Москва, 1 июля 1989 года.
Врач листает результаты медицинского осмотра заместителя председателя Щербины и качает головой. — Не буду врать: исход нехороший, Борис Евдокимович. — Я уже знал и так. — Вы должны были последовать моему совету: поездка в Армению была ошибкой, это ухудшило состояние вашего здоровья. — У меня был прямой приказ Генерального секретаря. — Я мог бы выбить вам запрет, — настаивает врач. Борис пожимает плечами. — Не думаю, что пребывание в Москве что-то изменило бы. — Это дало бы вам время. — Время на что, Иван Владимирович? — рычит Борис. Иван сорок лет был личным врачом Щербины и никогда не видел его таким: Щербина всегда был сильным, упрямым и неутомимым; но человек, сейчас сидящий перед ним, был лишь тенью того, упертого, он просто ждал смерти и все. Иван считает, что это Чернобыль так сильно его изменил; в мир просочилось много новостей, ужасных новостей о том, что там произошло, но Иван никогда не осмеливался напрямую спросить своего постоянного пациента о чем-либо. Ведь никогда не знаешь, что в таком случае можешь услышать в ответ. Кроме того, такие врачи общей практики, как он, получили четкие указания сверху — если они регистрируют опухоли, гормональные или железные дисфункции, выкидыши у своих пациентов, то это не может быть связано с аварией, произошедшей на Чернобыльской АЭС. Государство высказалось, а Иван был слишком близок к пенсии, чтобы оспаривать это решение. — Простите, Борис Евдокимович, — вздыхает он. И ему по-настоящему жаль, потому что товарищ Щербина — хороший человек, он отдавал всего себя ради помощи другим, даже если сам был болен. Он не заслуживал такой смерти. — Спасибо, товарищ, я ценю это. Как Елена Николаевна? — С моей женой все в порядке, спасибо. Она не может дождаться, когда я выйду на пенсию, мы планируем переехать в Калининград, у моей семьи там дача. — Хотите совет? Сделайте это как можно скорее: время идет быстро. — Да, пожалуй. Борис встает и направляется к выходу, но голос врача догоняет его: — Постойте. Я не могу ничего для вас сделать, но я могу помочь вашим легким. Знаю одного французского врача, члена местной коммунистической партии. Он руководит санаторием на Корсике. Пребывание там пойдет вам на пользу. Для Бориса это не имеет никакого значения, но, возможно, нахождение подальше от тех, кто убил Валерия, слегка сотрет ту горечь, которая стала константой в его жизни. — Если вы считаете, что это хорошая идея… — Да, я так и считаю. Напишу доклад о вашем здоровье, отправлю вам в кабинет.***
Для рядового гражданина получение визы на выезд из СССР — почти невыполнимая задача, но для Бориса эта процедура гораздо проще: он уважаемый член партии, нет никакой опасности, что он дезертирует, и его состояние здоровья кристально ясно, поэтому через пару недель он уже сидит в такси, которое везет его в санаторий близ города Бонифачо. Пейзаж за окном почти голый, дикий, солнце палит безжалостно, но таксист очень гордится Корсикой и всю поездку разливается соловьем о красотах своей земли. Знание французского у Бориса в лучшем случае посредственное, но его хватает, чтобы понимать и быть понятым в ответ. Он идет в санаторий, прихватив медкарту, которая чуть ли не больше его чемодана; главный врач листает ее, и его реакция ничем не отличается от реакции личного врача Бориса: ему ничем нельзя помочь, кроме как облегчить мучения в легких какими-нибудь лекарствами и сухим климатом острова. Борис эту новость воспринял с уже привычным безразличием. Имело смысл считать, сколько времени ему осталось жить, пока был жив Валерий, но уж никак не сейчас. С момента его смерти все изменилось и меняется до сих пор: кассеты, оставленные Валерием, циркулируют среди ученых, и на этот раз КГБ не смог заставить его замолчать и остановить распространение правды. В конце концов, они победили. Реакторы будут модифицированы. Но без Валерия победа не кажется такой радостной и важной. Кроме того, для государства Валерий Легасов — это имя, которое все еще необходимо стереть из народной памяти и похоронить в небытие. Бориса заселяют в одноместный номер с небольшой террасой с видом на море. В ясные дни можно увидеть побережье Сардинии, сообщает ему медсестра, после чего вручает расписание приема пищи и процедур. Они ни к чему Бориса не обязывают, и большую часть дня он проводит в одиночестве. Он распаковывает чемодан, аккуратно кладет в ящик стола старую тетрадь с потрепанной обложкой; там несколько стихотворений, написанных Валерием. Это единственное имущество, которое Борис смог забрать из его квартиры, до того, как КГБ опечатал ее. Борис выходит на террасу и смотрит на морскую гладь. Море синее, глубокое. Валерию наверняка понравилось бы это место. Может, он написал бы о нем стихи. Прошло два года с их последнего разговора, и больше года со дня его смерти. Но Борис Валерия не забыл. Иногда боль утраты притупляется, а потом вдруг возвращается, вызванная самыми обыденными эпизодами: маленькая девочка с котенком на руках улыбкой напоминает ему Валерия, который рассказывал про своего кота Сашку, запах гуляша напоминает о совместных обедах в вагончике или в палатке у Чернобыльской АЭС, вечерний ветер — о долгих прогулках по пустому городу, когда они шли рядом, касаясь друг друга плечами. Когда агенты КГБ были слишком далеко и не могли их видеть, Борис неловко обнимал его или наклонялся, чтобы быстро поцеловать. Валерий всегда удивлялся, краснел, словно глупые жесты Бориса были для него чем-то необыкновенным. — Ты был необыкновенным, Валера, — тихо говорит Борис, опустив голову перед бескрайностью моря. Вскоре Борис понимает, что в санатории особо нечем заняться, кроме как торчать в саду, слушая неугомонных сверчков и цикад, нацепив панаму, защищающую голову от безжалостных лучей солнца. Но Бонифачо слишком далек для пеших прогулок, Борис мог бы попросить кого-нибудь отвезти его туда, но у него нет желания общаться с местными жителями, поэтому компанию ему чаще всего составляют стихи Валерия. Недалеко от санатория есть еще одно здание: на вершине холма, суровое и внушительное с виду, но заброшенное, окруженное садом с сухими сорняками, опутавшими безмолвные развалины. Это здание напоминает Борису Припять. Это была психиатрическая больница, однажды объясняет ему главврач, ее закрыли из-за недофинансирования, пациентов перевезли или выписали, если сочли выздоровевшими или неопасными для общества. Однажды днем Борис видит человека, толкающего тележку со старыми радиоприемниками, сломанными телевизорами и металлическими кабелями. Он тащит тележку по дороге вдоль санатория, явно направляясь к бывшей психиатрической больнице. С телеги падает мешок, но паренек этого не замечает. Борис встает и поднимает его; мешок тяжелый, забит шурупами и болтами. — Эй! Стой! — кричит он на ломанном французском. — Ты уронил! Незнакомец оставляет тележку и подходит ближе; он молодой, лет двадцати с небольшим, худой и потный. Длинные каштановые волосы прилипли ко лбу, взгляд темных глаз беспокоен, манеры и поведение выдают явный невроз, а одежда говорит о небрежности. — Спасибо, добрый человек, большое спасибо, — отвечает паренек на безупречном французском. — Они очень важные и очень нужны. Мне все нужно. Все. Затем он возвращается к телеге и продолжает толкать ее в сторону заброшенного здания. — Куда ты идешь? Там никого нет. — Неправда, — отвечает паренек, не оборачиваясь. — Я есть. Борис возвращается в сад у санатория, выкинув из головы случившееся: мальчик наверняка бездомный. — А, вижу, вы познакомились с Полем? — спрашивает медсестра. — Странный парень. — Да, немного, но он безобиден. Был пациентом психиатрической лечебницы, его выписали, когда она закрылась, но идти ему было некуда, он там и остался. Это не совсем законно, но так как он никому не мешает, его приютили. — Почему он попал в психушку? — Представляете, Поль говорит, что может путешествовать во времени. Время. В последнее время Борис постоянно слышит это слово. Время, которое он прожил до Чернобыля, так далеко, что, кажется, принадлежит жизни какого-то другого человека. То немногое время, что ему осталось жить. Времени у них с Валерием не было. Сумасшедший, который верит, что может путешествовать во времени. Борис крутится в кровати, не в силах заснуть. Если бы можно было путешествовать во времени, то он бы вернулся к их первому поцелую. Валерий был на крыше здания, измерял уровень радиации; сидел на бетоне с блокнотом на коленях. Он делал это почти каждый день, потому что, помимо руководства ликвидацией последствий аварии, хотел собрать побольше данных, которые помогли бы другим физикам-ядерщикам изучить эти самые последствия: он понимал, что не сможет заниматься этим долго. Борис прошел по крыше и остановился на расстоянии, наблюдая: почему-то вид Валерия, низко склонившегося над блокнотом, вызывал у него волну дурацкого умиления. В итоге он присел рядом и терпеливо ждал, пока Валерий закончит свои расчеты, а потом протянул ему плитку шоколада. — О, молочный, — с улыбкой сказал Валерий, снимая шуршащую обертку и отламывая кусочек. — Странно, я не думал, что ты заметил, что я его люблю. — Если ты время от времени будешь отрывать взгляд от бумаг, то увидишь еще много чего, Валера. Позже Борис не мог объяснить, почему он выдал такое откровенное и честное предложение. Возможно, это все была сладость от улыбки Валерия, или осознание того, что они одни, никто за ними не следит. Но, возможно, из-за мысли о времени, ускользающем меж пальцев. Валерий перестал жевать и уставился на него, быстро моргая, будто продолжал в голове свои расчеты, его взгляд на мгновение скользнул по губам Бориса, а затем он резко двинулся к нему. Это был ужасный первый поцелуй; несколько долгих секунд, болезненное столкновение носов и зубов, но этого было достаточно, чтобы Борис влюбился по уши, старый дурак. Валерий быстро отпрянул, покраснел, очки съехали на бок. Он явно собирался извиниться, так что Борис взял его лицо в ладони и погладил большими пальцами заострившиеся скулы. — Если хочешь меня поцеловать, то сделай это правильно. А потом показал, что имел в виду: прижался к его губам, смакуя вкус табака и шоколада, проглатывая еле слышные вздохи Валерия. Будто на этой чертовой крыше у них было все время мира. Но это была ложь. Ложь, которая была в долгу перед правдой. Борису за всю жизнь не часто доводилось видеть море; иногда Балтийское, холодное, жалкое и серое. Черное, в редких случаях, когда Борис выкраивал себе короткий отпуск, но, по правде говоря, моря его раньше вообще не привлекали. Зато на Корсике море совсем другое. Оно таит в себе нечто, что завораживает, заставляет смотреть на него часами: такое синее и спокойное на горизонте и такое страшное у берега — ревущие волны, разбивающиеся белой пеной о высокие скалистые утесы. И тогда Борис понимает: море напоминает ему о Валерии, о его голубых глазах, таких кротких и спокойных, скрывающих удивительно сильную личность, способную стукнуть кулаком по столу в присутствии Генерального секретаря, способную отменить приказ самого Бориса лететь прямо над взорвавшимся реактором. Любовь увела его в море, и теперь, оставшись один, он уже не может вернуться на берег. Однажды этот парень, живущий в заброшенной лечебнице, Поль, приходит в санаторий и просит позвать медсестру. Он прижимает к груди бумажный пакет, теребит волосы и выглядит еще более расстроенным, чем в прошлый раз. — Ваше радио. Я его починил, как и обещал, — говорит он медсестре. — Спасибо, Поль, ты замечательный. Оно старое, но я очень его люблю. Постой, я возьму кошелек… — Нет, не нужно никаких денег! — говорит Поль, качаясь с пяток на носки. — Они мне сейчас не нужны. У вас есть какая-нибудь сломанная техника? Которую не ремонтировали. — Да, конечно, идем со мной. Вскоре после этого Поль выходит из санатория с аппаратом для измерения давления и двумя бутербродами в пакете. Проходя мимо Бориса, он узнает его и кивает в знак приветствия. Из вежливости Борис кивает в ответ. — Поль отлично умеет чинить любые приборы или устройства, — объясняет медсестра. — И он довольствуется совсем крошечными суммами денег или какой-нибудь сломанной аппаратурой. — А бутерброды? — Вы видели, какой он худой? У меня есть дети, и я чувствую себя обязанной его подкармливать. — Что он делает со всем этим барахлом? — Наверное, продает на запчасти. Через несколько часов Борис готовит провести уже сотую бессонную ночь; шум волн следует за ним через приоткрытую французскую дверь. Он поворачивается на бок и в темноте почти видит Валерия, лежащего рядом с ним. Неизбежно — он вспоминает их первый раз. Валерий был так смущен своей наготой и близостью, что его организм никак не реагировал, поэтому Борис усадил его спиной к изголовью кровати, устроился у него между ног и с улыбкой заметил, как Валерий, несмотря на нервозность, покорно раскрылся перед ним. Борис пустил в ход руки и губы, чтобы завести его, целовал, ласкал — решительно, бесстыдно, голодно. Потрясенный Валерий тяжело дышал, одной рукой вцепился себе в волосы, другой судорожно сжал простыню. Оргазм застал его врасплох, не дал возможности предупредить Бориса; Валерий кончил ему прямо на губы и подбородок, прикрыл рот, чтобы не закричать, а потом застонал нараспев: «прости-прости-прости», сгорая от стыда. Борис заставил его лечь и обнял, чувствуя, как горит у Валерия кожа. Хоть было темно, глаз выколи, он был уверен, что Валерий сильно покраснел. Когда Валерий успокоился, он осыпал лицо Бориса поцелуями, скользнул рукой ниже по его телу, сжал — застенчиво, неуклюже, слишком нежно, но Борис позволил ему. Позволил любить себя, с головой влюбившись в его смешную неопытность и неуверенность. Борис сбрасывает простыню и встает, потирая лицо: это плохо, такими темпами воспоминания убьют его раньше радиации. Но он не может забыть то, что запечатлелось в его душе. Он выходит на террасу, вдыхая ночной бриз, чтобы успокоиться, и вдруг краем глаза замечает странное свечение слева, на холме, где находится заброшенная больница. Сначала Борис думает, что ему кажется, но затем фиолетовый свет вспыхивает, словно молния в темноте. Поль чинит очередной электроприбор, или что? Свечение прекращается, и Борис возвращается обратно в комнату.