Как я встретил этого буржуя

Утро началось с холода и пронзительной трели будильника. Хозяин оного, Александр Каширов, поспешил угомонить пузатые часики крепким хлопком ладони. Но не потому, что намеревался поспать ещё — нет, подобной мягкотелостью он не страдал. Цель его была куда возвышеннее: не разбудить спящего в соседней комнате Брагинского. Скажи кто-нибудь чекисту Каширову год назад, что помимо революции он будет беречь ещё и сон товарища Брагинского, а в прошлом — господина де Браганэ, он бы покрутил пальцем у виска и посоветовал меньше пить, а встретив этого писаку из «бывших», не дал бы ему ни единой поблажки. Но доброжелателя не нашлось, а потому Каширов, сам того не замечая, попал под чары распутного образа жизни. Нет, когда ему в рамках «уплотнения» дали в качестве служебного жилья комнаты в квартире писателя из бывших дворян, всё было чин чинарём. Каширов ни капли не верил в то, что Иван Браганэ принял революцию и стал честным советским гражданином. Мало, всю жизнь прожрав икру с пирожными и проходив в шелках, сменить фамилию и вступить в ВАПП, чтобы стать приличным человеком. Буржуем был, буржуем и остался. Да когда Каширов въехал, он, как в старые времена, поправлял здоровье в Кисловодске! И где деньги взял, спрашивается? Имущество конфисковано. Стало быть, припрятал золотишка-то. Скрывает социалистическую собственность, падла. Словом, Каширов ждал интеллигента и готовил «тёплый» приём. Но во время первой встречи что-то сразу пошло не так… Увидев незнакомого человека в квартире, Брагинский ожидаемо растерялся и, приподняв шляпу, неуверенно поздоровался: «Здравствуйте, сударь… А что вы делаете у меня дома?» «Судари все в Париж сбежали, — отрезал тогда Каширов, — а я — товарищ Каширов, и я здесь живу». Говоря это, он с презрением отметил про себя, что писака одет с иголочки, как барин. А Брагинский, похоже, приметил у него расстёгнутую при звуках открывающейся двери кобуру, потому что вдруг отвесил поклон, в поклоне подхватил с пола свой чемоданчик и дал дёру. «Сто-о-ой! — заорал Каширов и бросился в погоню. — Стой, сволочь!» Но контрреволюционный элемент стоять не хотел и летел, одной рукой придерживая шляпу, а другой размахивая чемоданчиком, быстрее бегущего налегке чекиста. «Стой! — в очередной раз выкрикнул Каширов и, выбиваясь из сил, невольно замедлился. — Ну, погоди! Пожрёшь ты у меня рябчиков с ананасами!..» Брагинский неожиданно резко остановился и даже вернулся. И заявил: «Только если после шести». «Чего?» — не понял Каширов. «Вы пригласили на рябчиков, — невозмутимо ответил буржуй. — Я согласен, но если это будет сегодня, я могу только после шести». Каширов от такой наглости даже опешил и осведомился: «Ты схохмить решил напоследок, или просто малахольный?» «Я вас решительно не понимаю, господин Каширов, — с нотками упрёка заметил Брагинский и сам себя поправил с таким видом, будто вынужденно произносит ругательство: — Товарищ. Позволю себе напомнить, вы сами начали этот разговор». «Малахольный, — сделал вывод Каширов и вполне дружелюбно поинтересовался: — Ты зачем побежал, чудила?» Брагинский окончательно подтвердил все его подозрения относительно собственной придури: «Я растерялся!» Предъявить тут было нечего. Вернее, это Каширову было нечего, а у Брагинского имелась расписка о выданной ему сумме в качестве гонорара за пьесу. На оную он и ездил в Кисловодск. Пришлось извиниться и протянуть руку: «Давай ещё раз. Каширов. Александр». Брагинский подал ему холёную, мягонькую ладонь и нагло соврал: «Приятно познакомиться. Я Иван Брагинский». «Где так бегать научился, Брагинский?» — спросил Каширов, потирая бок, который кололо от бега. «До революции я состоял в «Клубе любителей беговых упражнений», — с достоинством разъяснил писатель. — Сейчас он, увы, уже не функционирует». «Ишь ты…» — протянул Каширов с долей если не уважения, то удивления, и это стало началом конца. Начиналось всё, как водится, с малого: он нашёл в жизни с буржуйской мордой массу достоинств. Брагинский был исключительно тихим соседом, никогда не сорил, не дебоширил и не воровал сахар. Нет, он вообще ничего не воровал — ни сахару, ни соли, ни спичек с керосином. Гордость не позволяла. Гордость бывшего дворянина вообще оказалась благословением: в отличие от всех прежних соседей Каширова, Иван не выяснял с ним отношений, не голосил на весь дом, не норовил дать зуботычину, а обижался молча и без подлянок. В квартире всегда было исключительно чисто, счета своевременно оплачивались, мусорное ведро не переполнялось. Когда Каширов приходил домой на обед, едва приведший себя в порядок Брагинский говорил ему «добрый день» и делился чаем, который заварил себе к завтраку, а когда он возвращался с работы, желал доброго вечера и интересовался, как прошёл день. Каширов первое время огрызался: «В доверие втираешься, шпионская ты морда?» Или: «Тебе какое дело, контра?» Брагинский на это только малахольно улыбался и говорил, что это он просто так, по-соседски, по-человечески. Каширов фыркал, но потихоньку, сам того не замечая, таял. Доброе слово и кошке приятно, а уж чекисту и подавно. На службе грязь, мрак и постоянное напряжение, а тут тебе дома и чай, и уютная тишина, и сочувствующий собеседник. На исходе первого месяца Александр задумался. В середине второго сдался. Брагинский ласково улыбался и почти мурлыкал: «Не желаете чаю, Александр Григорьевич?» Каширов пытался сохранить приличия: «Не желаю». Но тут же поддавался соблазну: «Хочу». Иван улыбался и наливал в фарфоровую чашечку с кокетливой розочкой на боку тёмно-янтарный чай, который умел заваривать так, что Каширов мог с уверенностью сказать — он знает какой-то секрет. Потому что лучшего чая он в жизни не пил. Постепенно чаепития растягивались, а потом и вовсе превратились в вечерние посиделки с болтовнёй обо всем и ни о чём. Брагинский рассказывал о театре и гимназических каникулах в Крыму и в Ницце, Каширов — о светлом будущем и о том, как они с приятелями ловили окуньков и опрокидывали возле водоколонки вёдра у мальчишек с вражеского соседнего двора. Иван буквально впитывал его истории из детства и задавал каверзные в своей наивности вопросы о будущем. Александр сердился и ворчливо комментировал его рассказы и вопросы, а в глубине души слушал, раскрыв рот, красочные описания моря, которое он никогда не видел, и неведомых городов и местечек, где ему не побывать никогда. В сердце боролись восхищение и зависть, а на них колосилось… не закономерное чувство ненависти, личной и классовой, а понимание. И странное, непреодолимое желание защитить. Оградить этого неправильного, безыдейного, но доброго и безобидного человека от злобы окружающих. Предостеречь, чтобы не сболтнул лишних, опасных слов. Поймать за руку, когда он тянется подписать петицию в защиту какого-нибудь обречённого интеллигента, а на деле — приговор самому себе. Каширов согрелся зарядкой, достал из шкафа форму и быстро оделся. Умылся холодной водой, наскоро позавтракал. В прихожей, которую Брагинский старомодно называл «передней», обнаружились начищенные до блеска сапоги. Александр оставил их вчера у двери чистыми, но отнюдь не отполированными. Значит, постарался Иван. Снова полуночничал. Каширов покачал головой со смесью неодобрения и признательности. Нужно будет раздобыть Брагинскому лимон к чаю.