Искусство лгать

Я убежден, что в Петербурге много народу, ходя, говорят сами с собой. Это город полусумасшедших. Я и сам тоже такой. Бывало, иду бульваром где-нибудь близ Сенной, где распивочные, дешевые кофейни, дома терпимости, — а там ведь публика известного сорта и ничему, кажется, не должна уже удивляться. А нет, порой вижу: пялятся. Думаю: на что пялятся, отчего? И только тогда пойму, что, идя, про себя бормотал. Оттого теперь и решил, что лучше стану записывать. Может быть, и не всё; наверное не всё. Но когда хоть что-то да запишешь, глядишь, оно перестанет с языка само слетать в людных местах. Следить за этим и управлять этим я не могу, так, может, получится, чтобы с пера слетало, а не с языка. Хочу теперь записать про тот день. Я вышел из дому в шестом часу и отправился знакомым, много раз хоженым маршрутом: на Невский проспект, от Знаменской площади до Аничкова моста, а оттуда потом до Публичной библиотеки и Пассажа. Там, в Пассаже, всё и произошло. Ходить туда я принялся не так чтобы давно, месяца с четыре. Прежде ходил в ресторан Палкина, тут же рядом, но после одного досадного случая пускать меня туда перестали, в чем я, впрочем, только сам один и виноват. А жаль, там было весьма даже славно: бархатные портьеры, мраморные столики, стулья белые с золотом рядами вдоль стен, серебряное блюдо для визитных карточек в передней. И публика самая авантажная: жандармские полковники, видные адвокаты, известные доктора, богатые помещики, даже сам господин вице-губернатор не единожды захаживал. Случалось мне там выручать и тридцать, и пятьдесят рублей в один вечер… Но это уж в прошлом. А в теперешнем мне пришлось перебраться в «Кафе де Пари», что в цокольном этаже Пассажа. Заведение это, в сущности, дрянное. По другой стороне от него — прачечная Прасковьи Алексеевны Лебедевой, известная на весь город тем, что поставляет под вкусы взыскательной публики исключительно юных девочек-прачек, лет даже от десяти. Разумеется, нелегально, ведь по желтому билету пойти можно только с шестнадцати, но ведь и до шестнадцати такой бедной девочке и семье её надо что-нибудь есть. Меня от этого места берет оторопь, всегда стараюсь пробежать мимо как-нибудь побыстрей и украдкой. После этого отвратительного места «Кафе де Пари» смотрится удовлетворительно. Хоть многие и считают его мрачной клоакой, и действительно — столики там липкие, пол в зале кривой и занозистый, света с улицы почти не видать — окна под самым потолком и залеплены кумачовыми занавесками, воздух продымленный и кислый, и в довершение всего противно скрипит полуразбитый органчик. Но зато там есть два кабинета, даже почти приличных: с коврами, диванами и мягкими пуфами, и главное, с крепко и наглухо запирающимися дверьми. Так что кого интересует подобное времяпрепровождение, и кого не пускают к Палкину, тем в «Кафе де Пари» словно медом намазано. В эти четыре месяца меня там уже узнали хорошо. Кофейщик Илья Фомич, неизменно стоящий за стойкой и для виду протирающий заляпанные бокалы, приветствовал меня кивком. Я оглядел зал, к половине седьмого уже набитый битком. Публика, разумеется, палкинской не чета: мастеровые, цеховые, мелкие чиновники и столь же мелкие купчишки, какие-то подозрительные полячки и жиды. Многие, впрочем, одеты весьма недурно, с потугами на вкус и некоторое даже франтовство. Одного такого я сразу и высмотрел, глаз у меня на такие вещи давно намётан. Он сидел в уголке один, напряженно всматриваясь в публику и сильно её робея. Лет сорока, нафиксатуаренный, с толстенькими бакенбардами, одетый в не по погоде летний пиджак и светлые брюки со стрелкам, атласную жилетку и в сияющем чистенькое белье. Даже и слишком прилично всё это для нашей клоаки. Я сразу же направился к нему. — Позволите присесть? Спасибо, благодарю вас. Нафиксатуаренный господинчик часто заморгал, глядя на меня в испуге, но в то же время и жадно. Я уселся, вытянул ноги под тесным столиком. — Простите снова-с, но не угостите ли покурить? Я свои папиросы дома забыл. — С радостью-с, но… не курящий, — неловко ответил он, а глазки уже сальные, уже поплыл, губки язычком нервически облизывает. — Вот это надо же, — небрежно сказал я, толкая еще дальше ноги под тесным столом. — Тут все курящие, вам дышится хорошо? — Хорошо… Я впервые у вас. — Вот как? А лицо ваше мне как будто знакомо. Не встречались ли раньше? — Нет-с, — отозвался гость. — Я бы вас запомнил… Я, кстати, Семен Степанович Ко… — и подавился, чуть было не назвав свою фамилию. Я усмехнулся понятливо. — Ну что же, Семен Степанович, если не курите, так, может, кофейку с коньячком? Вы не смотрите, что столы липкие, коньяк тут превосходнейший и не разбавляют ни капли, за это ручаюсь. Вот только кофе дрянь. А все ж таки угостимся? — Конечно-конечно! А… позвольте-с, как величать вас? — Зовите Сонечкой, — ответил я и махнул Илье Фомичу: работаем, мол, сам знаешь, что делать. Дальше пошло по накатанной. За кофеем с коньяком последовало шампанское, притом не то пойло палёное, которое заказывала основная публика, а «Вдова Клико»; затем закуски — рябчики, сыры голландские и французские, омлет с шампиньонами… Я все цены знаю наизусть и про себя хладнокровно подсчитывал. Выходило всего до сорока рублей. Можно было крутить моего нафиксатуренного Семена Степановича еще и дальше, но вот загвоздка: я не собирался ему давать то, на что он изначально надеялся. А в таких случаях важно знать меру и остановиться вовремя, чтобы не вышло скандала. — Уже девятый час?! Как время бежит в приятной компании! Простите, дорогой Семен Степанович, срочно надо лететь, обещался ровно в девять показаться на вечере у княгини Р. — Как? — встрепенулся Семен Степанович. — Вы… уже уходите? Но… как же? Но я рассчитывал… — О, да вы не так поняли! Я к княгине только всего на пять минут, показаться надо непременно, а потом сразу опять сюда к вам! Дождётесь? Он заморгал, точно готовясь заплакать — уже полупьяный, наевшийся, распалившийся и немного обиженный. Но поверил. А если и не поверил, то у такого кишка тонка проявить твердость или грубость. Так и сидел промеж рябчиков и пустых бутылок от шампанского, глядя, как я ухожу. За дверьми меня встретил Илья Фомич, вышедший в коридор через кухню черным ходом. — Тридцать восемь выходит с мелочью, — сказал он. — Вот твои. Он протянул мне три целковых и восемь гривенников — мою долю от «высадки гостя на тугрики», как мы это меж собою изящно зовем. Я быстро пересчитал, ссыпал в карман. — Вправду вернешься? — полюбопытствовал Илья Фомич. Я поморщился: — Нет. Завтра, может быть. — Хорошо. Да вот еще, погоди, Женечка тебя полвечера выспрашивал. Сказал, что за прачечной дожидаться будет, как пойдешь. Я помрачнел. Хоть выручка и вышла скудная, а Женечка часто мог подбросить что-то еще любопытное, но настроения на сегодня продолжать у меня больше не было. Я бы, может, на бои теперь или на биллиард… Однако он был там уже, как и сказал Илья Фомич, крутился за прачечной и меня подкарауливал. А увидев, так и набросился. — Что так долго? Битый час тебя жду! — Зачем? — спросил я почти грубо, без приветствия. Женечку я знал столько времени, сколько ходил в «Кафе де Пари», то есть всего несколько месяцев. Был это низенький, плюгавенький мальчонка двадцати двух лет, который выглядел, однако, на пятнадцать, чем привлекал к себе пристальное внимание публики того же сорта, что наведывалась в прачечную Лебедевой. Личико у него было востренькое, гаденькое и в то же время невинное, только невинность эта была склизкой, фальшивою, и я всё удивлялся, как они этого не замечают. Меня бесила тоже его вертлявость и хваткость: он умел высадить гостя на тугрики и на сто рублей, и на двести, честно получая с них свои десять процентов, а после потихоньку удрать. Ну, а сколько он получал за уединение в задних кабинетах, так и вовсе не знаю — не интересовался. Но парнем он был, несомненно, умным и ловким. Увидя мое настроение, тотчас же сдал назад и решился задобрить. Наскоро оглядевшись, сунул мне в ладонь коричневую баночку, которую еще год назад можно было запросто купить в любой аптеке, а нынче, после недавнего запрета, приходилось выискивать через докторов или у нужных людей. — Держи «кошечку». Хочешь ведь «кошечку»? — промурлыкал Женечка, блестя глазенками. Тут только я понял, что и сам он уже успел «окошатиться», то есть принять понюшку кокаина. И вправду, есть в принявших что-то особенное — то ли блеск в глазах появляется, то ли некая запредельная степень развязности, невозможная в человеке с чистым разумом. И ведутся на таких, по сто рублей оставляют за кофейным столиком, за одну лишь надежду на закрытый кабинет. — Не хочу, — сказал я, но коричневый пузырек, однако же, тотчас исчез в моем кармане. — Что тебе, Женечка? Я спешу. — Куда это ты спешишь, в Таврический, что ли? Так туда рано еще. Пошли со мной лучше, — он схватил меня за рукав, дернул и, приблизив свои влажные губы к моему уху, жарко зашептал: — Есть тут один tante, весь вечер на тебя зыркал. Ты спиною к нему сидел, не видал? Серьезный tante, в полковничьих эполетах. И портмоне у него толщиною вот так, — Женечка показал мне сложенные вместе четыре пальца. — Я уж к нему и так и этак. Он сперва отмахивался, потом снизошел, а там уж и говорит: вот этого мне приведешь? С двумя вами пойду, оба не пожалеете. — Что за глупости, — недовольно перебил я Женечку, отбрасывая от себя его липкие ручки. — Ты же знаешь, я не по этим делам. — Да, да! Но ты не дослушал: я же и не прошу тебя ничего делать. Тут у меня комнатка, в двух шагах, для особых случаев… Идём туда с нами. А там я его «малинкой» угощу. А портмоне-то потом распотрошим и поделим поровну. Тебе только и надо, что пойти, а делать совсем ничего не надо. Там рублей по пятьсот на брата выйдет… Я смотрел на него и слушал с нарастающим отвращением, почти что физическим. «Малинкой» называется смесь алкоголя с опиумом, погружающая tante, то есть клиента, в крепкий и долгий сон. Ушлые молодчики вроде Женечки успевали снизу доверху обчистить храпящую жертву, порой умудряясь снять и унести даже дорогое белье. Ничем подобным я не занимался никогда и уж точно не собирался изменять этому правилу. Я даже не удостоил Женечку ответом. Лишь толкнул его в грудь рукой и пошел мимо к выходу из цоколя. — Сонечка! Стой! Куда ты? — К Палкину, на биллиард. — Да погонят ведь тебя от Палкина! Палками погонят от Палкина! Ха-ха-ха! А «кошечку"-то взял! — злобно крикнул Женечка мне вслед, но я уже поднимался по лестнице, оставляя позади всю эту вонь и грязь и унося в карманах три рубля восемьдесят копеек и пузырек кокаину. А в самом деле, подумалось мне, когда я вышел из Пассажа и стылый осенний ветер опалил моё лицо. Время-то ранее. В Таврический уже, пожалуй, не пойду сегодня, но теперь можно и на биллиард. * * * Мирон плохо знал Петербург; по сути дела, не знал вовсе. Он бывал здесь раз или два в год, когда ездил к столичному начальству с донесениями, либо чтобы принять очередное повышение в должности. Следственный аппарат московского уголовного сыска косвенно подчинялся петербуржскому, и значительные перестановки в должностях никогда не обходились без поездки на поклон к столичному начальству. Всякий раз кто-нибудь спрашивал Мирона, когда же он переберется в Петербург окончательно, на что он старался отшучиваться либо как-то иначе уходить от ответа. Потому что правда была непонятна москвичу, а петербуржцу так и вовсе оскорбительна. Истинная причина таилась в том, что Мирон Петербург ненавидел, люто, глухо. Ездил туда с неохотой и возвращался непременно больным, не телом, так душой. На сей раз, однако же, никто его мнения не спросил, просто послали: езжай, мол, Мирон Янович, дельце как раз по тебе. Шум вокруг убийства в Пассаже поднялся неслыханный. О деле трубили все газеты, что вызвано было в первую очередь скандальностью обстоятельств убийства, и лишь потом уже — его беспримерной, леденящей душу жестокостью. Очевидно, в Петербурге не нашлось ни одного пристава следственных дел, кто сочетал бы в себе опытность, цепкий ум и отсутствие щепетильности. Ибо нужно иметь щепетильности очень мало, а то не иметь вовсе, чтобы взяться за такое расследование и спуститься туда, куда непременно придется спуститься для сбора улик и опроса свидетелей. Потому петербуржское следственное ведомство обратилось к своему «младшему брату», московскому ведомству. А там долго не думали, кого послать. Так и оказался Мирон Янович Фёдоров, пристав следственных дел Серпуховской части города Москвы, в Петербурге, облеченный обязанностью расследовать зверское убийство юноши-проститута, совершенное в самом центре столицы. О гомосексуальной жизни Петербурга Мирон знал немного, не в пример меньше, чем о московской, но все же кое-что знал. Несколько его давних друзей проводили в Петербурге зимы, когда, по рассказам, особенно расцветала на столичных бульварах торговля однополой любовью. Жарче всего становилось на Масленицу, когда жадные до молодых тел мужчины хищными стаями окружали ярмарочные балаганы и ледовые катки, выглядывая резвящуюся, легкомысленную и безрассудно-развратную молодежь. По субботам мужчин-проститутов искали на набережной Фонтанки и в садах у цирка Чинизелли, по средам — на балетных спектаклях в Мариинском театре. Дурную во всех отношениях славу имел Таврический сад, где вечерами, после заката, собирались чуть ли не все сколько-нибудь состоятельные, с одной стороны, и миловидные, с другой стороны, мужеложцы столицы. Первые присматривали вторых, вторые бесстыже кокетничали с первыми. Плясуны, циркачи, матросы, студенты — кого угодно можно было купить на душных, стылых, промозглых, сырых, страшных, темных улицах Петербурга. Кого угодно и что угодно, дело было в одной лишь цене. За это-то Мирон и ненавидел Петербург, и томился им. Предчувствуя много хлопот, он еще в Москве собрал сколько мог сведений и о других известных маршрутах. При хорошей погоде по выходным в Зоологическом саду, у стен Петропавловской крепости, велась торговля военными, точно на невольничьем рынке где-нибудь в Истанбуле: юнкера, полковые певчие, гимназисты, солдаты лейб-гвардии Конного полка — кто только ни приходил туда в надежде легко и бесчестно заработать на своем молодом крепком теле. Еще одним местом, где можно было найти солдат, считался Конногвардейский бульвар: там располагались казармы и манеж полка Конной гвардии. Поблизости находились Воронинские и другие бани, куда ходили с рекрутами. Разумеется, всё это было незаконно. Мужеложество каралось тюрьмой и ссылкой, а при установленном факте насилия либо несовершеннолетия жертвы — каторгой. Также и незаконной была мужская проституция, в отличие от легальной женской. Молодой человек, оказавшийся в бедственном положении, в отличие от девицы, не мог податься в дом терпимости, сдать в полиции паспорт и получить вместо него «желтый билет» — хоть какой-никакой, а документ, легализующий его промысел и само существование. Мужчин-проститутов как бы и не существовало вовсе. Хотя те, кому надо, прекрасно знали, где они обретаются, и Мирон с затаенным негодованием обнаружил, что даже в той квартальной части, куда его приписали на время расследования, об этой стороне злачной жизни столицы уведомлены более чем хорошо. Объяснение этому могло быть лишь одно: квартальные и городовые брали взятки у держателей гомосексуальных притонов, равно как и у самих проститутов и их сутенеров, чтобы те могли спокойно заниматься развратом. Одно из известнейших гнезд этого разврата крылось в самом центре столицы: в цокольном этаже Пассажа, в так называемом «Кафе да Пари». Буквально напротив размещался ресторан Палкина, тоже с дурной репутацией. Но ввиду того, что хаживали туда титулярные советники и князья, это заведение считалось неприкосновенным, и начальник участка сразу же напрямую сказал Мирону, чтобы и соваться туда не смел. — А куда ж мне соваться? — дерзко спросил Мирон, на что получил ответ: — Труп найден у Пассажа, вот с Пассажа и начинайте, Мирон Янович. Да только, вы понимаете, без чрезмерного рвения. Чтобы к Палкину — ни-ни. — Но если здание ресторана прямо напротив, оттуда могли видеть… — Вам сказано-с ни-ни! Что вам непонятно? Так что пришлось, для начала, сконцентрировать все внимание там, где было позволено — то есть на Пассаже и «Кафе де Пари». Как так вышло, что в цокольном этаже одного из самых знаменитых заведений Петербурга с успехом ютился притон весьма среднего пошиба, оставалось только гадать. Видимо, у владельца заведения едва находились средства на взятки в полицию, поэтому на всём остальном он скаредно экономил. Место было гнилое, неухоженное, с кислым душком заброшенности и душной атмосферой падения, которое уже давно перестало себя стыдиться. И там-то, в этом заведении, видели жертву в последний раз. В другой раз ее увидели уже на улице, в каких-то полста шагах от Пассажа, в переулке. Юноша был обнажен и весь посинел от ранних ночных морозов, ударивших в том году в октябре, а также от обильной кровопотери. Живот его был вспорот, а внутренности выпотрошены наружу. Также он был оскоплен. На мертвом лице, в раскрытых остекленевших глазах запечатлелось выражение беспредельного ужаса. Однако не было на теле никаких следов борьбы и насилия, что подтвердила позднее и экспертиза. Он, очевидно, знал убийцу или собирался провести с ним время наедине, пошёл добровольно, разделся или позволил раздеть себя, после чего был жестоко убит. Ко времени приезда Мирона тело уже предали земле, но он внимательнейшим образом изучил фотокарточки трупа. Карточки эти были чудовищны. Тот, кто сотворил это, действовал не только в огромной ярости, но и с известным хладнокровием: брюшная полость жертвы была вскрыта как будто одним ударом, и на всем остальном теле, за исключением промежности, не было больше ни одного пореза. Мирон сразу понял, что ему напоминает это убийство: недавнее знаменитое дело лондонского душегуба, прозванного в газетах Джеком-Потрошителем. Тот также убивал проституток — и примерно таким же способом, — только не мужского, а женского полу. Лондонского убийцу, насколько знал Мирон из газет, так и не нашли; не объявился ли в Петербурге его подражатель? В сущности, если отбросить все щепетильные и безнравственные моменты, дело это могло прогреметь на всю Россию и сделать того, кто распутает его, знаменитостью. Мирон был не чужд тщеславия, а что до щепетильности, то как раз ее-то он чуждался совершенно. Поэтому, ознакомившись со всеми документами и обстоятельствами в квартальном участке Адмиралтейского района, где предстояло ему служить ближайшие месяцы, он нахлобучил шляпу, сунул в угол рта папиросу и отправился в Пассаж, в «Кафе де Пари». Так началось расследование убийства Виталия Сукачева, проститута двадцати двух лет, известного в темном мире торговли мужским телом под кличкой Женечка.