Хранить тишины нерушимость

Глава Не отчаянно размазывает по лицу слёзы, тщетно пытаясь вытереть их то уже мокрыми насквозь рукавами, то вышитым шёлковым платком. Плакать вовсе не хочется. Начать это представление стоило труда, но теперь он рыдает как-то легко, даже почти самозабвенно, в душе упиваясь тем, что это на один незаметный шаг приближает его к цели. — Ох, я… даже не знаю… не знаю! — сквозь слёзы выдавливает Не Хуайсан, отвечая на вопрос Третьего названного брата и пытаясь не смотреть туда, где стоит Не Минцзюэ. Не выдавать его. Там, у расписной вазы, тонкой и изящной — его старший брат, привычно опирающийся на саблю. Сквозь его тело, сквозь полы одеяния, сквозь тёмное лезвие отчётливо видны сплетающиеся орнаменты, которыми сверху донизу покрыт фарфор. Не Чифэн-цзунь, но тень его. «Разве это мужчина?» — в своей обычной манере упрекает дагэ, словно они на тренировочном поле в Нечистой Юдоли, а не в Башне Карпа, и брови его сдвигаются над переносицей. Не Хуайсан слышит. Цзинь Гуанъяо — нет. Глава ордена Цинхэ Не с притворной благодарностью принимает заботливо поданный напиток, успокаивается медленно, с извращённым удовольствием думая, как же, наверное, Цзинь Гуанъяо до смерти надоели все эти всхлипы и причитания. О, Верховный Заклинатель, с улыбкой утешая его, мечтает — поскорее бы избавиться от этого бесполезного отродья, помехи, обузы, глупого, навязчивого напоминания об ещё одном Не. Не Хуайсан, наконец, неуверенно улыбается, раскрывает веер — цветы и птицы, вновь цветы и птицы — и прощается с Третьим братом. Плечи его до сих пор подрагивают. Проходя мимо фарфоровой вазы, он на секунду задерживает взгляд и едва слышно, одними губами шепчет: — Подожди.

***

— Я отомщу, дагэ. Лунным серебром средь ветреной ночи сверкает сабля в его руке. Алая искра бежит изнутри по зеркальному лезвию, впервые испробовавшему крови владельца, и древней обрядовой клятвой, запретным ритуалом их ордена связывает его с тенью старшего брата. Не Хуайсан больше не боится порезаться. Так нужно. Властный изгиб губ и вздёрнутая бровь Не Минцзюэ сменяются молчаливым одобрением на его лице. Голос молодого Не становится твёрже, и несвойственная ему прежде решимость наконец берёт над ним верх. — Я уничтожу всё, что важно для него, — он по памяти повторяет строки, выведенные рукой дочери основателя ордена в полуистлевшем сборнике, недоступном обычным адептам, и перенесённые кистью Не Хуайсана на тешань. — Я уничтожу его самого. …и когда дорогие одежды, подаренные ему Третьим братом, упадут на пол, Не Хуайсан улыбнётся — но отнюдь не названному братцу — и, хрипло шепча «А-Яо» в лживом блаженстве, подумает, что порочная страсть ядовита. Он сам поднесёт Цзинь Гуанъяо своё тело, как ветвь прекрасного ядовитого олеандра. И рассмеётся, зная, что его А-Яо уже вдохнул отравленную пыльцу. — Если понадобится, я вырву его сердце собственными руками. А до той поры… О, нет. Будет куда упоительнее смотреть на то, как Третий брат погибает от руки того, кто никогда бы этого не сделал — например, от Шоюэ, меча Второго брата. Не Хуайсану жаль Цзэу-цзюня; он понимает, какую рану нанесёт брату Сичэню открывшаяся правда. Но так нужно. Он всё ещё сжимает рукоять сабли, испачканную кровью, что сочится из порезанной ладони. Тонкие пальцы холёных рук, прежде державших лишь веера, кисти, свитки с высокой поэзией да сборники неприличных картинок, дрожат и белеют от напряжения. — Подожди. Чифэн-цзунь молча поднимает свою саблю, глядя вопросительно. — Я… буду тренироваться, дагэ. Обещаю, — проговаривает глава Не дрогнувшим в первый раз за эту ночь голосом. Не Минцзюэ улыбается. Кажется — протяни руку, подбеги, обними, как тогда, в детстве, и старший брат усмехнётся («Так-то лучше, А-Сан»), взъерошит тебе волосы, и вы с ним вновь помиритесь. Вот только брат мёртв… да и тень его вдруг исчезает. Не Хуайсан почтительно кланяется навеки запертым дверям некрополя, где покоится Бася. Плакать хочется невыносимо. Он закрывает глаза.