Как я встретил этого буржуя

Дверь в мастерскую была приоткрыта. Иван постучал и, не дождавшись ответа, потянул за ручку. Изнутри пахнуло холодом. Он осторожно заглянул в проём: — Михаил Иванович?.. — Да! — донёсся до него голос художника откуда-то из глубины помещения. — Заходите, я сейчас! Брагинский вошёл и, обогнув нагромождение каких-то ящиков и банок, наконец увидел хозяина. Арбатов, облачённый в рабочий халат и вооружённый тряпкой, боролся с последствиями влажности и затяжных морозов — мыл окна и зачищал от чёрного налёта рамы. Когда Иван приблизился, он как раз натирал газетой стекло, чтобы не было разводов. — Добрый день! — не прерывая своего занятия, поздоровался он. — Руку пока предлагать не буду, грязная. Зарисовки на столе, где белая ваза. Момент для ответного приветствия был упущен, поэтому Брагинский безмолвно двинулся в указанном направлении. Белая ваза попалась ему на глаза не сразу. Сначала внимание привлекло большое светлое пятно на этажерке — гипсовый бюст, который Михаил всю зиму увенчивал шапкой, а сегодня — беретом, и лист бумаги, наполовину выползший из папки. Художник за спиной что-то прошипел себе под нос, и скомканная газета заскрипела от его энергичных движений. Иван развязал тесёмки у папки с округлой подписью «К книге Брагинского» и с интересом просмотрел эскизы. Те были сдержаны в тонах, но богаты метко расположенными деталями — не мешающими взгляду охватить целое и вместе с тем долго его не отпускающими. Шум позади прекратился. Иван обернулся. Арбатов, подставив под умывальник ведро с грязной водой, пересёкся с ним взглядами и поинтересовался: — Как вам? — Очень нравится, — с чувством сказал Брагинский. — Я рад, — улыбнулся Михаил и взял с полочки кусочек мыла. Улыбка у него на мгновение приобрела оттенок мученической и пропала — вода в умывальнике была ледяной, и холод мгновенно пронзил и без того замёрзшие во время уборки руки. Иван заговорил, желая его отвлечь: — Мне нравится, что у вас такие лёгкие, полупрозрачные рисунки. В них нет ничего лишнего. Выглядит очень изящно. — Я подражал вашему стилю, — неожиданно заявил художник. — Польщён… — смешавшись, пробормотал Брагинский. Давно же он не слышал столь откровенной и одновременно конкретной похвалы. Сёстры искренне, но совершенно дилетантски одобряли всё, что выходило из-под его пера: Ольга считала всё хорошим (пусть иногда и с оговорками, что очень грустно), Наташа — гениальным. Редактор был профессионален, но скуп на слова и пользовал только четыре характеристики («хорошо», «достойно», «вяло» и «безыдейно»), по необходимости их комбинируя. Что пишут критики, Иван не знал, потому что театральные газеты влетали в копеечку, и он их не читал; Оля находила это полезным для желудка. Арбатов вытер руки застиранным добледна полотенцем и придирчиво осмотрел ногти. Иван поймал себя на удивлении — ему и не приходило в голову, что Михаил постоянно в краске не оттого, что небрежен, а оттого, что та дурно смывается. — Здесь пока только эскизы к рассказам и пьесе, — будто продолжая ни разу не прерывавшуюся беседу, заговорил художник. — Повесть я ещё не дочитал, было много заказов. — Ничего, — заверил Брагинский, — это не требует спешки. Михаил наотрез отказался от денег за иллюстрации, ссылаясь на то, что сам за позирование не платил. Торопить его, равно как и позволять подгонять самого себя, Ивану казалось неправильным и недостойным. Арбатов, повесив халат на крючок, подошёл к нему и наконец подал руку. Брагинский, отвечая на рукопожатие, заприметил за плечом художника какое-то яркое пятно и полюбопытствовал: — Новая работа? Михаил, обернувшись, кивнул: — Да. Появилось недавно время на собственный сюжет… Он развернул мольберт так, чтобы гостю с его места было лучше видно. Иван с интересом осмотрел динамическое нагромождение линий и цветов. Картина явно ещё не была готова, но в изображении вполне отчётливо угадывался взгляд на город откуда-то с высоты: разномастные здания под ветхими и добротными крышами, прорезающие их, будто извилистые речки, линии улиц, люди — пестроцветные, словно драгоценные камни в приоткрытой шкатулке. И всё это куда-то стремилось, гнулось, высилось, бежало… Одним словом — жило под спокойной, по-весеннему бледной лазурью московского неба. — А вот этот уголок, с вывеской… — осенённый догадкой, очертил Брагинский в воздухе место, на которое указывал. — Это не соседнее ли здание? Арбатов улыбнулся как человек, чью загадку не только наконец-то заметили, но и блистательно разгадали. — Оно самое, Иван Владимирович. — Откуда же вы писали, чтобы получить такой ракурс? — удивился писатель. — С крыши, — ответил Михаил. — Хотите посмотреть? — Хочу, — согласился Иван. Предложение художника всколыхнуло в груди поникшую за полуголодную и безрадостную зиму жажду впечатлений. Раньше, когда его одолевала рутина, и все идеи казались пустыми, тексты банальными, а жизнь безрадостной, он отправлялся в путешествие или, на худой конец, поднимался на колокольню и смотрел с высоты на Москву, находя в её гармоническом многообразии капельку устроенности и для себя. Последний раз он вот так видел Первопрестольную ещё до революции. Году в шестнадцатом, если не в пятнадцатом. Волнуясь, будто в предвкушении свидания, он поднялся вслед за Арбатовым на плоскую крышу бывшего доходного дома и прошёл к самой верхней платформе. Москва лежала внизу, видная вся, от края до края. Кое-где над ней клубился не то дым, не то туман. Сквозь дымку проступали кровли, фабричные трубы, аккуратные головки сорока сороков. Иван шагнул ближе к краю крыши. Полы пальто затрепал царивший на высоте сырой и холодный ветер. Но вместе с тем откуда-то снизу, от домов или от тёмной мостовой, повеяло теплом. Сбоку раздался шорох — Михаил остановился рядом с ним и, оперевшись о перила, посмотрел на улицу. Оттуда, от переулка до бульварных колец, от колец до окраинных монастырей и до самого Подмосковья, тянуло причудливой смесью звуков, движений и запахов. — Оживает Москва, — заметил Брагинский. Больше всего он боялся, что Арбатов скажет модную сегодня пошлость: «Это нэп». Но художник лишь усмехнулся, чуть щурясь от сквозящего в лицо воздуха, и с неожиданно нежной гордостью согласился: — Задышала. Глядя на его улыбку и трепещущие от ветра золотистые волосы, Иван вдруг осознал, что похорошела не только избавившаяся от мусора и битых стёкол Москва. От того нервного, растрёпанного, как воробей, несуразного чудака, каким Михаил предстал перед ним во время первой встречи, не осталось и следа. Лихолетье закончилось, а вместе с ним исчезла и тревога, всегда наполнявшая движения и глаза Арбатова и придававшая им, особенно в минуты веселья, какой-то безумный оттенок. Зато появилась в них спокойная уверенность и… что-то ещё. Это что-то, едва уловимое, неясной природы, добавляло художнику шарма и заставляло обнаружить, что он, вообще-то, весьма красивый молодой человек. Только, как все москвичи, потрёпанный революцией, безденежьем и уплотнением. Наедине с ними — оживающей и оживающим — Брагинский острее ощутил неопределённость собственного бытия. Вот уже третий месяц ему не давал покоя вопрос: «Москва будет жить. Но буду ли жив я?» Они с сёстрами вот уже дважды за начавшийся год ели, кроме круп и сахарину, мясо. Они с редактором, кажется, притёрлись, наконец, друг к другу, и он научился вполне точно предугадывать, что ему скажут на тот или иной пассаж. Они с Кашировым с самого экзамена по немецкому не имели споров и разногласий. Но ботинки его всё ещё просят каши, как их ни шей и ни клей, и он не может позволить себе новые. Но редактор человек подневольный, и если сдвинут там, наверху, рамки безыдейности, он снова из сурового корректора превратится в безжалостного цензора. Но чекист, не ругая вслух, читает его черновики — оставленные с ночи в аккуратной стопочке листы и тетради к обеду вдруг становятся расхлябаннее, а некоторых записей и вовсе потом нельзя отыскать. Как нельзя и сказать, что это — странная, грубая забота или циничный, неторопливый сбор компромата. А спросить так же страшно, как нарушить сложившееся равновесие. Слишком долго он жил исключительно верою в то, что однажды оно установится и, пусть хрупкое, пусть шаткое, но подарит ему немного покоя. Вздохнув, Иван по-ученически сложил на перилах руки и посмотрел вниз. На улицу выехала коляска без верха. Два господина в костюмах развлекали сидящую напротив пышную даму в рыжем палантине. Та хохотала низким, грудным голосом. Так громко, что смех долетал до крыши и уносился ветром куда-то в сторону Ильинки. Михаил, следя за весельчаками взглядом, хмыкнул. — И почему сейчас в такой моде эти палантины? — удивился он. — Стоят бешеных денег, а цвет преотвратительный. Будто морковным чаем красили. — Не спрашивайте, Михаил Иванович, — вздохнул Брагинский. — Мне иногда кажется, что мне не тридцать, а уже глубоко за шестьдесят — настолько я не понимаю всех этих «попурри из русских песен», золотых зубов и галифе на всех без разбору. — И не поймёте, — заявил художник, — потому что вы культурный человек, со вкусом. А нэпманы в красоте не смыслят. Они только хамить по городу горазды. Ну их, — резко оборвав тираду, фыркнул он. — Давайте лучше ещё на Москву посмотрим. Такая она упоительная весной. — Она всегда упоительная, — возразил Иван. Арбатов, мельком на него глянув, навалился на перила и подпёр голову рукой: — А ведь ваша правда. Брагинский, скользя взглядом по луковкам сорока сороков, золотисто заблестевшим на проглянувшем солнце, подумал, что ради этой упоительности, ради подлинной красоты и ради добрых вестей в письмах сестёр и стоит жить и держаться за жизнь вопреки всему. Не задаваясь вопросом, суждено ли ему это, как не задавался никто все эти годы вопросом, хочет ли жить он. И отчего-то, овеваемый мерным тёплым дыханием Москвы, он впервые верил, что у него получится.