Как я встретил этого буржуя

Мороз стоял такой, что Каширов, всегда считавший себя повыносливее многих, начал думать, что был слишком самонадеян. Стужа донимала и на улице, и на службе, и дома. Зима лютовала, отопление не работало. Брагинский, растирая озябшие ладони друг о друга, ностальгически склонял голову набок и вспоминал, как мёрз студентом в Париже, когда жил на квартире у экономной до крайности хозяйки: — В тот год Сочельник выдался таким холодным, что спать можно было только или сильно напившись, или с Франсуа в одной постели, как в средние века. Мы с ним умоляли мадам Кардэн затопить печь, но она упрямо твердила, что завтра-послезавтра, в крайнем случае в конце недели станет теплее, поэтому разумнее будет перетерпеть эти дни. И вообще, «на холодке» спится лучше. Александр, раздувая в печке угли, мрачно думал, что всё-таки эти буржуи с жиру бесятся. Ну, всё есть, чего душа ни попросит — дома, полные кладовые, дрова… А они харчи раскладывают по плевочку на тарелку и бока морозят. Да ещё выдумывают, что так спать лучше, когда всем известно: нигде и никогда так хорошо не спится, как на тёплой печи на сытое брюхо! — Я сегодня измерил температуру в комнатах, — вернувшись в настоящую действительность, заметил Иван. — И как? — обозначил интерес Каширов. — Над столом девять градусов, а на полу одного не хватает, — печально сообщил Брагинский. — В смысле? — нахмурился в Александре услышавший о недостаче чекист. — Минус один, — пояснил Иван. «Беспредел!» — захотелось возмутиться Каширову, но служебный долг заставил сказать: — Время сейчас трудное, страна от царского произвола только оправляться начала. Понимать надо. — Я понимаю, — заверил Брагинский, — но у меня носки к полу примерзают, когда я разуваюсь перед сном. — Я тебе предлагал топить сильнее, — напомнил Александр. — Да, — подтвердил Иван, — но не наборным же паркетом! Каширов закатил глаза. После конфискации у Брагинского осталось немного добра, которое при описи сочли недостаточно ценным. И за эти остатки былой роскоши он держался так цепко, что Александру поначалу даже хотелось в воспитательных целях пустить всё, что можно, на дрова, а всё, что нельзя, выбросить к чёртовой матери. К счастью для Ивана, а может, и для них обоих, дел на службе тогда было по горло, и на радикальные меры у Каширова не оставалось ни сил, ни времени. А потом у него ко всему этому изменилось отношение. За без малого год совместной жизни он успел присмотреться к Брагинскому и понять, что у Ивана, во-первых, совершенно нет политических амбиций, а во-вторых, есть представление о некоей норме жизни, к которой он отчаянно стремится. И опыт чекиста подсказывал, что эти две вещи находятся в тесной связи, и если позволить писателю пребывать в своей мелкоматериальной ереси (костюм-тройка по фигуре вместо чего-нибудь посущественнее пресной каши, вечная простуда, зато при паркете), то никаких контрреволюционных поползновений и не возникнет. И потом, как-то он прикипел к нему. Попритёрся даже. Свыкся со всякими чистоплюйскими причудами вроде той, что обувь должна стоять строго мысами к стене, а есть крупные куски вилкой, без ножа, — преступление. Смирился с блаженным сентиментализмом Ивана и перестал критиковать воспоминания о былых днях и почти женственную любовь ко всяким дурацким безделицам — вазочкам, статуэткам, разным камушкам-ракушкам. В конце концов, побрякушки есть не просят, а пыль бывший граф вытирает как заправская горничная. А может, и лучше — не то чтоб Александр знал, как часто и насколько тщательно эти дамочки убираются. Брагинский, словно чуя слабину, набирал обороты. — С этого всё и начинается. Сначала паркет в печь, затем мебель… А потом что? — негодующе жестикулируя, возмущался он. — Книги, как у Глафиры Семёновны из тридцать пятой? Что же за страна у нас будет, если в ней минутное удобство ценнее книг? — Ну разошёлся, разошёлся… — примирительно проворчал Каширов. — Хилая интеллигенция, а руками машет, как мельница… Не трогаю я твой паркет, не шуми. От него тепла на пару часов, а стонов — на десять лет вперёд. Иван тотчас присмирел и вернулся к прерванному занятию — заскрёб карандашом в тетрадке. Александр втайне испытал облегчение: когда Брагинский обижался, в доме было гнетуще тихо, как в морге — никакого покоя и уюта. Закрыв печную дверцу и ткнув кочергу в подставку, он отряхнул ладони и вернулся к столу. Пальцы, лишившись слабого тепла, тут же начали коченеть. Каширов мрачно подумал, что надо с этим что-то делать. И так от холода вечно жрать охота и настроение зверское. И, главное, конца и края этому не видно! Так надоело, что даже россказни Брагинского вызывают не привычный скептицизм, а отчаянное воодушевление. — Как, говоришь, с французом грелись? — переспросил он. — Ложились на одну кровать, укрывались всеми одеялами, что у нас были, и спали, — охотно повторил Иван. — И не холодно было? — уточнил Каширов. — Иногда даже жарко, — заверил Брагинский. Александр задумался. С одной стороны, дико — с мужиком в одной постели. С другой, это же для тепла. Опыт студенческой Франции, так сказать. Почти Парижская Коммуна. — Товарищ Брагинский, — обратился он к Ивану, — как вы смотрите на то, чтобы переспать у меня в комнате? — Я нахожу вашу формулировку чрезвычайно скабрезной, — в тон ему ответил тот, — но предложение считаю взаимовыгодным и весьма своевременным. Я уже вторую ночь не сплю оттого, что зуб на зуб не попадает. — Ну, значит, одеяло под мышку и милости просим, — решил Каширов и сурово предупредил: — Вовремя просим, а не заполночь. Брагинский негодующе на него зыркнул, но ничего не сказал — только поджал губы и зачиркал карандашом быстрее. Но, как ни странно, его поза безо всяких слов отчётливо выкрикивала претензию: «Я только расписался, а вы меня гоните почти сразу ложиться!» Каширова, впрочем, это не трогало. Одно дело уступить малахольному, когда тот протестует против гранёных стаканов в доме, а чашку требует ставить не на стол, а на блюдечко — досадно, но в целом практично, стол потом протирать не надо. Но нарушать режим дня — никогда. Пусть привыкает трудиться в положенное время! А то всю ночь строчит, а потом спит до обеда, как барин. На службе узнали б, засмеяли — сапожник без сапог! По всей Москве контру гоняет, а дома графские порядки прут дурниной. Тьфу! Александр взял из буфета коробочку с чаем, для проформы звучно кашлянул рядом с часами — Иван вздрогнул от неожиданности и со вздохом отодвинул от себя пару листков с заметками — и отправился на кухню. Там, вскипятив воды на примусе, приготовил чуть более густую заварку, чем было бы прилично с нынешними ценами (тлетворное влияние гурмана Брагинского), и не спеша распил пару чашек подряд. На душе потеплело. Он повеселевшим взглядом посмотрел на фарфоровую солонку-японочку, кокетливо улыбающуюся из-за рукава, погрозил ей пальцем и вернулся в свою комнату. Он выбрал её из расчёта, что как следует заклеить единственное окно и обогреть маленькую комнату удастся быстрее, лучше и надёжнее, чем какую бы то ни было другую. К выгодному размеру прилагались просторная кровать, добротный платяной шкаф и недурственное бюро. Словом, Каширову нравилось. Но войдя в комнату с сознанием, что скоро придёт Иван, он отчего-то смутился царящей в ней мрачноватой, небрежной отчасти аскетичности и попытался придать жилищу вид поприветливей. Преобразования свелись к депортации переполненной пепельницы и газет на подоконник, за шторку, но Александр ощутил себя куда более готовым к визиту. Брагинский пришёл без четверти одиннадцать. «Ну хоть не без пяти полночь», — подумал Каширов и перехватил тяжёлое пуховое одеяло, мешавшее Ивану смотреть под ноги. — Благодарю, — сказал писатель и с интересом обвёл взглядом помещение, как будто за прошедший год тут что-то могло радикально измениться. — Да всё по-старому, — заверил Александр, грохнув одеяло на кровать поверх своего. — Раздевайся, спать охота. Иван, помедлив, принялся снимать пиджак с шёлковой подкладкой, за который редакция его считала мотом и пижоном, а Каширов — пижоном и балбесом, но с чуть большим снисхождением. Делать это без светской беседы Брагинскому было то ли скучно, то ли неуютно, поэтому он доверительно сообщил: — Я сегодня поехал в редакцию на трамвае. — Да ладно? — удивился Каширов. — Деньги на извозчика кончились или сознательность проклюнулась? — Новых впечатлений захотелось, — пояснил Иван. — И как? — развеселился Александр, предвкушая потеху. — Что-то вроде полотен Босха, — определил Брагинский. — Ни стать, ни сесть. У Пречистенских ворот так локтями стали толкаться, что я случайно наступил на ногу господину… — Гражданину, — машинально поправил Каширов, стягивая сапоги. — Гражданину во френче, — со скорбной покорностью поправился Иван и признался: — Терпеть не могу френчей. Это война, разлитая по человеку. — Это форма, — назидательно возразил чекист. — Удобная, между прочим. Ну так что с этим, во френче? — Нелепость вышла, — вздохнул писатель. — Я ему: «Mille pardons, оступился», а он мне: «Пошёл к чёрту!» В некотором смысле он прав, — задумчиво произнёс он, — редактор тот ещё демон, второй раз мне пьесу режет… Но всё равно неприятно. — Радуйся, что нос править не стали, — усмехнулся Каширов, — с такими-то выражениями. Ты б хоть мили в километры перевёл, француз. — Случайно вырвалось! — оправдался Иван, французом бывший только по бабушке. — И потом, неужели я как человек не заслуживаю немного терпимости? Я ведь сношу, когда кондуктор кричит «граждáне», хотя подобное надругательство над языком доставляет мне большие страдания. Александр оставил вопрос без ответа. Терпимость для бывших графьёв осталась разве что в известно каких домах; там, конечно, всех привечают, но «бывших» особенно — они всегда чистенькие, нарядные и духами пахнут. Но не скажешь же это Брагинскому в лицо — грубо как-то. Старается ведь — работает, прислуги не держит, критику на ус мотает. Медленно, правда, но так ведь и Москва не сразу строилась. — Спать давай, человек, — буркнул он, забираясь под одеяло. — Мне в шесть на службу вставать. Иван, затихнув, споро разоблачился и юркнул в постель с другой стороны. Поёрзал, обнял подушку, сполз ниже так, что скрылся под одеялом до самого носа. С удовлетворением выдохнул и совершенно обмяк. Каширов, дождавшись тишины, закрыл глаза, но сон не шёл. Лежать вдвоём было и правда теплее, но присутствие другого человека у самого бока беспокоило, не давало расслабиться. Пролежав, по ощущениям, минут десять, он открыл глаза и повернул голову, ожидая увидеть, что сосед, не привыкший так рано ложиться, тоже не спит, но его ждало разочарование: Иван, пригревшись, уснул как миленький и теперь едва слышно посапывал. По-кошачьи так, с лёгким присвистом. Прямо как лохматая вредная Машка, жившая у них в заводском общежитии. Днём мамка её гоняла, а ночью кошка, беспрепятственно проскользнув за шторку-перегородку, прыгала на «детские» — нижние — нары и спала у него на подушке, у самой головы. Помедлив, Александр придвинулся поближе к Брагинскому и положил голову на одну с ним подушку. Тихое сопение Ивана стало отчётливее. Слушая его и вспоминая те времена, когда его называли Шуркой, а не Александром Григорьевичем, Каширов и сам не заметил, как погрузился в крепкий, спокойный сон. Снилось ему тёплое довоенное лето и странно знакомый пушистый жемчужно-серый кот, сладко дремлющий на коленях.