***
Московская «Вольта» — место прохладное и не слишком уютное, однако, похоже, приветливое. — Всё-таки плохо с горлом, так что я чай взял, — говорит Игорь Косте, настраивающему гитару. — Ну и коньяка на всякий случай. С горлом и впрямь что-то неладно — правда, не настолько, чтобы нельзя было обойтись одним чаем. Костя кивает — он тоже не очень разговорчив. Это устраивает Игоря, который не позволяет себя сближаться с ним, хорошо зная, чем это может грозить. Он даже со Стасом особо не сближается. У поклонников творчества добиться взаимности легче, чем у соратника. А если не заладится, то не нужно будет потом встречаться с ними на каждой репетиции, бередя себе душу. Но сейчас всё непременно заладится. И отныне будет ладиться всегда. Игорь поправляет накинутый капюшон и делает первый глоток из термоса. Чай в нём слегка разведён коньяком, початая бутылка которого таится у барабанной установки вместе со стаканом. На его лицо падает свет. — Здравствуйте… Вольта, — проникновенно говорит Игорь, скользя взглядом по лицам. Их черты плохо различимы в полутьме. Впрочем, так и должно быть в это время суток. Пуская в зал скрытые порывы сердца, нужно пустить в него и отверженную фонарями ночь. Ещё несколько секунд Игорь вглядывается в шепчущую, выжидающую толпу. Затем он отлучается вглубь сцены и возвращается к микрофону уже с коньяком. Держа стакан в согнутой руке, он понимает, что слова конферанса вылетели у него из головы. — Вы все прекрасны! — провозглашает он тогда громко и до отчаяния откровенно. — Каждый из вас! Толпа встречает душевный порыв аплодисментами, и вдохновлённый Игорь поднимает стакан. — За вас! И вот звучат первые аккорды «Не тронь» — песни такой личной и лирической, что место ей только в начале концерта. Песня-мольба, заклинающая быть бережными людей, которые уже спустя десять минут станут родными, и перестанут в этом нуждаться. Песня-тоска, которая не смогла бы звучать печалью ни в середине, ни в конце. Игорь поёт экспрессивно, стараясь как можно глубже прочувствовать каждую строчку. Он то кладёт руку на сердце, то сжимает её в кулак. Толпа подпевает. Игорь видит, что пара человек почти неосознанно повторяют его жест, и через секунду его ослепляет яркий свет прожектора. Постепенно смещаясь, луч прожектора скользит по лицам зрителей, и Игорь завороженно следует за ним взглядом. Начинается проигрыш, и ему кажется, что это звучит сам свет. Даже не так — это звучит связь между ним и зрителями. Светлая. Чудесная, как солнце в ночи. Игорь делает ещё несколько глотков коньяка. Алкоголь бьёт в голову — почти так же, как в глаза ударил свет. Пусть догоняет. Пусть они оба таранят те ворота, за которыми он заперся от всех. Ему становится очень-очень тепло и хорошо. Феерия начинается. — Спасибо, — признательно говорит Игорь, когда музыка смолкает. — Я... Если бы вы знали, как я люблю вас, всех до одного. Публика радостно встречает новое признание и Игорь, улыбаясь, старается заглянуть как можно большему количеству людей в глаза. Несколько секунд он молчит. Ему нужно передать им, нужно до них донести... — Знаете... — завораживает интригой Игорь, поднимая палец, и гомон постепенно смолкает. — Когда тяжёлой поступью приходит зима, когда она душит нас корявыми пальцами, нам становится так трудно говорить. Но именно когда нам холодно и когда мы холодны, слова наши особенно ценны. Они вырываются из нашей груди — у кого паром, у кого дымом, — чтобы согреть нас. Никогда не нужно забывать выпускать этот дым и... говорить. «Говори»! Публика приветствует любимую песню овациями, воплями и свистом, и окрылённый Игорь добавляет в стакан из бутылки. Он ловит взгляд Стаса, который улыбается ему уголком губ. Игорь трактует это как одобрение. Да, слова Игоря — это дым, дым чадящего костра, в котором горит и никак не может сгореть его горе и тоска по тому, кто некогда вызвал эту песню к жизни. Ничего, он сложит воедино костёр минувшего и костёр настоящего, и их дым не будет едок, не будет опасен, не будет так чёрен. Им можно будет дышать. Игорю чудится, что языки этого сдвоенного костра лижут ему лицо и веки. Он начинает петь, и они проникают ему в рот, а затем устремляются в самую глотку. Горло горит изнутри, но они не останавливаются. Они спускаются вниз по телу и занимают пах. Дыхание сбивается и Игорь пропускает слово. Он восполнит эту потерю со всей страстью. Люди подпевают. Перед его взором мелькают их руки — они будто хотят коснуться тягучих низких и подскакивающих высоких нот, взять за горло — но не чтобы стиснуть, а чтобы погладить. Чтобы встретиться через стенку горла с языками жгучего пламени. Игорь прикрывает в истоме глаза, почти физически ощущая пальцы на шее. Он вспоминает, как тот, что ушёл тропой, которой пришла осень, брал его под первую, ещё сырую запись «Говори». Темп, сдержанный на куплетах и очень быстрый на припеве... Он вернулся тогда буквально на пару дней — не затем ли, чтобы прочно закрепить песню за собой? Пусть эти воспоминания сгладят десятки рук. Игорь счастливо щурится сквозь песню и невольно хватается за шею, будто накрывая чью-то ладонь своей. Знают ли они, что он отдаётся, когда поёт эту песню? Отдаётся всегда, душой и телом, равно воплощёнными в голосе. Пусть они берут его. Пусть они берут его все, пусть сбивают дыхание. За него продолжит петь его огонь. Игорь отчаянно выкрикивает слова песни, варьируя и импровизируя. Закончив на высокой ноте, он замирает, простирая руки к залу. А потом он смеётся. Смеётся счастливо, весело, как в детстве, только безумнее. Он проходит вдоль сцены, чтобы разглядеть тех, кто стоит на танцполе слева, и спотыкается об один из мониторов. Стас берёт его за локоть, и тогда Игорь решает изменить направление и вновь проследовать к барабанной установке. В зале раздаются смешки — где недоумённые, где слишком понятливые, но Игорь их не слышит. Его заботит одно: донёс ли он то, что хотел донести? Впрочем, теперь никаких слов не много и никакие не лишние. — Мы все здесь должны... — наставительно говорит он, и надолго замолкает. Толпа гудит не так, как обычно, но в этом ему мерещится начало новых, прекрасных отношений с ней. — В самом забытом... находить общее. Вот каждый из вас... стоит здесь и думает, что, возможно, тот, кто толкает его плечом — неизвестный тебе человек... Вы все братья здесь! — резюмирует Игорь. — И сёстры. Его обволакивает мягким красным светом, и он ощущает себя проводником хтони. Ему грезятся славяне, вышедшие прямо из недр земли, крепко обнявшиеся, сцепившиеся, слившиеся — не различить, как и чем. Он чувствует, что мог бы более связно донести мысль, и одновременно проникается странной уверенностью в том, что они — его братья, его сёстры, но особенно братья — всё поняли. У него першит в горле. Это огненные языки, вытягиваясь с низа живота, щекочут его изнутри. — Если честно, я дико извиняюсь, я болен... — откровенно сообщает Игорь, и сдержанный смех в зале переходит в хохот и овации. — Поэтому за ваше здоровье! Вновь чувствуя в глотке отрадное жжение, Игорь слышит, как Костя намекающе берёт аккорды следующей песни. — Злая Сибирь-матушка... — продолжает Игорь. — Так вот, слышим мы все в себе... за собой... перед собой... и поэтому мы все здесь... Шёпот и вой болот! Теперь движения Игоря широки и развязны. Он чувствует себя так, будто с его рук и ног сняли оковы. От колен к бёдрам поднимаются волны удовольствия. Подстёгнутые поведением кумира зрители начинают слэмиться, образовав посередине зала круг. «Круг... — перед глазами Игоря мелькают всевозможные солярные символы. — Магия круга... Круг... По кругу... По кругу...» От сладостного образа в паху ноет ещё сильнее, и, забывшись, Игорь путает слова. Какая разница. Все здесь его братья. Все здесь готовы любить его. Всех здесь готов любить он, всех готов принять, что же они стоят там, пусть подходят, пусть берут его голос и горло, проникают сзади, как угодно... Он пишет песни собственной кровью, мало ли её для братания? О нет, пусть не мешают с ней свою, лучше обменяться огнём, текущим в жилах, ведь и нет у этих людей простой человеческой крови, и он не уверен, что она осталась у него... «Не сходи с ума», — поёт Игорь будто сам себе, не заметив, как «Шёпот и вой болот» перешла в «Ересь». И вместе с тем сам себя перестаёт слышать. «Лишь только дай мне сил принять тебя, да понять, кто ты», — вновь не осознав перехода, поёт Игорь некоему «ты», и таким отстранённым и мелким кажется ему это «ты» в сравнении с мощными «вы» и «мы». Впервые с начала концерта Игорь вспоминает о термосе и делает несколько жадных глотков чая. «Слушай, не надо больше, — как можно незаметнее говорит Стас, тронув его за плечо. — Пей чай и всё». В голосе Стаса явственно слышно сочувствие. Игорь завороженно глядит ему в глаза и ласково усмехается. Эх, Стас. Что тебе единство, какого не найдёшь нигде. Что тебе магия слова, магия взгляда, магия круга. Ни тьма, ни свет, ни красная хтонь, ни похоть алая не нужны тебе. Не сделать тебя родным. — Есть время, — обращается Игорь к тем, кто внимает ему, — в которое мы с вами можем быть сакрально близки. На самом деле каждый из вас-с, — он помогает своей мысли энергичными жестами, — хочет быть сакрально близким с каждым здес-сь! Нет? Игорь горделиво разводит руками, слыша в ответ всеобщее «да!» — Мы едины?! — ликующе вопрошает он. На этот раз хаотичные овации переходят в слаженные выкрики. «Когда мы едины, мы непобедимы!» — скандирует толпа. Игорь встречает кричалку радостным смехом. Он растроган. Он в восторге направляет в зал микрофон, понимая, что этот голос, воплотивший в себе душу слаженной толпы, прекраснее, чем все его песни. Однако, именно песни вызвали этот голос к жизни. Он стал ответом монологу Игоря, такому долгому и печальному... О, как его любят, как любят! «Неминуема вечность слов... Именуй меня тем, кто всегда их знал!» Ах, как Игоря жгут страсти, как яро он поёт об этом и как вторит ему толпа! Игорь ставит ногу на монитор и физически ощущает, как звуки, отражаемые им, бьют ему в пах и стремятся дальше, почти проникая в него. «Пусть они тоже сделают это голосом», — думает он и вновь направляет микрофон в зал. Все здесь хотят его брать... Или уже берут? Где грань между силой духа и слабостью тела? О, как зыбки границы и как ярки образы... Брать... Братья, братья... Грудь Игоря вздымается. Он видит себя сношаемым в рот и пронзённым фаллосом сзади — одним, другим, третьим... Он видит узоры сплетённых языков, ощущает пот крови и кровь пота десятка тел. Какой там чай, он не хочет пить, его горло не пересыхает, оно залито семенем... И как гладко от этого льются из него звуки. Игорь беснуется и чарует, грозит публике и стелется перед ней, и всё это любовь, всё это единство, всё это глубинная правда, пусть и в переменчивых личинах. По виску Игоря стекает первая струйка пота — своего, чужого? Зычным пламенем горит грех. — Вы настолько великолепны, что я не могу не повторить: ваше здоровье! Костя бросает на Игоря обеспокоенные взгляды, тот, заметив это, снисходительно смеётся и зачем-то грозит ему пальцем. — Есть версия... перверсия... есть версия, что все мы пришли сюда разными тропами, — Игорь скользит по толпе одурманенным взглядом, и никак не поймёт, где же эта толпа — рядом с ним на сцене или всё ещё там, в зале. А может быть, это он в зале вместе с ними. Да, это так. Ведь Стас и Костя так спокойны, и остальные спокойны, нет, это они остались там, там, а он теперь здесь... Его взгляд выхватывает белую полосу, наклеенную на пол у мониторов. Наверно, она должна знаменовать рубеж между ним и публикой. Игорь нервно смеётся. Он спрашивает, кто прилетел на концерт на самолёте, называет признавшихся безумцами и чудесными людьми. — Я люблю вас. Всех! — прочувствованно говорит Игорь в который раз. — «Тайной тропой»! От быстрой смены цвета подсветки у Игоря рябит в глазах. Ему чудится, что так толкается кровь в голове, послушная другим, сильным и сладостным толчкам. «Кто остался с тобою, тебе тот друг! Тот друг! Тот друг!» — наставляет он то ли сконфуженно, то ли умильно улыбающегося Стаса. Вторую половину песни Игорь поёт на коленях и чувствует, как долго подавляемая алкоголем эрекция натягивает ткань брюк. Мистерия духа неумолимо переходит в мистерию плоти. — Вы чудесны, — говорит Игорь, не вставая с колен. Он абсолютно счастлив. Не унижение, нет — акт любви, акт взаимной признательности. Любовь окутывает Игоря, и в зале перестаёт существовать что-либо кроме неё. Хотя рубашка короче, чем обычно, а брюки узки до тесноты, в зале эрекцию не замечают. И всё же томно приоткрытые губы и прикрытые глаза вызывают всё больше и больше смешков. Игорь не слышит ни смешков, ни перешёптываний. Он и себя уже не слышит. — Пришла зима... — говорит Игорь, поднимаясь с колен. — То время, когда нам холодно и грустно, мы ждём тепла... Кто ждёт тепла? Тогда нахера вы здесь живёте?! Единство — это свет, общность — это солнце... Гнать холод и тьму! А впрочем, не гнать — любить её, любить, ибо нет больше ни тьмы, ни холода, ни смерти, лишь слова остались эти, а слова мы любим... — Потому что мы любим это, да? Когда холод залезает в наши штаны... холод, который обременяет нас... своей естественностью, мы становимся холодными... бледными... настоящими! Россия! У Игоря кружится голова, а бутылка стремительно пустеет. — Вы же главные здесь! — восклицает он, полный благодарности. — Не мы, вы! И вот всё снова пляшет перед глазами, пляшет и зима, и сама смерть. Ничего уже не страшно. Едины — значит непобедимы... Значит... Игорь путается в проводе микрофона и пропускает вступление. Голова кружится. По кругу. Фаллосы сочатся экстазом и светом, он вбирает в рот все — пусть сношают его в горло, в связки, в сам голос. Ему хочется коснуться языком микрофона, но он не может прервать пение даже на полсекунды. Бёдра сами собой слегка подаются назад. Иногда он будто видит себя со стороны, и тогда их сводит особенно острой судорогой. А не его ли там качает толпа? Пусть звучат гитары. Пусть аккомпанируют другому, высшему ритму. Им нет дела до него. А его дыхание собьётся и не восстановится больше никогда. — Вольта-а-а-а! В экстазе Игорь переходит на скриминг, чего не делал никогда раньше. Выходит нелепо, неумело, но в этом храме приятия и желания таких понятий нет. Ещё один глоток — и Стас вновь касается его плеча, что-то долго и настойчиво шепча на ухо. Игорь кивает, удивляясь, что делает это с серьёзным лицом. Нет, пусть Стас болтает, сколько хочет, но мешать себе Игорь не даст. — Я уже говорил вам... что я люблю всех вас... Поэтому мы подождём, пока вот те слева там постоят покурят... Вы, слева, я не видел ваших... нет, не рук, а лиц... Но вы там, я знаю... Люди — как муравьи. Я люблю пьяный курить! Вы любите пьяные курить? — Да-а-а-а-а! — Это же чудесно. Всё вокруг вновь становится нестерпимо красным, как нутро, как изнанка человеческой плоти. Как тень в том мире, где нет тьмы, и где людей, предметы, мысли оттеняет страсть. «Всем языки развяжет заря... Языки... Языческое... Языческое-фаллическое...» — У него стояк... Стон и скрим борются в горле Игоря — побеждает второй. Беснуясь, краем глаза Игорь видит, как Костя испуганно опускает глаза в пол. — Мы играли эту песню, да? Мне показалось, мы уже играли её... А, Костя говорит, это было вчера... А вы все классные просто. Люди — как грибы! Это же чудесно! — Блин, правда стояк... «Песни злых цветов» тонут в общем улюлюканье и смехе, и у Игоря щиплет в глазах от того, какими счастьем и любовью наполнен этот смех. — Спасибо! Ваше здоровье! Игорь вновь задевает взглядом Костю, и видит, как тот нервно улыбается ему. Он по-доброму усмехается в ответ, затем подходит и берёт его лицо в ладони, долго глядя ему в глаза. — У него стояк! Алкоголь кончился, но крики толпы волнуют и дурманят не меньше. — Я хочу всех вас, я хочу отдаться каждому из вас! «Комете» уже не в силах подпевать никто.***
«Заблудился... — частил отчаянный, страшный шёпот. Такой шёпот бывает у пьяных людей, понявших нечто настолько жуткое, что для осознания этого не нужно трезветь. — Заплутал, заблудился...» Замерев на сцене как столб, Костя смотрел на бледное лицо уводимого под руки Игоря. И как его не свалило только? Бедняга. Ведь вроде бы умеет пить... По крайней мере так Костя слышал от Стаса, с которым Игорь выпивал пару раз и пару лет назад. А впрочем, на сцене всё по-другому. Всегда. Хорошо хоть завтра они нигде не играют. Глаза Кости — слегка, еле заметно — щипало от восторга.