Чащи и тропы

      Август выдался очень тихим. Раньше обычного выстыли реки и озёра, вода их стала холодна, спокойна. Слабее шелестят листья, и оттого шестилетнему Игорю кажется, что кроны деревьев взмыли ещё выше. Диковинно, ведь не растут деревья так быстро.              Бабушка ведёт Игоря за руку по привычной, исхоженной тропинке. Правда, иногда он думает, что только они двое и исходили её: деревенские бывают в этой части леса редко. Игорю же все здешние деревья и тропки родные — к ним всего ближе от бабушкиной избы. Лес тут смешанный, нестрашный и светлый. Чуть дальше — подборье, тоже светлое. А вот ещё дальше вправо есть болота. И они, мертвенно тихие в этой тиши, манят как никогда. Поддались ли они общему безмолвию, или сами заворожили лес мертвящим покоем? Ощущения Игоря не облекаются в мысли — он пока не находит для них слов.              — На Фёдора и Василия, — слышит Игорь умиротворяющий голос бабушки, — к болотам не ходят. Теперь-то ходят, а по-хорошему побереглись бы. В этот день на болотах песни слышны, а никого нет. У нас рассказывали.              «На Онуфрия тропа в росе до полудня», «на Константина душно перед зарёй», «на Ермолая целительная сила в травах рождается» — приметы народного календаря, обвитые тягучим голосом, пробираются в его разум через уши каждый день. Но теперь он заворожен больше обычного. Как так — песни, которые не поёт никто?              Игорю хочется пойти на болота и выучиться песням незримых. Хочется остаться там, чтобы теперь было видно, кто их поёт. От этой мысли ему становится немного не по себе, но он её не гонит.              — А почему сейчас ходят?              — Люди не те, что прежде, не уважают леса и его хозяев. Да и деревни не те, что прежде. Вымирают деревни.              — А те, кто ходят, слышат эти песни?              — И песен теперь не слышат. А всё ж бы побереглись...              Игорь, не озираясь, глядит вперёд. Слишком ему хорошо и спокойно. Впрочем, до прошлого года ему было спокойно даже в чаще, если он не один. До прошлого года, когда ветра вдруг заговорили с ним низкими голосами, брусника в оврагах налилась кровью до черноты и непривычно остры сделались иглы елей. Тем летом, поздним вечером, он впервые заблудился.              — Ещё пить нельзя сегодня, да кто теперь не пьёт хотя бы в пост? Заветов не слушают, не боятся лихой минуты. Зеркала бьют и свои лица забывают, соль, не глядя, сыпят, да и плачут после.              Игорь долго глядит на листья берёзы на дорожке, а потом с интересом трогает кору неизвестного ему чёрного дерева. Он хочет спросить у бабушки, как оно называется, но бабушка теперь занята — она собирает травы.              Игорь разглядывает блики солнца на листьях и улыбается. Солнце, как говорит бабушка, красиво и вчерне, и вбеле — и когда только встаёт, и когда восходит в зенит. Эти блики чаруют Игоря, кружат ему голову. Особенно завораживает его их соседство с чёрной корой. Отчего-то его душу переполняет восторг, и он почти льнёт к чёрному дереву.              Игорь не смотрит на бабушку, но знает, что она тоже не смотрит на него. Он всегда смирно стоит рядом, когда бабушка перебирает травы, так что ей нет нужды волноваться. Он совсем по другой причине потерялся прошлым летом в лесу. Зато теперь он снова, как и тогда, с ним наедине.              По невиданной причине восторг перерастает в веселье и ликование. Оттого, что теперь лес ему не страшен, хоть он снова почти один? Или оттого, что он ждёт от леса новых откровений? Игорь не знает. Он не думает об этом.              Он лишь чувствует, что един с лесом и что ему так хорошо, как не было никогда.              А ещё он чувствует, что не хочет, чтобы "вымирали" деревни, люди, нелюди...              Забывшись, он делает несколько шагов. Лес будто слегка качается перед глазами — так всегда при ходьбе или нет? Игорь робеет, но ступает почти уверенно.              Он идёт в лес всё дальше и дальше. Ему не хочется туда, где кроны не кажут солнца, не хочется и на поляны с мертвенно-лиловыми цветами, но ворожба леса настигает его раньше.              И вновь гудит ветер — не громче, но страшнее, ведь Игорь чувствует, что воздух недвижим. Мох шелестит ночной тьмой, скопившейся в нём за века и мстящей за них, опавшие листья берёзы млеют, полные гнилостного сока. Чёрная кровь прорвалась из невидимых ягод брусники и затопила валежник, она могла бы отразить солнце, да больше нет его здесь. Оно по-прежнему светит высоко в небе, но Игорь теперь знает, что оно всевластно только в небе, и не везде освещает и греет землю.              И тут появляются здешние. Сперва они скользят за стволами тёмными силуэтами, блестят глазами, как августовскими тихими зарницами. Но вот они уже задевают его лапами-крыльями с колючим опереньем, царапают через кожу жилы. А вскоре и вовсе окутывают злым мороком, водят чёрными огнями, вьют совиные гнёзда в его голове, превращаясь в тени каждой мысли, нависая пологами над каждым чувством. Игорь понимает, что вековой мох — их мех, а лиловые и синие цветы всех лесных полян — их хохот, замерзший так, как в стужу замерзают слёзы.              Заблудился. Заплутал.              От веселья Игоря давно не осталось и следа, теперь ему страшно. Все проблески — огоньки глаз, все просветы — блики когтей. Игорю кажется, что теней этих много, как иголок в лесу, и что каждая из них крепко засядет ему в кожу — так, что не вытащишь потом...              И без зеркал и без соли у них всё ладится, и Игорь готов плакать, готов забыть себя. Но не оттого ли блестят глаза, что можно себя в них увидеть? Не для того ли просветы, чтобы улыбкой поймать?              Враги ли они ему?              И Игорь — сначала медленно, потом быстрее — кружится вместе с тенями. Кружится так, что выходит, будто все тени — его, и он один их отбрасывает. Он не пытается их обмануть, не пытается приручить — нет, такие шутки со здешними плохи. Он танцует с ними, и тени благосклонны к танцу.              Он вверяет себя хозяевам леса, и постепенно его вновь наполняет ликование. Путы больше не путы, а мрачные пологи редеют и выцветают.              Путь к выходу не всегда пролегает прямо: иногда, чтобы найти его, нужно обойти кругом самого себя. Это он поймёт позже.              Бабушка находит внука безмолвно гладящим чёрную кору корявого дерева. Игорь едва заметно улыбается.              Ему не нужно на болота. Они теперь и так всегда будут с ним.              

***

             Прошло много лет, и Игорь научился облекать шёпот чертей в стихи, а шорох листьев и гул ветвей — в музыку. Пока ещё на ощупь, соскальзывающими с мокрых стволов пальцами, тонущими в дуплах словами.              Стихи и музыка были данью "здешним", да вдобавок он уяснил, что мрачные образы глубже проникают в души. Скорбь по мёртвой деревне осталась с Игорем навсегда, но он верил, что её дух жив и после гибели плоти. Тени, что отбрасывали его мысли и чувства, не заменили их самих, хотя часто делались длинны и страшны. Игорь не давал меланхолии поглотить себя. Он всегда мог превратить панихиду в танец. Он почти не бывал по-настоящему мрачен.              Но вдруг многопалой поступью явился грех. Вылез заломленным колоском, лёг заколдованным перекрёстком. Легко заплутать в трёх соснах. В двух дорогах ещё легче.              Игорь быстро перестал бояться и стыдиться греха. Эти чувства затмил ужас одиночества. Сложно найти близкую душу. Ещё сложнее найти её в сходном теле.              Игорь понял, что ему всё же не придётся петь песни лесных хозяев, оставшись зримым. Похоже, быть невидимым — плата за дар. И ему придётся таиться — от родных, от друзей. Таиться, боясь, как бы не раскрыли.              По вечерам Игорь разжигал газовую плиту, ставил на неё чайник и искал спасения в естественной простоте огня. Затем он пил ягодный чай, глядя на облезлые стены, отделяющие его от мира за окном, и чувствовал, что такие же стены воздвиглись теперь в его душе. Сколы на них горели грехом, и сами они горели грехом, и горели грехом его глаза, и остывающий чай в чашке.              Тянуло в сердце и в паху — утягивало грехом, как в омут. Особенно по вечерам и ночам, — а впрочем, всегда. Игорь отстранился от друзей, которых больше не мог обнимать без смущения. Он старался реже бывать на людях, чтобы было меньше поводов для горьких дум. Этому сильно помогла суровая сибирская зима, но ведь не суждено ей длиться вечно.              Снова заблудился. Снова заплутал. Так заплутал, что оступился, провалился, погиб.              Игорь погрузился в себя, утонул в себе, дал проруби над ним затянуться льдом. Он стал тих и задумчив.              А потом пришло большое и сильное чувство, пришла любовь, закрутившая, завертевшая в новом, самом блаженном танце. Появился друг, с чьими пальцами так тепло было сплетать свои, и в чьи чувства так легко вплетались нити собственных. Появился друг, целующий с ласковой страстью, сладко и терпко овладевший податливым телом.              Они делили безмятежные дни сперва в двушке обшарпанной хрущёвки, затем в дачном доме одного и деревенском - другого. Они упивались друг другом в спальнях, в коридорах, в бревенчатой бане, на росистой ночной траве, в глухой чаще у болот.              Друг вытащил его из омута, увёл с перекрёстка, и Игорь перестал бояться молний в паху и в сердце. Его фантазии стали разнузданными, а тихая любовь к себе подобным завладела всем его существом. Он делал то, что и представить себе не мог, а тот, кто его спас, делал с ним и того больше. Сначала потеряли всякую сдержанность его стоны, а потом и переполнявшие разум видения. Образы окрепли. Пустили корни в страсти и взмыли ввысь. Игоря поддерживала за плечи надёжная рука и мягко направляла пьянящая чужая воля.              В его голосе зазвучали гул чёрных вод, скрип сосен, вой водоворотов и метелей, мах совиных крыльев, звон больших и малых колоколов.              Потом из истомы родилась «Темно».              Потом из неги родился «Бор».              Потом из тоски по ушедшему чувству родилась «Говори».