбрал?..
— Тебя, — отвечаю, пропуская меж пальцев мягкую прядь, гладя второй рукой обтянутое джинсами бедро, чуть сжимаю ладонь. — Я бы выбрал тебя. Но это я. Мне привычно выживать в скотских условиях. Мне привычно не жрать несколько дней, почти сдыхать, не реагировать на кровь и прочее дерьмо.
— Ко всему можно привыкнуть, — склоняет голову набок, прикрыв глаза, позволяет себя ласкать, не торопит, не делает сам ничего.
— Не ко всему стоит привыкать, — отзываюсь и благодарю кого-то там свыше, что раздаётся звонок в дверь, оповещающий, что приехало заказанное, и разговор можно прервать. Именно прервать и закончить, а не поставить на паузу, потому что продолжение в том же духе опасно и грозит изговнять к хуям весь настрой. Мне, по крайней мере.
И ужин получается молчаливым, но без напряжения. Тишина приятно обнимает и пушисто укутывает. Расслабленное сытое тело просит релакса и удовольствий, вино прогревает желудок и насыщает кровь. Плотные шторы закрывают окна, электрические свечи по периметру задают атмосферу интима: можно считать, что это полноценное свидание, будь я нормальным. Шикарное свидание, будь мы настоящей семейной парой или парой в прямом, неопровержимом смысле.
Но. Мы просто вместе.
Пока что.
Пусть и кольцо на его пальце постоянно притягивает мой взгляд, и колет в груди невозможность подобной реальности. Колется, сука. Колется, нахуй.
Здравствуй, боль.
Огромная ванна, в которой лежит и гипнотизирует меня Свят, похожа на гигантскую кастрюлю. Окружённая россыпью белоснежных лепестков и теми самыми «свечами», в центре приличной по размерам комнаты. Я в расстёгнутой рубашке, но всё ещё в брюках, он — полностью голый, лишь кольцо и кожаный ремешок вместо резинки, чтобы не намочить волосы. Затылок на бортике, цветные стекляшки на мне…
Сижу на плетёных одноместных качелях, в двух метрах от него, и так же непрерывно смотрю. С бокалом в руке и подогнутой ногой, выдыхаю сигаретный дым кольцами, хмелея с каждой минутой всё больше.
И не от вина.
Форменная пытка вот так прогуливаться по грани. Когда ещё немного, и страсть сорвёт последний тормоз, вырвет с мясом ручник, и я покачусь вперёд — остановить это станет невозможно. А хочется чего-то особенного. Трахаться так, словно за нами черти гонятся, мы практиковали десятки раз, а проваривать друг друга на медленном огне, при этом наслаждаясь и видом, и томной тишиной — ни разу.
И надо сказать — зря.
— Разденешься для меня? — приподнимает бровь, проведя языком от одного уголка губ к другому. С таким же, как у меня бокалом, отпивая мизерными глотками, смачивает свой блядски прекрасный рот и, якобы нечаянно, роняет пару капель на подбородок, которые стекают по шее к груди и теряются в прозрачной воде.
Кому нужна пафосная пена, когда есть желанное тело, тепло и полумрак?
Никому. Не мне так точно. А ему хочется играть в соблазнительные игры, но пушистая мыльная поебень тут только ненужная помеха.
Раздеться? Ну, разве что снять рубашку. С ухмылкой, понимая, что я в этом месте скорее охранник взбалмошного очень дорогого, очень принца, подчиняюсь его желаниям: сопровождаю в привычной среде красивую цветную рыбку, в огромном, наполненном красками, аквариуме.
Который не для меня…
С каждой минутой, начиная с посещения элитного питомника, не покидает мысль, что вместо того, чтобы проникнуться и жить, я подстраиваюсь под его ритм. Это не мучит — местами даже кайфую. Но не от того, что нажрался мраморной говядины или налакался невъебенного вина: меня тащит от него, от удовольствия, что читается во взгляде. От того, насколько он в доску свой в этой самой роскошной среде. И в венах его не просто кровь, там ещё и жидкая платина или белое золото. А глаза и вправду — драгоценные камни.
Уникальные. Особая огранка, чтобы изрезать мою хрупкую, как оказалось, душу.
Сука — жизнь.
Рубашка падает на пол. Босыми ступнями, по гладкому полу и лепесткам, к нему. Тёплый пол, но ощущения не из приятных — скользко и дискомфортно, а на губах улыбка. Даже искренняя.
— Я не полезу в эту посудину, — шепчу и целую, держа за свисающий по литому боку хвост, не давая вернуть голову в нормальное положение. Прихватываю рукой шею, чувствуя выступивший на горле кадык и чуть вдавливая его ладонью. Потому что хочу. И могу. А стояк крепчает: и его, и мой. Запах его тела, смешанный с ароматной пеной, в которой явно растворена особая «бомбочка» с солью и каким-нибудь хитрым составом, забивается в ноздри.
Целую долго, скорее даже вылизываю сладко-терпкие от вина щёки и язык. Обсасываю тот, покусываю и, резко оторвавшись, забираю бокал из его руки. Опустевший.
Под предлогом налить вина ухожу из комнаты. Останавливаюсь возле стола… и страсть как хочется дёрнуть за скатерть и сбросить всё нахуй на пол. Разнести к чёртовой матери. Искромсать. Измазать. Изрезать. Потому что я словно в клетке, хожу по углам загнанным зверем, и меня тошнит от того, что я в этих стенах соткан из фальши.
Это всё не моё. И не для меня.
Зато родная, привычная, идеальная среда для него…
И наши различия сейчас очевидны, лежат словно на ладони. Я хотел убедиться? Я убеждаюсь. В очередной раз. И подтверждаю себе же свои же слова — база не для него. Мой мир — не для него. В нём тупо нет для куколки места. Потому что там грязь, тьма, кровь и смерть. Нет ни вкусной дорогой еды, ни эксклюзивного вина, ни шёлка постельного белья. Там нет улыбчивой прислуги или услужливого персонала. Там голодные шакалы и ублюдки, которые готовы если не на всё, то на многое, чтобы сорвать бабла и замарать в очередной раз руки. И совесть не взыграет. Совесть сдыхает самой первой, едва ты оказываешься по ту сторону.
Твою мать…
Беру шёлковую ленту, поблескивающую, скользкую, смолянисто-чёрную. Наливаю остатки вина из первой бутылки. Поставив в ведёрко вторую, чтобы лёд поддерживал приятную для употребления напитка температуру. Возвращаюсь к Святу. Пытаясь прогнать омерзительно-травящий меня коктейль эмоций куда подальше и возвращая на лицо оттенки желания. Сейчас мне хочется просто выебать из себя всё, что крутится в голове, трахнуть изнеженное водой и теплом тело, натянуть как перчатку. А потом уложить в постель и повторить. Снова. Снова и снова. А утром выполоскать нас обоих в этой пафосной позёрской ванне и продолжить измываться над его растянутой задницей на вот этой неуместной качельке.
— Сейчас ты выпьешь этот бокал залпом, — присаживаюсь у борта ванной и проговариваю на ухо прикрывшей глаза куколке каждое слово. Медленно. Чётко. Высекая искры губами по гладкой розовеющей мочке. — Вылезешь, накинешь на мокрое тело халат, позволишь завязать себе глаза и пойдёшь за мной, куда бы я тебя ни повёл, хоть в чёртов ад, в котором я тебя сегодня буду трахать. — Выдыхает, сглатывает, ловит губами вино, когда подношу к его рту бокал и наклоняю тот… Лишь часть попадает внутрь, остальное стекает по подбородку, шее и груди. Не кроваво-алым, но багрянцем. Красиво… Расточительно. Но сегодня балом правит похоть и роскошь. Две избалованные подруги, которым необязательно идти бок о бок. Это вам не любовь и боль — те неразлучны. К сожалению.
Его стопы оставляют влажные следы на полу, и я чувствую грудью, как часто он дышит. Идёт послушно, слепо вперёд, подталкиваемый мной. Молча, безропотно, подчиняясь моей воле. Вздрагивает, когда ступает на чуть более холодное стеклянное покрытие. Контраст температур, особенно в распаренном теле, даёт о себе знать. Но в шаге от нас лежит огромная, пушистая, белая шкура какого-то животного. Вот на ней я его и разложу. Чуть позже. А пока…
Подвожу впритык к огромному панорамному окну. Балкон словно стеклянный куб, со всех сторон прозрачный. Достаточно тёплый, благодаря отопительной системе смежной с ним комнаты. Прикрывает его тонкая невесомая тюль, в углах стоят всё те же тусклые светодиодные свечи. И вид, надо сказать, действительно волшебный.
И обнадеживающе-депрессивно-суицидальный.
Вжимаю его в стекло напротив… собой. Чувствую губами, прижатыми ко влажной шее, с которой сцеловываю капли воды, как бегут по коже мурашки. Как учащается сердцебиение, как выдыхает приоткрывшимися розовыми губами, и на гладкой поверхности появляется первое запотевшее пятно.
А я смотрю на ночной город, понимая, что мы сейчас как две одинокие птицы, оторвавшиеся от мира. Зависли в пустоте ебучей вселенной, её насмешке — на мнимой свободе.
Смотрю и понимаю, что если взять и разбить сейчас этот блядский аквариум, то мы, два сраных грызуна, полетим с огромной высоты. Совершенно без шансов…
Короткий, красивый полёт.
Падение и смерть.
Мгновенная.
Я увижу, словно наяву, как развеваются его волосы, как успеваю надышаться перед роковой секундой, которая оборвёт биение сердца в груди. Оборвёт и освободит меня от боли. Окрасив кровью асфальт. И, возможно, мимо идущих прохожих. Нашей кровью, которая смешается в одну огромную лужу.
Всего лишь нужно разбить чёртовы стекла, и не придётся расставаться. Не придётся рвать себе душу на части, не придётся отпускать.
Всего лишь разбить пол под нашими босыми ногами, чтобы любовь осталась жива на красивом особом пике. Уйдём, растаявшие от страсти, взаимной и жаркой. Жадной страсти.
Всего лишь разбить.
Взять пистолет, навести дуло на пол, положить палец на курок. Выстрел… и полетели.
Красивая смерть. Совместная, в один не то что день — в одну секунду. Безболезненно и мгновенно.
И это настолько сильно желаемо в данную минуту, когда я чувствую, как бьётся мне в рёбра его сердце. Когда упираюсь стояком в задницу через пару слоёв ткани. Оба возбуждённые. Оба сошедшие с ума. Но явно с разными мыслями…
Просто. Взять. Пистолет. И, блять, полетели!
Но беретта в другой комнате, в кобуре, висящей рядом с пальто. Заряженная, но далёкая. А пытаться разбить кулаками или разгрызть зубами эту преграду от освобождения нереально.
Увы. Умереть с ним я готов.
И руки ложатся на расслабленные плечи, отрывая куколку от гладкой поверхности, заводя на пушистый псевдо-ковёр. Развязываю пояс халата, сбрасываю с его тела. И перестав сдерживаться, наконец, прикусываю распаренную, всё ещё немного влажную, кожу: ткань не сумела впитать всю влагу. И я наслаждаюсь этим, будто по капле его выпивая… И шрам на лопатке, инородно-лишний, перед моими глазами.
Куколка моя. Такой, чёрт возьми, мой в эту секунду. Подчиняющийся и слепой, весь в ощущениях. В полумраке искусственного света, выставленный напоказ всему миру. И если существует ублюдок, который сейчас может в первом ряду лицезреть наготу этого совершенного тела...
Смотри.
Потому что только это тебе и остаётся, мразь. В остальном он — абсолютно мой. Пусть и всего на пару коротких мгновений.
Что такое тринадцать дней в сравнении со всей жизнью — один судорожный вдох. И сорванный выдох, так и оставшийся в груди.
— Иногда кажется, что трахать тебя преступление, — шепчу в затылок, вжимаясь пряжкой в его задницу. Намеренно оставаясь в брюках, иначе не позволю себе медлить, а просто вставлю и выебу жёстко и быстро.
А замысел иной…
— Не трахать тоже, — отзывается тихо. — Тебе.
Уточнение верное. Дрожь его неподдельная. Тело безвольное, которое кручу, словно и правда кукольное в своих руках, и слизываю терпкость вина с приоткрывшихся губ. И какой же он голодный в этом поцелуе, впивается пиявкой, высасывая из меня саму душу, тянет ближе, словно просочится в меня желает. Горько-сладкий. Одурманивающе вкусный.
И был бы пистолет, я бы выстрелил, вероятно, именно сейчас, на пике эстетического оргазма, когда хочется не закрывать глаза, а чувствовать убийственное возбуждение и смотреть на огни живущего под нами города и на чернильное небо без звёзд.
— Встань на колени, — приказом. Смотрю, как опускается, и, прихватив сзади за шею, быстро укладываю спиной на шкуру, оказываясь между его ног. Как удобно его затылок ложится на прозрачное стекло — я вижу полную картину: и его, и пропасть, которая способна забрать боль и вылечить.
Я вижу свободу.
От него.
Но мозг и тело раздвоились. В голове полнейший хаос — мыслеобразы того самого полёта, который до мелочей визуализируется, заполняют собой каждый уголок измученного сознания, а тело в восторге от податливости куколки. Член уже каменный, и ноют от нужды облегчиться яйца. Хочется слиться полностью, кожа к коже, и кончить глубоко в тугую задницу.
Или умереть.
И эта двойственность что-то с невероятной силой раскаляет внутри, от чего я срываюсь. И губы начинают жалить, а не щадить. Я диким животным мечу полотно его алебастровой кожи. Она расцветает от поцелуев, которые скорее наказывают, чем одаривают. А я не могу, не способен иначе — плачет душа. Загнанно воет, словно избивают сейчас тонкими прутьями, добела раскалившимися в ярком пламени костра, олицетворении агонии. Кусаю его. Кусаю и зализываю следом, глажу и сжимаю. А после даю нам передышку в пару мгновений, чтобы начать вылизывать терпко-солоноватую головку, поблескивающую так призывно в свете искусственных свечей.
В отблесках огней ночного города под нами и одинокого огрызка луны он божественно красив. С завязанными глазами, словно и вправду святой, а я чудовище, что совратило ангела. И теперь насилует запретными ощущениями, окуная в грешную похоть.
И я наказываю его остервенелой лаской за любовь, выпотрошившую меня без остатка. Наказываю, заглатывая глубоко, до першащего сопротивляющегося горла. До его хриплых стонов, что отлетают от гладкой поверхности стекла. Отсасываю до хрипов. Пока не начинает выгибаться и шептать бессвязно, чтобы после закинуть его ноги себе на плечи и отлизать чуть припухшую дырку. Отлизать, будто ничего вкуснее не встречал, и когда понимаю, что ещё немного, и он кончит, переворачиваю на живот, и вместе с тем как развязать ленту, вхожу на всю длину, медленно, полностью.
— Смотри, — хрипло в ухо, вместе с толчком. Полоска скользкого шёлка, змеисто стекает с его лица на стеклянный пол, и он весь замирает подо мной, а я ловлю смазанное отражение себя, нависающего сверху. Вижу, как широко раскрыты кукольные глаза.
— Боже, — шепчет и подаётся навстречу мне. А я понимаю, что если бы стекло покрылось крупными трещинами, раскалившись от наших тел, и лопнуло, я был бы рад. Втрахиваю его, обезумевшего, в эту поверхность. Трахаю, выцеловывая и шею и плечи. Трахаю, то набирая скорость, то замедляясь и дыша Святу в ухо, глядя вместе с ним на жизнь под нами. Зная, что он уже успел кончить. Понимая, что ещё немного, и доведу до оргазма снова. И пытаюсь максимально сдерживаться, отсрочив собственный пик. Хочу измотать удовольствием за сегодняшнюю ночь до предела, чтобы не осталось сил даже моргать.
У обоих. Желательно. Чтобы мысли о смерти исчезли, перестав так настойчиво биться в двери моего сознания. Но пока не выходит. Возбуждение болезненное, возбуждение нестерпимое, и горло перехватывает в спазме, когда член внутри куколки выстреливает спермой.
А мне бы хотелось, чтобы рухнули от громкости стона прозрачные стены, и я проорал бы всё скопившееся внутри дерьмо и грёбаное горе. Проорался вместе с порывами ветра, пока не сорвал бы голос. Проорал бы о том, как сильно и чертовски нереально люблю человека, который лежит подо мной и вздрагивает от накатившего наслаждения. Поорал бы о том, что весь мир обязан подождать, пока мы будем вот так взаимно гореть. Подождать, давая отсрочку, устранить помехи, разрушить препятствия, обвить алой нитью, связать навечно.
Я бы проорал.
Но стены целы. Цел и пол. А мы живы. Хотя в секунды оргазма казалось, что смерть-сука близка.
— А это вообще законно? — Сводит лопатки и чуть приподнимается, рассматривает открывающийся вид. Стаскивает шнурок с волос, и те рассыпаются по плечам и свисают по обе стороны щёк.
— Быть таким ахуенным? Нет. Я бы тебя запретил.
— Я не об этом, — смеётся и поворачивается ко мне, изгибая шею. Смотрит через плечо, а я всё ещё в нём. — Мне кажется, если нас тут кто-то увидел, то сможет спокойно подать в суд. Мы нарушаем нормы морали в общественном месте.
— Мы в номере, а не в общественном месте. На балконе своей квартиры или снятого жилого помещения я могу делать что захочу, когда захочу и с кем захочу, — фыркаю и встаю, стаскивая свои штаны, бросаю те на диван, что в паре метров, нахожу пепельницу на столике и возвращаюсь к нему. — И у меня, если ты вдруг забыл, брат адвокат, а отец — судья. Мне похуй на законность и правила.
— А на что тебе не похуй? — Переворачивается на спину. Тянется к моим губам, и я выдыхаю ему в рот дым.
— На семью. На время. — Потому что… И первое, и второе невечно. Мать показала на своём примере эту непростую и сокрушительную истину. Время сейчас играет на моих нервах своё длительное соло, подходит к концу, к финальной ноте. Таймер под оплавленными веками раскаляется и мерцает всё ярче. Каждая минута на счету. Каждый момент важен. Каждое слово имеет вес. — И на тебя. — Снова затяжка, снова он впитывает дым, после выдыхая остатки. Целует и опрокидывает меня на спину.
— Это удивительно и одновременно страшно. Ощущение, что мы просто повисли над городом в воздухе. Жаль только, что не видно звёзд.
— В зеркало посмотри, — вырывается со смешком. И поняв какую глупость-комплимент сморозил, закатываю глаза и фыркаю. Только бы не видеть это улыбающееся, пусть и любимое лицо напротив.
Господи, какой сладко-приторный кисель, нахуй. Сблевать бы. Но мне слишком нравится такой пиздёныш. Но слишком не нравится, что таким он стал в месте, которое не способно подарить мне душевный комфорт. Потому что всё чужое, кроме стеклянной коробки над бездной.
— Хочу, чтобы ты трахнул меня здесь утром. А лучше днём. Яркое солнце, голубое небо и моя сперма на прозрачном стекле. Красиво. Снять бы на видео, но, боюсь, не подберу ракурс.
— Ты помимо щенка, мечтал ещё и порнозвездой стать?
— Нет. Просто такие моменты хочется прокручивать после не только в голове, а иметь вещественное доказательство, что не приснилось и действительно было. Что ты был со мной здесь. Что я был. С тобой. Иногда кажется, что ты и я рядом, это в принципе что-то нереальное. Такие разные… И жизнь, и опыт, и возраст, и взгляды.
— Хорошо говоришь, ладненько, красиво, а что ещё ты своим ртом также прекрасно умеешь? — Специально свожу всё к сексу, потому что на серьёзных щах, серьёзные темы сейчас обсуждать у меня нет ни капли ресурса. А вот потрахаться это я всегда за.
И он понимает. Принимает правила и поднимает по стойке смирно мне член, старательный и такой пиздецки красивый, отражающийся и в боковом стекле, и прямо передо мной. В любом из ракурсов потрясающий. Я любуюсь им и двигающимся сверху, и выгибающимся снизу, и медленно поддающимся навстречу, лёжа на боку.
И лишь под утро, сонно глядя в потолок, докуривая и передавая друг другу последнюю сигарету, лёжа голова к голове, но ногами в разные стороны, я вдруг вспоминаю когда-то очень давно прочитанный и выученный по просьбе матери стих. Один из любимых и такой, сука, подходящий, что становится в очередной раз горько по многим причинам разом. Я так устал…
— Кажется, нам для завершения ночи не хватает одного штриха. В лучших традициях свиданий, отношений и блядской любви. — Начинаю, выдохнув дым, а сигареты почти не осталось. Жаль. — Я хочу, чтобы ты это услышал:
Улыбаюсь, а сердце плачет
в одинокие вечера.
Я люблю тебя.
Это значит —
я желаю тебе добра.
Это значит, моя отрада,
слов не надо и встреч не надо,
и не надо моей печали,
и не надо моей тревоги,
и не надо, чтобы в дороге
мы рассветы с тобой встречали.
Вот и старость вдали маячит,
и о многом забыть пора…
Я люблю тебя.
Это значит —
я желаю тебе добра.
Только как мне тебя покинуть,
как мне память из сердца вынуть,
как не греть твоих рук озябших,
непосильную ношу взявших?
Кто же скажет, моя отрада,
что нам надо,
а что не надо,
посоветует, как же быть?
Нам об этом никто не скажет,
и никто пути не укажет,
и узла никто не развяжет…
Кто сказал, что легко любить?
(прим. автора: Стих не мой, автор — Вероника Тушнова, найден в свободном доступе в интернете.)
С последней произнесённой строчкой нас накрывает тишина. Густая, словно патока, и уютная на двести процентов из ста. Поворачиваю голову, Свят повторяет движение следом. И вот так, глаза в глаза, хочется сказать ему ещё больше. Намного больше и явно лишнего. И в цветных радужках плещется что-то глубокое, тёмное и отзывающееся в моей душе. Он понимает, о чём я хотел сказать. Понимает, чувствует и проблески лёгкой взаимной боли связывают нас слишком крепко и сейчас — неуместно. Потому что пора бы уже отдаляться в преддверии окончательного пиздеца. Пора бы идти на спад безумию, каким бы сильным и полюбившимся то ни было. Пора бы…
А нас склеивает. Сиамскими близнецами становимся, срастаясь сердцами и душами. И я так блядски сильно люблю его в эту минуту, так блядски сильно, что снова под рёбрами всё сжимается от предательской боли. И хочется отмотать время парой часов ранее, оставить при себе беретту и всё-таки в один из пиковых моментов вечера выстрелить.
Всё-таки выстрелить…
Потому что мне нужен этот полёт. Я без него жить потом не смогу. Не получится. Останется моё, отделившееся от приросшего близнеца, тело недееспособным. Мёртвым изнутри. Ебучий зомби, передвигающийся и даже разговаривающий. Но уже не я.
Но как там в стихе? «Я люблю тебя. Это значит — я желаю тебе добра...» Там ни слова о смерти. Его. И любить нелегко. И ответов нет. Как и выхода.
А таймер тикает. Таймер тикает.
Таймер. Тикает.
Блять.
***
Мне бы хотелось не проснуться. Так было бы лучше.
Но спустя несколько часов я открываю глаза и сразу же встречаюсь со своим тёмным пустым взглядом в зеркальном потолке.
Сука…
Словно какой-то мудак хуёво смонтировал произошедшее ночью на балконе и всунул это дерьмо в мою голову, поставив на чёртов повтор, я раз за разом пересматривал в ебучем сне те самые моменты, когда хотел выстрелить.
Те самые моменты, когда хотел умереть. Не один.
И осознание, что моё безумие пробралось настолько глубоко, что я был готов отобрать его жизнь во имя своей боли и эгоизма больно щёлкает плетью по телу. Острой, как бритва, и вспарывает не просто кожу — душу.
Я, чёрт возьми, был готов. Готов убить человека, которого полюбил до сумасшествия, просто потому что нужно отпустить, ведь ему не место рядом с таким как я, в той среде, где я обитаю, и чтобы его не замарать грязью и тьмой, отпускаю без борьбы, убеждённый, что так правильно. Однако нервы сдают. Сердце болит, не переставая ни на секунду и, доведённый до ручки, мог вчера совершить роковую, чудовищную ошибку — забрать его жизнь, на что не имею никакого права.
Да. Да. Тысячу раз да, я — убийца. И убивать приходилось и детей, и женщин, и стариков. Да, я мразь и животное, я сволочь бессердечная, я сам дьявол временами. Но забрать его жизнь? За что? Какое я право имею решать за него, отбирать этот сраный выбор? Один-единственный, возможно, оставшийся у него, потому что принцы живут так, как должно, а не так, как хочется.
Но, блять.
Какое. Я. Имел. Право?
В груди сжимает, стальные обручи фантомно сдавливают мне рёбра, и те грозятся треснуть и прошить меня насквозь. Дышать сложно, чувствую себя выброшенной на берег рыбой, открывая беспомощно рот, но не в силах сделать спасительный вдох: давным-давно забытый приступ паники вдруг решает настичь, спустя десяток лет. Как в тот самый день, когда узнал, что мать погибла, и я не понимал, куда себя деть и как теперь жить дальше. Потому что больше нет ни взгляда, ни голоса, ни тепла любимых рук. И накрывает осознание, что лежащее рядом тело, спокойно погружённое в свои цветные сны, с расслабленным лицом и одурманивающе прекрасным запахом, могло к утру стать абсолютно холодным. Мертвенно-бледным… С начинающими мутнеть, потерявшими свою уникальную прозрачность, цветными стекляшками. И эти пальцы, что цеплялись за меня, когда его в экстазе выгибало навстречу, замерли бы чёткими прямыми линиями, окоченев, словно ветви деревьев. И эти розовые губы стали бы бесцветными. Он весь потерял бы краски. Потускнел, изломанный.
Из-за меня.
Резко сажусь, перед глазами всё плывет яркими пятнами, а в голове на пару секунд мутнеет. Всё застилает громкий, набатом хуярящий мне в висок пульс.
Я почти убил его. На себя мне совершенно тотально до пизды. Но куколка. Моя куколка…
Сука. Сука…
Как?! В какой из моментов всё дошло до настолько крайней точки, до абсолютной ненормальной грани? Почему не было ни единого сигнала от здравого рассудка? Почему душа молчала? Почему молчало сердце?
Как? Ведь окажись у меня в руке ебучая беретта, что столько лет служила верой и правдой, я бы реально пробил прозрачную преграду между нами и миром. И полетели… Мы бы полетели, но не две свободные птицы, а два пока ещё живых куска мяса, и вместе с выстрелом я бы пиздецки пожалел, но не сумел уже ничего исправить. А после разлетелись бы мозги, дробились и ломались бы кости. И да, Свят стал бы натуральной куколкой. Сломанной, нахуй, куколкой. Из-за меня.
Блять…
Встаю, тело протестующе ноет: секс-марафон на всю ночь, пусть и с перерывами, даёт о себе знать. Выносливость из-за хуёвого отдыха падает. Спать только под таблеткой — то ещё удовольствие. И плечо ноет и раздражает. Пластина чувствуется, как никогда, ключица, скрепленная и сросшаяся, тоже передает привет.
Только фатально насрать на своё состояние: у меня не выходит из головы долбанный балкон. Не выходит, и всё тут.
Я не могу доверять себе рядом с ним. Больше нет. Если подобное случилось один раз, то с вероятностью в девяносто процентов повторится снова. Не это, так что-то другое. Ничто не помешает вписаться на скорости в бетонную стену или вылететь на встречку. Поехать крышей и придушить или утопить. А потом самому пойти следом, когда пройдёт неадекватное состояние, и реальность ударит наотмашь. Больно ударит. Смертельно.
В два шага к дивану, натягивая брюки и оглядываясь в поисках рубашки. Бесшумной тенью по номеру, чтобы вырвавшись за его пределы выдохнуть, словно выбрался из клетки. Но не из огромного здания, где таких клеток сотни…
Ебучая тюрьма для продажных душ. Ебучий мир, в котором важна лишь власть и выгода. Ебучее время, в которое мы родились, когда нет варианта поступить как-то иначе. Где родители такие же бизнес-партнёры, а порой даже хуже, чем чужие люди. Не в моём случае, к счастью. Но не всем так везёт. В паре метров, за закрытой дверью, на шёлке простыней лежит моя погибель, такой же как я узник ёбанных чужих правил.
Какая, нахуй, свобода? Если у нас, ровно у каждого, свой личный ошейник с порядковым номером: чей-то более явный, чей-то полупрозрачный.
Но он есть.
Точка.
Ебучие чувства, которые делают меня таким слабым, что натурально тошнит и во рту становится кисло, а я заставляю себя сглатывать, раз за разом, передвигаясь к лифту и, заскочив в тот, не смотрю по сторонам, только лишь под ноги.
Мне нужно на волю. Нужно на волю. Боже, я дышать не могу, вообще не способен: грудь сдавило в огромных щипцах. А мне бы глоток воздуха и пару сигарет, да три глотка виски.
Несколько минут в лифте, ползущего с тридцать шестого этажа, как несколько прожитых жизней, и с каждой секундой нарастает шум в ушах, сердцебиение оглушает, а перед глазами подёргивается пеленой реальность.
— Мистер, вам помочь? Может быть, вызвать неотложку? В нашем отеле есть прекрасный доктор.
— Всё ахуенно, — глухо отзываюсь с полуоскалом, пошатнувшись, иду чётко на выход. Только на выход, ебашу как бульдозер. Просто, блять, дайте мне выйти на улицу, и станет лучше. Станет стопроцентно. Потому что город не клетка. Да, он в рамках, очерчен и имеет свои грёбаные правила, но там я могу дышать.
Смогу.
Вывалившись за двери, едва успеваю дойти до тротуара, даже не до машины, как меня сгибает пополам и выворачивает наизнанку жгучим желудочным соком, который, попав на губы, словно плавит их. До жжёного мяса. Меня рвёт какой-то сраной кислотой и практически воздухом. Горло в спазме, напряжённое, всё пытается что-то вытолкать изнутри, а разум бьётся в панике.
Если бы я был мишенью, то был бы уже мёртв. Слабая мишень. Лёгкая. Как кот, который нализался шерсти с собственных яиц и, пока не выблюет всё до последней капли, бьётся в судорогах, припав к земле с открытым ебальником.
Я не на земле, но полусогнут. Горло болит, тошнота не проходит. Виски разрывает от острой боли, а перед глазами всё ещё рябью бегут цветастые линии. Не знал бы, что меня от паники кроет, решил бы, что отравили. Но нет. Это всё реакция сломанной психики, которая насилует сейчас мне душу, подбрасывая и подбрасывая на репите картинку упавшего на асфальт Свята, успевшего бросить на меня испуганный взгляд, в котором столько страха и непонимания, что воздух застревает в горле. И я снова пытаюсь выблевать сраную пустоту из сжавшегося желудка, но давлюсь и закашливаюсь, задрав голову к тёмному пасмурному небу. И на его полотне нет ни единого слова, подсказавшего мне, почему так случилось. Почему со мной. И почему я не справляюсь.
Там ничего нет. Совершенно. Только рваная вата облаков, клочья, прячущие нас от солнечного света. И всё. Пустота и мнимая свобода. Или как раз натуральная. Но я на земле, а лучше бы в аду, где мне самое место, после блядской ночи с куколкой так точно.
Я, сучье дерьмо, его почти похоронил. Эгоистичный ублюдок. Мало мне стало его шрамов. Мало, нахуй. Итак спина его идеальная расхерачена, на шее полоска, рука в шрамах, и множество почти незаметных порезов, которые скоро исчезнут, но они есть. Из-за меня, извращённой падали, которая, прикасаясь к священному алебастровому полотну, испортила тот. Не сделала хуже, никак нет — он всё ещё ожившее произведение искусства, но не нужны ему эти шрамы, неуместны. Как и боль, что он из-за меня, долбоёба, испытал в моём отравленном мире, на моей базе, сущей помойке.
Блядство.
Промаргиваюсь, выпрямляюсь и, подойдя к машине, не с первого раза, но всё же открываю дверцу. Сигареты находятся сразу же — початый блок в бардачке, как и пара чекушек с виски. Вскрываю пачку и, спустя пару секунд, затягиваюсь концентрированной горечью. Открываю первую мелкую бутылку, отпиваю сразу несколько глотков, насильно проталкивая в сузившееся горло. Прополаскиваю от кислотного привкуса рот и сплёвываю на асфальт.
А сердце всё ещё частит, как безумное. Дышать удаётся, но удаётся с трудом. И всё плывёт. Плывёт ублюдскими волнами, лишь сигарета и ощущение холодного сиденья под спиной и задницей заземляют.
Я почти убил его.
Я. Его.
Занавес. Реально, нахуй, занавес. И так больше нельзя, непозволительно. Опасно. Мне хотелось уберечь его от целого мира, закрыть собой и принять каждую напасть кривой горбатой спиной. Всё за него на себя принять. А в итоге? Главной мразью, что ему угрожает, оказался я сам. Вот такой каламбур. Вот такой, ебать его в рот, каламбур. И тут нет ничего смешного, ни единой мысли, картинки или поступка, но допив вторую бутылочку залпом, я начинаю громко орать и хохотать в машине. Стучать по чёртову рулю, ломая сигарету и засыпая всё вокруг пеплом и табаком.
Хриплый, каркающий, уродливый, безумный смех оглушает меня же, из глаз прыскают слёзы, и горло снова в спазме, но теперь не потому, что хочется неудержимо блевать, а потому что дыхание перехватывает от сдерживаемого рыдания.
Я же, сука, его почти убил!!!
Этого не отменить. Не сгладить. Не залечить.
Такие сраные ошибки не исправляются: грех не искупить, кармический долг не отработать. Из-за той черты дороги назад попросту не существует. Это билет в один конец. И я почти его купил.
Грош цена моей любви.
Любви ли? Разве когда любишь, не желаешь добра, как в том пафосном стихе, а?
Щекам мокро, горлу и лёгким больно. Рука саднит, костяшки краснеют, глаза тоже. Я пью виски, будто это вода, пью, и ни капли спасительного дурмана в голове не появляется. Пью в попытке отрезветь. Вот такая паранормальщина, потому что распидорасило невыносимо. И мне жутко. Мне страшно. Я уже с десяток раз мысленно его похоронил, убив собственными ебучими руками. И остановить зациклившийся кошмар не могу. Не получается.
Дышать спокойно не получается. И всё, что я могу сделать, всё, что я должен сделать, обязан — отпустить его. И сделать это как можно скорее, пока не совершил непоправимое. Пока не произошло неисправимое. Не допустить катастрофу. Гибель его не допустить.
Потому что он всё. Он — абсолютное всё, он целая вселенная, он сердце, душа и пульсирующее алое чувство в озябших ладонях. И пусть я сдохну в разлуке, от тоски обезумевший, но он будет в целости. Живой, здоровый и в комфорте живущий где-то далеко, как можно дальше от меня, злоебучего эгоистичного урода.
Телефон оказывается в руке, что держит сигарету. Затягиваюсь поглубже и, не выдыхая, оставляя горчащий дым внутри, пишу короткую смс на уже известный номер. Ненавистный, но в данный момент спасительный.
«Сегодня в полночь. Ресторан Плазы на третьем этаже. Балкон».
Отправляю и молча смотрю, как гаснет экран. Становится спокойнее. Разжимается узкое горло. Успокаивается сердце. Пересыхают неморгающие глаза, тлеет сигарета, а из ноздрей сочится дым.
За считанные минуты, после отправленного сообщения отцу куколки, я успокаиваюсь. Словно кто-то дёрнул рубильник. Стоп-кран. Тормоз. Скрутил меня и натянул смирительную рубашку. Вколол мощную дозу седативного или просто оглушил сокрушительным ударом по голове.
За оставшиеся двенадцать дней надышаться я бы не успел. Сорваться? Легко. Потому что существенного за них не успеть, кроме рокового. Отпустить куколку пришлось бы в любом случае, и это самое правильное, самое осознанное, самое лёгкое решение в моей жизни, как оказалось.
Понимание, что нам осталось полдня и вечер, а после пути разойдутся, анестезией разливается по телу. Да. Я люблю безумно, люблю на разрыв, люблю так, что слепну и не вижу ничего вокруг, люблю, оглохнув и слыша лишь его голос, люблю, забывая и про сон и про опасность. Про всё забывая.
А любовь, она не про это. Так нельзя. Так ненормально. Моя любовь больна и травит обоих. Шрамирует и высасывает жизненные силы и рассудок. Она сводит с ума, потому что слишком огромна и всепоглощающа. И я сумею с ней жить, зарубцевать внутри, спрятать в соединительной ткани всё сердце, словно укутав в живой толстый кокон. Я не отдам её и убить не позволю.
А жизнь подарившему эту любовь сохраню, чего бы мне это ни стоило, потому что любовь, она про это. Про жертву во благо. Но не эгоизм. Не он.
Накурившись как сука, вылакав не менее шести бутылочек виски, прилично потеплевший и хмельной, спокойный как удав, уравновешеннее камня, возвращаюсь в номер. А Свят всё так же спит, раскинувшись на простынях, зацелованный, с кучей засосов и свежих, и старых. С яркими, чуть воспалёнными губами, растрёпанный, такой нежно красивый… И не хочется тревожить его сон, пусть таймер и погас. Паника ушла. Ожидание больше не травмирует психику. То, что терзало долгие дни/недели, вдруг внезапно отпускает. И наплывает мутным облаком апатия — отходняк после сраной истерики, и градус в крови — отличный помощник, но сейчас бы травки или чего покрепче.
Вычищаю зубы, прополаскиваю какой-то морозной свежестью рот. Кривлюсь, закурив, после залезаю в пафосную посудину-ванну и, откинувшись на бортик, прикрываю глаза. Рядом на полу стоит, так и не открытая нами, бутылка вина. На ощупь всё ещё холодная, хотя лёд в ведёрке почти растаял. Но пить этот невъебенный нектар в одиночку не то удовольствие, да и куплено оно было скорее для него, чем для меня. Тут всё для него. Красиво. Роскошно и дорого. И принц так естественно смотрится в подобной обстановке. Так естественно… Шикарный, особенный. Уже не мой.
— Медитируешь? — сонный голос и приближающиеся тихие шаги.
— Моюсь, — открываю глаза, выдохнув ответ вместе с дымом. Смотрю, как он плавно подходит и точно так же плавно опускается в воду напротив. Размеры позволяют, а я не имею ничего против его компании.
— Вместо завтрака алкоголь? — приподнимает бровь.
— А вместо обеда ты, — ухмыляюсь и облизываю горькие от сигарет губы. Поддаюсь гипнозу его магнетически красивых глаз, намеренно не останавливая себя. Потому что это всё, что мне осталось. Вдохнуть напоследок и отпустить свободную птицу в золотую клетку обратно. Ему будет там хорошо и комфортно. Правильно, тепло и безопасно, вдали от такого чудовища как я.
— Это место заколдовано? Мы трахались всю ночь, а мне всё ещё тебя мало, — подаётся ближе, усаживается сверху, нос к носу. Губы к губам. Член к члену.
Горько и сладко. И меня наполняет концентрация желания, ласкает взбудораженные нервные окончания, лаской болезненной, томной и тоскливой. Сигарета падает в пепельницу, так и не дотлев даже до середины. Моя рука в его волосах, мягко по затылку, в скользкие пряди и к себе. Ближе, не оставляя даже миллиметра, чтобы вдохнуть его запах и сразу же зализать по самые гланды. Вульгарно, мокро и глубоко.
Вкусный. Всегда. Из его рта я сожрал бы что угодно. И принял бы его любым. Потому что любовь во всём меняет ракурсы и оттенки. Идеализирует. Подстраивает.
— Я пиздец тебя люблю, — срывается хрипло, и губа его между моими зубами пульсирует, а стон резонирует со словами. — Пиздец как сильно. Всегда помни. Пиздец как сильно, куколка. — И руки его, что скользят по моей груди и плечам, такие горячие, словно раскалены добела и хотят проникнуть до самого сердца, минуя рёбра и мышцы, вплавиться… И обжечь. Зажарить этот блядски-подчиняющийся ему орган.
— Почему тебе больно? — Неправильный вопрос. Не сейчас. Не сегодня. Вообще никогда.
Молчу, не отвечая, целую его шею и подбородок, прикусывая по старым меткам. Лижу и дышу своим персональным кислородом. Им дышу. И это ахуительно хорошо и больно, но не пугает. Не травмирует. Заполняет меня, пусть и краткосрочно. И если бы я мог, то законсервировал бы собственные лёгкие, чтобы навечно сохранить часть его аромата глубоко внутри. Пропитал бы каждый орган и отказался обонять что-либо вообще до конца жизни. Это было бы лучшее из возможного — до финального удара сердца дышать им. Пусть он далеко и живёт своей жизнью, далеко, и там мне нет места. Но он внутри. И большего не надо.
— Ты не здесь. — Несколько минут мечтательных мыслей, оторванных от реальности, и я получаю упирающийся мне указательный палец в середину лба. — О чём ты думаешь? — Не раздражает, вообще ни капли злости не просыпается. Беру его руку в свою ладонь, целую длинные пальцы. Всасываю в рот до самой глотки, пока не темнеют глаза напротив. — Макс…
— Молчи, — шёпотом по губам, чуть приподнимаю его и медленно, осторожно, сантиметр за сантиметром, вхожу. После целой ночи секса его задница принимает без протестов, почти благодарно. А Свят мелко дрожит в моих руках, приоткрыв рот и запрокинув голову. Глажу ему шею по кадыку, большим пальцем, до ямки между ключиц. По груди, дразня твёрдые соски, и к животу, чтобы в кольцо пальцев сжать рельефный от вен член и провести мягкой медленной лаской. Жду, когда начнёт двигаться сам, не тороплю, не подталкиваю.
Наслаждаюсь и видом и ощущениями, запоминая каждую его микроэмоцию.
Куколка… больше не моя. Но оттого он не менее красив и желанен. Качнулся, словно пробуя, и жарким выдохом мне в губы стонет, чтобы снова приподняться и оказаться целиком на члене. Горячо. И не от воды, в которой мы взаимно плавимся.
— В твоих глазах боль, — не сдаётся, снова нос к носу. И пусть возбуждённый до одури, но взгляд требовательный. — В твоих глазах так много всего, что мне хочется задохнуться. Скажи мне, — целует одними лишь губами. — Скажи, — просит, двигаясь, громко дышит и стонет, хрипит и лижет мне пальцы, когда подношу к его рту. — Скажи, — не прерывая контакта, даже когда начинает вздрагивая кончать и сжимать меня внутри, как в тисках. А сперма выплёскивается мутными разводами. И я мог бы сорваться следом, но спешить не хочу. Хочу пометить его всего. Хочу оттрахать столько раз, сколько успею. Чтобы он запомнил, каково это — быть со мной. Чтобы никогда не сравнивал, зная, что лучше не будет. Чтобы отпечаталось и на теле, и в сознании каждое касание и поцелуй. Чтобы вкус мой преследовал. Запах ласкал изнутри.
Чтобы он ассоциировал с моим именем лишь наслаждение. Чтобы я стал синонимом удовольствия. Чтобы лишь хорошее, лишь счастливое, лишь сладкое при звуке моего имени всплывало в памяти. О большем я не прошу. Большего желать будет глупо.
— Пожалуйста. — Открываю глаза, успевшие закрыться, пока кайфовал от пульсации мягких упругих стенок вокруг стояка. И не вздрогнуть удаётся с трудом, потому что он использует свой карт-бланш. Запретное слово, имеющее огромную силу моего обещания дать всё, как только то прозвучит из его уст. Словно рефлекс после той ёбаной травмы и сраного поезда, когда думал, что навсегда его потерял, понимая, что никогда больше не откажу, чтобы ни попросил. Хоть сердце достать себе через глотку. Для него? Пожалуйста. Бери.
Я не хочу отвечать. Не хочу. Не. Хочу. Но он просит.
— Ты, правда, хочешь сейчас поговорить?
— Если не сейчас, то когда? — Действительно. Потом будет поздно, о чём ты не знаешь. Знаю я. Но это помогло бы избежать болезненной истины.
— Мой член в тебе, ты, правда, хочешь поговорить? — приподнимаю бровь, добавив наглости в тон. А он с лёгким прищуром привстаёт и оказывается напротив, так и оставив с каменным стояком, предпочтя выяснение сексу. К сожалению. Я бы предпочёл потрахаться. Но, увы.
— Что с тобой?
— Со мной… Ты ведь знаешь, что создан для роскоши, богатства и красоты? Но это всё не для меня. В таких декорациях, — кручу пальцем вокруг, — я чувствую себя фальшивым. Мне здесь тесно.
— Ты сам привёз нас сюда. — Разговаривать голыми, и не о чём-то развратно-порочно-горячем, маразм. А в нашей ситуации вообще — тупо потеря драгоценных часов наедине.
— Чтобы посмотреть, как это будет выглядеть. Чтобы убедиться в своих ощущениях, и не ошибся. — Закуриваю и, выдержав прямой взгляд напротив, откидываю голову на бортик. Выдыхаю. Дым не долетает до потолка и оседает на меня, словно туман или смог. Зачем я, мать твою, сюда приехал? Не было бы балкона, не было бы мыслей о том, чтобы сотворить лютую хуйню. Не случилось бы приступа паники, не написал бы его отцу. И оставил бы нам почти две недели. Почти две недели — почти целая жизнь.
— И как же это выглядело? — Недовольный, сверкает ярким прищуром, кривит зацелованные губы. Не таким я хотел его рядом с собой видеть оставшиеся часы. Но… Сучья судьба решает иначе. Как всегда, ничего, блять, нового. Ругаться не хочется — ссора точно не входит в список желаемых мной вещей перед прощанием. Вот этот весь пиздёж, честно говоря, тоже.
— Тебе ведь здесь нравится, — даже не вопрос — утверждение. Горечь во рту. Горечь в груди. Сердце в тисках, в дымке разум. — Ты преображаешься, когда окружение пахнет деньгами, большими деньгами: дорогое вино, вкусная еда, брендовые вещи. Ты принц. И дело даже не в статусе, это твоё мироощущение. Ты наслаждаешься красотой, ты сам словно искусство красив.
— И?.. Мне всё равно что на базе всего этого нет. Я хочу быть с тобой.
— Как долго? — Смотрю из узких щелей прикрытых глаз. Выдыхаю кольцами дым. И блядски сильно люблю его, вот такого, в протесте, даже больше обычного. Любого люблю. Блядство редкостное доказывать ему, что он не для меня. — Как долго ты выдержишь в той глуши и грязи? М-м-м? Год? Полгода? Пару месяцев? — приподнимаю бровь, наблюдаю за оттенками мелькающих по его лицу эмоций. — Прежде чем поймёшь, чего ты лишился, и начнёшь жалеть. И винить нас обоих. Или только меня, но на это как бы похуй. Важнее другое, неизбежнее: как долго ты, наследник империи, сможешь увиливать от предопределённого тебе с момента рождения будущего?
— Сколько смогу, — пожимает плечами, якобы расслабленный, но синева его взгляда темнеет всё сильнее. — Мне не нужна кровавая империя, — категоричен, а мне отчего-то горько и смешно…
— Но нужна кровавая база? — чуть резче спрашиваю, и ухмылка сама налипает, дым вылетает тугой струёй в его сторону. — Вот, — киваю, видя, как морщится, зная, что в догадках прав. — С этой стороны ты не смотрел. Я ведь не принц, куколка. Я главный ублюдок в месте, где такие, как я, не через одного, а каждый. Там кровь, смерть и боль. Везде. Тебе там не место, — отрицательно покачиваю головой.
— Опять? Ты опять поёшь эту песню и не веришь в то, что я смогу, — протестующе шипит, привстаёт и подаётся в мою сторону, чуть приблизившись. — Я, что, один такой, блядский принц, во всём Центре? Нет. Мельников? Морозов? Даже сын прокурора, тоже шишка. В конце концов, ты.
— Разные условия и старт. Мельников вырос в казармах, выжил на базе ублюдков, где не такие уроды как на моей, а хуже в несколько раз. Отбитые нахуй: ни правил, ни тормозов не имеющие. Морозов с малолетства торчал на полигоне, а после жил в казармах. У него опыта больше, чем у меня. Лисицын жил в казармах. Я в них жил. И прошёл если не через ад, то через нечто схожее. А ты? Кушал авокадо, сидя в пентхаусе, и читал книги?
Не хочется насмешливо, но выходит, пусть и без издевательских интонаций. А глаза его, ярчайшие драгоценные камни, сверкают и будоражат до невменяемости. Бунтует. И вызывает улыбку.
— Я смогу, — ещё ближе придвигается, а я хватаю за руку и прижимаю к себе. Вода чуть выплёскивается за края ванной от резкости движений, а мне так похуй… И вот так бы навсегда: лицом к лицу и кожа к коже. Влипнуть навечно.
Влипнуть бы. Влипнуть, сука…
— Тебе придётся вернуться, — шепчу в розовые губы, облизываю те, а он не сопротивляется почему-то, не сопротивляется, пусть я и думал, что оттолкнёт. — Тебе нужно доучиться, жить красиво, жить в кайф.
— Когда-нибудь, не сейчас. Я хочу быть с тобой, — не врёт — и правда в это верит, глупая куколка.
— Тебе нравится, как я трахаю. Нравится, что бываю опасным безумным ублюдком. Что у меня есть деньги, которые могут позволить тебе многое, почти всё. Нравится сидеть в этой ёбаной ванне, — удерживаю, вжав в себя, когда дёргается. — Нравится пить вино, которое стоит, как половина квартиры. Нравится спать на огромной кровати, застеленной натуральным шёлком. Вещи, в которых ты приехал. Псина, которую заберёшь через пару недель. Все твои вкусы и привычки — это деньги. Много денег. — Сжимаю бока, сильно сжимаю, потому что пытается вырваться. Но не отпущу. Не хочу, не сейчас, даже если причиню боль.
— Я не меркантильная сучка, которой нужен только член и комфорт. И спокойно жил с тобой на базе. — Жил… И в моей комнате куча его вещей, запах с которых я смогу ещё долго вдыхать. Сжимать в побелевших от бессилия руках и сходить с ума от силы потери.
— И как, первую ночь после Центра, когда мы вернулись, кайфонул? В пыльном крысятнике на узкой кровати, м-м? Заебись тебе было? А ты там по регламенту жить обязан. Вытянешь пару лет?
Морщится и упирается руками мне в грудь. Я же знаю, что прав, и не хочу говорить ему всё это. Не хочу портить сраные оставшиеся часы вместе. Не хочу, но вынуждает ведь. Вынуждает, настырно выпытывающая куколка.
— Зачем тогда вот это всё? — показывает палец с моим кольцом. И я хочу, чтобы оно осталось там, чтобы значило что-то особенное. Куда большее, чем просто кусок металла и моё сумасшедше-кровавое послание. — Смысл в чём?
— В том, что я люблю тебя, — словно выдох из самого сердца, из души, из сжимающихся в ожидании лёгких. Правильные слова. Идеальные. И лучше бы повторить их пару сотен раз, пока он рядом. Пару сотен, чтобы это отпечаталось у него на подкорке мелким шрифтом. Каллиграфией под веками.
— Тогда мы что-нибудь придумаем! Я приспособлюсь, у меня же получалось. Буду тренироваться усерднее, стрелять лучше. — Не понимает. Не поймёт… Смотрю на него, распалённого, и скребётся внутри невозможность того, что он озвучивает, потому что я сойду рядом с ним с ума, зная, что рано или поздно потеряю.
— Тсс, — прикладываю палец к его губам. — Там грязно, — шепчу, поглаживая влажные губы. — Там грязно, слишком грязно для тебя. Потому что ты — чистейший свет. Я не хочу душу твою измарать в ублюдочной крови и чужой смерти. Руки твои, пальцы твои красивые окунать в дерьмо. Ты достоин самого лучшего, понимаешь? Ты всего этого достоин. — Обвожу взглядом большую комнату, посреди которой мы сидим в ванне, будто в грёбаном котле, провариваясь на медленном огне. — Я просил тебя услышать тот стих. Я люблю тебя, Свят, люблю и потому желаю только добра. И тебе придётся вернуться к отцу, строить свою жизнь, принимать решения, взрослеть.
— Я знаю, что та жизнь меня догонит, но ведь всегда есть выход, мы что-нибудь придумаем.
— А смысл придумывать? Если проще и правильнее оставить как есть? Наши миры соприкасаются, но мы по разные стороны. Ты там, где свет, чуть омрачённый тьмой. А я и есть тьма. В моём мире ты погаснешь, если выживешь.
— Не хочу без тебя.
Нет смысла продолжать. Совершенно. Разговор пустой и бессмысленный: всё равно уже решено, что будет дальше. И я убеждаюсь в который раз, что поступил правильно, как бы ни было от этого больно. Просто по-другому с куколкой, увы, никак. Совсем никак. Я не могу себе позволить погубить его жизнь и чистоту души. Не хочу позволять.
Тянусь к гелю для душа в мелкой квадратной бутылке, выливаю на руки и начинаю намыливать его плечи и грудь. Трахаться в ванной, безусловно, можно, но я хочу прочувствовать идеальное скольжение в его заднице. Вылизать всего. А ещё вкусно накормить и выпить эту пафосную бутылку вина на двоих. Номер оплачен до полуночи, к тому времени мы спустимся в ресторан, где наша сказка закончится.
А пока — кожа к коже, мокро и приятно, с лёгким запахом лайма и морозной свежести. Зачёсываю его волосы к затылку. Целую закрытые глаза, слизываю улыбку с губ, не даю говорить. И сам тоже молчу. Хватит слов, они только всё портят — в тишине и движениях рук и языка больше правды, больше чувств и истины. Тела понимают друг друга идеально. Телам похуй на препятствия, на обстоятельства. На всё похуй. Это вам не сжавшееся и притихшее временно сердце, не спазмирующий от сотни мыслей и образов мозг. Тело просто безумно хочет его всего, и как можно ближе, остальное несущественно.
Несущественно.
Как и вкус фруктов, и мягкость дорогого стейка, и вкус соуса на его губах. Торкает от удовольствия в сине-серых стекляшках и знакомых возбуждённых жестов. Обед выходит странным, в невероятном томлении. Желание становится неконтролируемым. Я осматриваю массивный стол с широкой вазой в подобии кабинета, отведённого в этом номере для ублюдочных бизнесменов, таскающих повсюду ноутбуки и работающих без сна и отдыха. И сейчас этот деревянный монстр кажется идеальным, но вазу я убираю — платить за бестолковый прибамбас, разбитый в порыве страсти, желания нет. Попадать в чёрный список заведения — тоже.
Мало ли, вдруг жизнь ещё приведёт меня в эти стены — она юмористка со стажем, хоть и раздражает порой до колик. Потому что сука.
Вид голой куколки на красном дереве — абсолютнейший пиздец. Эстетика его тела удивительна. Линии правильные. Линии идеальные. И я касаюсь губами ровно каждой, от лодыжки и до мочек ушей. Скольжу по коже, глохну от громкости дыхания, проглатываю стоны и сдерживаюсь, словно бешеный пёс, посаженный на цепь. Сдерживаюсь, будто в наморднике — картинное чудовище, нависшее над воплощением красоты. Пирую. Открываю вино и, отпив по глотку, пою его им с губ, целуя и пьянея и от желания и от терпкости алкоголя.
Набираю в рот багряную, так похожую на кровь, жидкость, и смачиваю его кожу, сцеживая по каплям от шеи и до низа живота, чтобы после вылизать каждый сантиметр и хрипеть, когда вплетает свои пальцы в мои растрёпанные волосы и сжимает, притягивая с силой ближе, голодный и подрагивающий, покрытый целиком мелкими мурашками.
В его словах нет просьбы, есть приказ. Язык его тела вторит, а у меня каменно стоит. Стоит до боли, но я боюсь пропустить хотя бы мельчайшую деталь — вон тот кусочек кожи под коленом ещё не облизан — чтобы после не начать страдать об упущенной детали. Я ощущаю себя помешанным маньяком, жрецом, ведьмаком, который проводит почти кровный, почти ритуал. И наконец дохожу до его члена, смочив и вином и слюной, нализавшись солоноватой гладкой кожи до его невменяемых стонов, которые глушат, взлетая к потолку и резонируя от стен, падают на нас, словно осадки: материализовавшиеся желания, просьбы, слова, влагой и каплями пота по телу. И его выгибает, когда жадно вбираю в себя рельефный ствол, щекоча корень языка и втрахивая в горло парой рваных движений, он срывается, закатывая глаза от экстаза, и его тело бьётся в мелких судорогах, а я умираю от удовольствия. Не дотронувшись до себя ни разу. Не позволив и ему.
Мне важно измучить его, важно заклеймить навечно, чтобы больше никто вот так не смог. А кто-то ведь будет пытаться. Я это признаю и заранее ревную. Ревную и люто завидую, потому что за одну лишь возможность просто касаться его я отдал бы если не всё, то многое. И память об этом буду хранить сквозь месяцы, годы кромешной тьмы и боли. Потому что другого такого не будет. Другого я не хочу и не захочу, стопроцентно. Больше чем его — никогда. Переплюнуть идеал невозможно, а для меня он таким останется навечно. Память умеет хранить подобное. Память, изощрённая сука, на моей стороне.
И в теле его так невероятно туго, что спешить кажется преступлением. И скользит идеально по смазке член, скользит в него, словно он был соткан лично для меня из хрустальных нитей чистейшего света. Скользит, и искрит возбуждение в глазах. Между нами искрит высоковольтно. А я не чувствую усталости, не чувствую ничего, кроме нужды и нестерпимой жажды. И тонизирующе, обречённо окутывает лёгкий полумрак в процессе: за окном начинает смеркаться — время неумолимо движется к финальной точке.
Боль нарастает. Сжимает свои зубы, давным-давно в кусок кровоточащего мяса запущенные.
Впивается, сука.
И не спасают оргазмы. Не спасает вкус его спермы. Звук его стонов. Сила объятий. Хриплое «люблю», слизанное с языка, терпкость вина и хмель в голове. Горечь сигарет не успокаивает. Ожидаемая усталость не накатывает. А Свят, затраханный полностью, лениво моргает и облизывается, лежит на мне, буквально распластанный. Водит по татуировкам пальцами, почти неощутимо, но всё равно лёгкая дрожь не покидает. То ли от ожидания. То ли от его близости.
Говорить не хочется — пара слов ни о чём не считается. Двигаться не хочется, но на часах около десяти. У нас время до полуночи. Член, откровенно говоря, болит. Мышцы в теле ноют, будто я ебашил в зале весь день, таская железо, или бегал в гору и обратно раз пять, не меньше. Куколка посмеивается удовлетворённо мне в кожу, что не сможет сидеть и ходить ещё полгода минимум. Но не жалуется. Судя по невесомым поцелуям в плечо и шею, стоит мне захотеть, снова окажется подо мной.
Вечно голодный. И не мой. Больше нет. А я пытаюсь свыкнуться с мыслью, прижимая его к себе и вдыхая запах с волос. В полумраке искусственных свечей смотрю в глянцевую поверхность зеркала и запоминаю нас в его отражении.
Пока ещё вместе. Красивое зрелище. Идеальное. Его пятнистое от моих жалящих поцелуев тело и я — разрисованный монстр. Словно ангела в плен захватил, вырвав его единственное крыло.
Вдох…
Никого вкуснее него не встречал. Концентрированный природный запах, с чем ты его ни смешивай, такой блядски особенный, запоминающийся.
Выдох.
Вместе с дымом из меня выходит по крупицам жизнь. Кажется, когда докурю, кислорода не останется. Только запах Свята и остатки дыма. Как выжить, когда придётся отпустить его? Как? И надо ли?..
Вдох.
Горчит на языке сигарета. Горчит, сволочь, и ком стоит в горле. Я ведь прав, от начала и до конца. Ничего более жертвенного и от чистого сердца никогда не делал. И вряд ли сделаю. Вот оно — истинное проявление моей любви к нему. Отпустить.
Выдох.
И оградить от себя. Защитить. От любви моей, уничтожающей красоту и чистоту. Он достоин лучшего. Много лучшего.
Не меня.
Я до него не дотягиваю, я утягиваю вниз и пачкаю святость незапятнанной души.
Но как же пиздецки люблю, как же люблю, мать его… И чувствую тремор в пальцах. Тушу сигарету в пепельнице неподалёку и прижимаю уже обеими руками к себе. Вот так, крепко, всего на пару минут, в последний раз кожа к коже. В последний раз чувствуя, как целует, примагнитившись губами к губам. Как ласкает языком мои щёки, а руки гладят, руки мучают меня, обижают кислотой, и меня ведёт, но не от возбуждения, а от осознания потери. От боли ведёт.
И оторваться так сложно, но у нас осталось полтора часа. Девяносто минут. Нихуя фактически. И я намеренно не вспоминаю о том, что есть оружие, и оно может мгновенно убрать весь тот смрадный пиздец, что накопился за сутки внутри. Гоню мысли. Гоню усиленно и заставляю себя стечь с кровати и начать одеваться под предлогом желания поесть перед отъездом, ведь ещё нужно сдать номер. Вернуть ключ.
Жаль, что от сердца такого аксессуара нет. И от его и от моего. Я бы свой подарил — нахуй не нужен больше. Претендентов на моё шрамированное и полуживое сердце больше не будет. Уверенность стопроцентная. Я банально никого не пущу на его место — оно навеки занято куколкой с самыми ахуительными стекляшками. Цветными и убийственными.
А целоваться в лифте, в окружении наблюдающих за нами зеркал, будто попасть в блестящую коробку. Но я мира не вижу, всё что я вижу сейчас, только он. И под веками, где потух, испарившись дымкой, таймер. И в голове, калейдоскопом, кем-то смонтированным видеорядом, и перед лицом. Эти пушистые длинные светлые ресницы. Точёные резкие скулы. Чёткая линия челюсти и шёлк волос.
Смотрю, и насмотреться на него невозможно, и надышаться. Руки тянутся в нужде. Рукам он нужен безоговорочно. А лёгким больно, когда отходит на два шага и двигается за мной к столику в ресторане. Хочется орать и топать ногами, как ребёнку, у которого отобрали игрушку, когда нас разделяет стол. Хочется ближе. И делать заказ, оплачивая сразу же, гипнотизируя отнюдь не меню, странно. А его взгляд проваривает внутренности, каким-то интуитивным ожиданием и пониманием.
Душа его чувствует. Она проницательная, взрослее капризного сердца и мозга. Душа тянется понятливо, душа прощается со мной.
Я не чувствую вкуса еды. Смотрю на часы и делаю вид, что всё в порядке. Рассказываю про школьные годы и друга придурка. Про первого кота Сашки, про фирменный пирог матери и украденный у отца складной нож для писем. Говорю, видя, что осталось двадцать минут в запасе, и надеюсь, Басов не настолько мразь, чтобы украсть у нас последние драгоценные минуты.
А после беру Свята за руку и отвожу на балкон, к резным перилам: красивым, широким, деревянным, холодным наощупь. И вид внизу оглушительный. Под нашими ногами миллионы мелких огней, осыпавшиеся звёзды, густая дымка, концентрированно-чернильная, мерцающая волшебством и сказкой тьма. И вокруг нас точно такое же множество ненавязчиво блестящих неоновых, зависших в воздухе на тонких проводах маленьких лампочек. Небо, парящее над головой. От прозрачного стекла потолка тянутся специально для нас искусственные звезды. Россыпью… Специально для нас искусственное небо. И тихо, мурлыкающе звучит ненавязчивый мотив. Атмосфера места накрывает и болезненно сжимает лёгкие. Красиво. Трогает до глубины души. И мне бы застрять здесь с ним навечно. С ним… Мать твою, только бы с ним, ничего больше не нужно от сраной суки-жизни. Вдыхаю с его шеи, замираю на пару секунд. И не задумываясь о логичности поступка, незаметно опускаю ключи от своей квартиры в его карман. Я должен быть уверен, что у него есть место, куда он может прийти, чтобы вспомнить о нас или послать меня нахуй, крича это, в видевшие нас вместе стены. Или побыть наедине с самим собой, спрятавшись ото всех в своё личное убежище. Храм его чистоты. Я хочу, чтобы помимо щенка у него было кольцо и ключ… И от сердца, и от жилплощади. Но говорить об этом нельзя. Говорить я себе запрещаю.
Но не сдерживаюсь, чтобы поцеловать. Целовать так упоительно. Томительно и жадно. Целовать немеющими губами, с ускоряющимся сердцем, которое за рёбрами воет и рыдает кроваво. Не плачут глаза, им сухо до рези. Под закрытыми веками разверзается мой персональный ад.
Я целую его. Целую, вкладывая всё, что чувствую, говоря ему прощай без слов, ощущая, как наяву, что вытекает из моего тела тёмной дымкой жизнь. Целую, стараясь не вести приблизительный отсчёт по секундам до вспышки. Стараюсь…
Целую, и хочется заорать и взорвать весь этот мир. Блядскую планету взорвать. И держу, когда после покашливания за спиной он замирает загнанным зверем в моих руках. Замирает, и я открываю нехотя глаза, встречая его взгляд. Опустошённый, шокированный, обиженный. Болезненный, понимающий взгляд.
Не принимающий.
— Ты знал… — Читаю по губам, не отхожу, когда давит мне на грудь. Зажат в капкане между перилами и мной. Плотно друг к другу. Слишком. И пусть хоть стреляют в упор, я не отойду, раньше, чем посчитаю нужным. — Ты знал. — Горькая ухмылка искажает красивый розовый рот. Разочарование и обида окрашивает его лицо в сумрачно-тёмные цвета. — Что же тогда не сказал о сроках? О том, что вернуться мне придётся уже сегодня? Сейчас?
А я хочу осыпаться у его ног пеплом и молить, чтобы не уходил. Хочу развернуться, убежать и исчезнуть. Развеяться или сорваться в небо, к звёздам, чтобы взорваться и упасть колким льдом на землю. Выпросить дождём прощение, зализать открывающуюся на моих глазах его сердечную рану, вдохнуть в неё жизнь, зализать, залатать, разгладив после шрам пальцами. Сцеловать каждую падающую, будто слёзы, каплю крови. Впитать это разочарование, пропустить через себя и забрать. Чтобы он жил освобождённый. Жил. Без меня. Счастливо жил.
Тянусь поцеловать в последний раз, вобрать в себя так необходимый глоток жизни, не навечно, хотя бы на какое-то время, но он отворачивает лицо, полоснув стеклом темнеющих глаз. А у меня сердце пропускает удар и замирает, руки опускаются сами. И печёт в груди. Раскаляется магмой, вулканической породой боль. Моя личная геенна за рёбрами, геенна огненная с инфернальным огнём. Уничтожающая всё на своём пути, втягивающая воронкой и сжигающая остатки души, что осыпается хлопьями чёрного, как сама ночь, пепла.
Вот он, этот самый миг. Моя смерть.
Мне пора уходить. А ему остаться.
Вдохнуть бы ещё раз его запах, вдохнуть бы еле заметно. Трепетно вдохнуть, но отрываю себя от него силой. Отшатываюсь, ловя лёгкую панику во взгляде напротив, отворачиваюсь стремительно, вырывая сердце с корнем и бросая себе же под ноги. Оно чёрное, переставшее биться, успевшее за секунды остыть. И рассыпаться.
Смотрю в лицо моего палача. В дорогом пальто, собственной персоной. С четвёркой охраны, словно я буйный и дикий, начну бросаться прямо на балконе ресторана на людей и палить во все стороны. Те стоят, уложив красноречиво свои руки на стволы, скрытые одеждой. А мне и смешно… И холодно.
А лопатки зудят, там мишенью его осуждение. Неверие. И боль, в эту самую минуту взаимная до ахуения.
— Я знаю, что такое ждать. Но не прошу прощения. — Улыбка у Свята точно не отцовская. Вижу это сейчас в первом ряду. И двинуть по холёному лицу коленом хочется, в мясо его разбить, раздробить каждую косточку. — Не сожалею о решении, но уважаю твой поступок. — Протягивает мне руку для рукопожатия. А я спокойно смотрю на нее, подойдя чуть ближе, так, что охрана дёргается.
— Нахуй, Леонид Васильевич. Идите нахуй, — с каменным лицом отвечаю, стирая его улыбку, но видя понимание на дне глаз. Пожимать ничего не планирую. Уважения выказывать не собираюсь. Виню его не во всём. Во многом. Но сейчас... сейчас я доверяю ему жизнь куколки безоговорочно. Потому что если кто-то и спасёт его от меня, то только ебучий отец.
Не оборачиваться… Блять, только не оборачиваться, шепчу себе мысленно мантрой, когда слышу короткий приказ Басова задержать Свята, не дать рвануть следом.
Не оборачиваться... Мимо столиков, пьяным валетом вниз по лестнице, насрав на правила и закуривая на ходу. А дым травит, дым забивается в ноздри и лёгкие.
Не оборачиваться, отдавая ключ-карту на первом этаже. Скупо улыбаясь на просьбу затушить сигарету. Оплачивая какие-то там дополнительные расходы, не слыша. Не слушая на самом деле.
Не оборачиваться, когда вываливаюсь на улицу. Когда ночная прохлада бьёт мне в лицо, когда накрывать начинает. Накрывать стремительно.
Не оборачиваться…
Почти бегом к машине. За руль и по газам. На скорости, подальше от этого места, вдавливая педаль, игнорируя светофоры, игнорируя необходимость дышать. Давясь дымом, заглушая в голове всё фоновым шумом, шипением, как от вырубленного канала на телевизоре. Серое зернистое нечто с раздражающим писком.
Но от себя не убежишь.
Боль проникает в каждую пору одновременно. Просачивается. Растекается в крови и меня скручивает возле какого-то блядского переулка. Резко и бескомпромиссно. Скручивает, словно выламывая разом кости. Дробя выдержку в крошево. Я не чувствую тела. Не понимаю ни где я, ни что происходит, слепо нашаривая пачку сигарет, расстегнув рубашку и оголяя грудь, пытаясь хоть как-то дышать, распахиваю дверь машины настежь.
Холод. Холод, это хорошо…
Наверное, холод способен заморозить и проморозить до глубины корчащейся в агонии души. Но не сегодня. И меня рвёт на части, ошмётками плоти я расползаюсь по сиденью. Бесформенным фаршем. Боль измельчает меня в останки. Смердящие, гнилостные, никому не нужные останки.
А в голове так оглушительно пусто… Так пусто… И громко. Так до обидного пусто и больно. В голове больно. Глухо и больно. В голове…
Я потерял его. Потерял. Случайно нашёл, не рассмотрел с первых секунд. Очарованный до одури, поверить во взаимность не мог. Испытывал, кретин. Мучил. Псом бешеным рядом бродил, истекая жаждой, голодом, слюной истекая.
Я потерял его. Полюбил, как никого, сердце и душу вручил. Почти убил. Вознёс.
И потерял.
А переулок оказывается одним из самых известных, в наихудшем из районов Центра. На автопилоте я приехал в самое необходимое мне место. Самое логичное в моём состоянии. Здесь царит насилие, наркотики и грязь. Подходящая такому уёбищу, как я, помойка, чтобы опуститься на самое дно, потому что иначе не выйдет. Анестезия изорванной душе и замещение дыры, что образовалась на месте сердца, необходима незамедлительно. И я знаю одно лишь лекарство от подобной боли.
Однажды помогло. Надеюсь, сработает и сейчас, пока не накрыло окончательно, и не хочется выть в голос. Пока боль прокатывается волнами в немеющем теле, но разум ещё способен действовать, а ноги идти.
И я иду. Всовываю банкноты в руку дилеру, спускаюсь в особый клуб, с особыми клиентами, и вижу десятки тел, лежащих и на диванах и на полу. Им плевать на грязь и антисанитарию. Они в нирване. В нирване и я. Буду. И порошок в ноздри влетает желаннее кислорода. Дорожка за дорожкой, пока не мутнеет в голове. Пока перед глазами не смазывается реальность. Пока эйфорией не прокатывается иррациональное возбуждение.
В голове же по-прежнему пусто.
И мне по-прежнему больно. Только теперь боль сравнима с экстазом, она перевёрнута, словно оборотень, и я хочу трахнуть, как течную суку, и ржать в гнилостное лицо. Потому что пошла она нахуй… Ублюдочная тварь, желающая обглодать меня живьём, впиваясь и зубами и когтями. Рвёт куски от души, рвёт на мелкие клочки, бьётся истеричными припадками и начинает душить, бить по чернеющей дыре, где раньше было пульсирующее сердце. Скребёт эту жуткую всасывающую пустоту. Скулит недовольно, мечется во мне в каждый угол, забываясь и следя, метя…
А я хрипло смеюсь в голос, вдыхая ангельскую пыль, пока не отключается окончательно способность трезво мыслить. Мобильный вибрирует в кармане, мобильный хочет говорить. Мобильный подсказывает, что времени уже восемь утра, а я слишком глубоко нырнул, уплывая на наркотической волне. Но меня не интересует творящееся вокруг, я хочу, чтобы меня не стало, исчезнуть хочу… Люди и весь мир сейчас раздражают, мешают, и летит выключенным во внутренний карман пальто телефон.
А вот торчащий из лавки острый гвоздь привлекает внимание.
Потому что ладонь внезапно призывно зудит, на ней алеет что-то неразборчиво, и хочется с кожи стесать, расчесать, разодрать, а лучше разрезать. Но ногтями не получается. Их мало, хоть и скребу очень старательно. Долго скребу, с усилием. Слепо пытаясь понять, что же там, но нихуя не вижу. И ножа со мной нет… Зато есть острый гвоздь, так вовремя и удобно торчащий. И я провожу по острию.
Раз… Приятной истомой прокатывается ощущение резкой боли, алым теплом скользит по коже, красочной знакомой буквой «С» прорисовывается.
Два… Глубже, надавливаю сильнее, и яркими каплями, пьяным багрянцем на грязный пол жизнь моя капает. Буква становится шире и глубже. Буква — клеймо на разорванном полотне. Буква что-то значит. Что-то очень и очень особенное.
Три. Кульминационно, пробуждающе, зря говорят, что наркотики и боль не всегда идут рука об руку. Щёлкает что-то внутри, щёлкает и поднимает с места. Толкает за руль, вымазывает чёрную кожу кровью.
Скользко рулить, но почему-то машин нигде нет. Судьба бережёт. Судьба, ебучая сука, подобралась в неподходящий момент. Подохнуть сейчас было бы хорошо. Было бы правильно. А она ограждает. Непостоянная, своевольная тварь. Иди ты нахуй. Идите нахуй все.
Больно. Мне больно без ангела, чья первая буква имени на руке: болит и печёт, плавится и горит за рёбрами, жжётся инфернально и разрушительно. Но есть ещё один ангел. Их всего-то два в моей жизни. Всего лишь два за три десятка лет. И обоих я потерял. Обоих. И обоих навсегда. Только она где-то сверху. Моя святая и навеки любимая. А он… Он всё ещё шагает по земле. Моими молитвами шагать будет и дальше.
Но не я.
На автопилоте до кладбища, голова кружится, в голове тепло и пьяно. В крови гуляет высоковольтно искусственная энергия, с запасом. А знакомые ворота встречают дружелюбно. Атмосфера пиздец располагающая, я будто домой наконец-то пришёл. Двигаюсь рвано к знакомой белоснежной статуе, ветер подталкивает в спину. Пожимаю приветственно гладкую, холодную мраморную руку замершему ангелу. Глажу застывшие пальцы. Холодные. Прикрыв глаза, утыкаюсь статуе в район живота. Извиняясь, что сегодня не в форме. Извиняясь мысленно. Но сегодня просто день такой. Особый…
Запоминающийся, почти знаменательный.
А камень почему-то в красных разводах. Красивых, но… Слишком ярких. Выныривая из наркотической дымки на короткий миг, оглядываюсь вокруг, моргаю медленно, кусаю изнутри щеку до мяса, до острой режущей боли, и понимание, где я стою, ошарашивает. Однако следом болезненно широкая улыбка расплывается по лицу, так и не достигнув застывших без эмоций пустых глаз. Я на грани эйфорического искусственного счастья. Пока пыльца щекочет в груди, пока наполняет искрами кровь, взрываясь фейерверком под веками и в кончиках пальцев, сейчас ведь возможно всё, да? Теперь ведь мне никто не откажет? Момент подходящий. Ничто не удерживает.
— Мам, — шёпотом, протягиваю руку, не дотягиваясь до фото, присев на лавку, смотрю на неё, и она будто живая. Будто в ответ мне тепло улыбается. Отрада моя. Опора. Любовь величиной со вселенную. Потерянная, но здесь увековеченная. Ждущая. — Мам, я всё проебал, — честно признаюсь. Развожу руки в стороны, и ветер ласкает мне оголённую грудь, с виду целую, а на деле с огромной сквозной дырой. Провалом. Необъятным. И капает с ладони кровь. Буква «С» слепит, режет остриём, тонким, словно игла, мне глаза и я залипаю. Хмурюсь, сжимаю кулак, смотрю, как капли на брюки падают. Жизнь, утекающая по крупицам, к земле стремится. Ненужная. Больше нет. Ведь смысл исчез. Ничего хорошего не ждёт. Без него. И молотом наотмашь бьёт, до пятен темнеющих в глазах, эта простая истина — нет его. Нету. Сам отдал. Правильный, сука. Человечный зачем-то. Живой для чего-то. Для чего?
Единственный раз поступил не во благо своего эгоизма и считаешь, что искупил всё, что творил годами, ублюдок? Искупил?
Теперь ложись и сдохни.
Ложись, мразь.
Ложись.
— Мам, забери меня к себе.
Конец первой части.
Декабрь 2020
___________________________________________________________________________________________________
Это странно. Я бы сказала: максимально странно — написать что-то подобного объёма и понять… примерно на середине, может, немного позже, что будет вторая часть. Это сразу испугало, а после прибавило сил и толкнуло вперёд.
Но… это странно — понимать, что Ртуть подошла к концу. Она была сложная, очень выматывающая, невыносимая местами и спорная, но я пиздец горжусь, что смогла поставить здесь финальную точку, не делая перерывов.
Удивительный факт, о котором я узнала совсем недавно и была шокирована — мой день рождения, как и день рождения нашей куколки, 29 мая. Знаете, что это за день? День ртути. Без шуток. Вот так бывает) Шокирующие совпадения, которые навевают мысли о судьбе. А может, так и есть?
Спасибо тем, кто был рядом с самого начала — комментарии порой задают вектор и придают сил, ценю каждый, уважаю ваше мнение, прошу принять моё виденье.
Я немного отдохну и с новыми силами рвану жить в этом полюбившемся мне мире. И возьму на себя наглость позвать вас с собой.
Всем спасибо, не прощаюсь ♥
