♰ ♰ ♰
Вырвавшись из провонявшего хлоркой здания, Бомгю бросается куда глаза глядят, но ноги неизбежно приводят его под погашенную вывеску «Крыльев». На дворе еще раннее утро, бар закрыт, и в бледном свете зари без своего яркого малинового сияния надпись кажется серой и блеклой. Первый порыв отчаяния и злости спал, на смену им пришла глухая пустота, и Бомгю невольно сравнивает себя с этой перегоревшей вывеской. Немного помявшись на крыльце, он обходит здание, подбирает с земли несколько камешек и принимается бросать их в окно второго этажа. Вряд ли Йеджи еще спит, — новость о возвращении Чонгука, должно быть, молниеносно облетела городок. Взлохмаченная голова девушки действительно появляется в окне всего через несколько мгновений, а спустя еще пару минут Йеджи уже выбегает к нему из дверей бара. — Ты видел Чонгука? Как он? В порядке? — сразу же начинает сыпать она бесчисленными вопросами. — Мама ушла, оставила меня сидеть тут, я вообще ничего не знаю. С ним был кто-то еще? Поверить не могу, что Чонгук все-таки вернулся. Только на последней фразе Йеджи замечает понурый вид Бомгю, который вдруг становится еще мрачнее. — Чонгук же в порядке? Он жив? — испуганно переспрашивает Йеджи. Бомгю кивает, а после усаживается на бордюр около дверей бара и с какой-то детской досадой вырывает из земли пучок замерзшей травы. — С ним все в порядке. Несколько царапин, рука вывихнута, но в целом, Юна сказала, серьезных повреждений нет, — сообщает он, уныло ковыряя травинки. — Разве это не хорошие новости? — недоумевает Йеджи. — Так и есть, — соглашается Бомгю. — Просто… Дальнейшие слова не выходят наружу. Бомгю запинается и странно всхлипывает, будто борется с собой в попытке сдержать эмоции. Йеджи тут же опускается на бордюр и осторожно касается его пальцев. В другой ситуации подобное прикосновение обязательно бы вызвало в Бомгю целый фейерверк из жара, смущения и восхищения, но сейчас все внутри него до краев заполнено только одним. — Чонгук был в абсолютном порядке. Он многое пережил, побывал в плену, получил несколько серьезных травм. Но все-таки он был в порядке. Был жив, — пытается объяснить свои чувства Бомгю, но, кажется, никак не находит для этого подходящих слов. — А никто даже не пытался его искать. — Ты пытался. Ты был единственным, кто продолжал верить, — ободряюще сжимает его руку Йеджи. Девушка говорит искренне, но она не понимает. В какой-то момент вера Бомгю угасла. Сам он не хоронил Чонгука заочно, но постепенно как-то подсознательно смирялся, если это делали другие. Просто со временем стал тратить на поиски все меньше усилий и начал уживаться с мыслью, что Чонгук может больше не вернуться. Особенно сильно на это повлияло недавнее нападение в строительном магазине, повергшее в горе и шок весь город. Из отряда в десять человек спастись удалось лишь шестерым, а вызволявшей из здания остальных членов Хвасе досталось так сильно, что она пару дней провела в больнице без сознания. Если бы тогда Бомгю не застрелил напавшего на нее надеющегося — если бы впервые в своей жизни не убил человека — погибнуть могла бы и она. И пусть сам Бомгю в итоге отделался лишь ушибами и парой глубоких царапин, после этого внутри него что-то поменялось. Как поменялись и их отношения с Йеджи, которая сама начала к нему тянуться. Возможно, в компании человека, тоже побывавшего в той засаде и лишь чудом уцелевшего, ей было легче пережить ужас, страх и вину за то, что она спаслась, а другие нет. Однако Бомгю не желал терять такой шанс и, поскольку мать перестала выпускать девушку со двора, начал все чаще ошиваться в баре, рядом с ней. На поиски Чонгука оставалось все меньше времени и сил. В те мгновения под градом пуль, при виде крови и трупов товарищей, жизнь вдруг показалась Бомгю такой мимолетной, такой хрупкой и зыбкой, что он больше не хотел тратить впустую ни единой ее минуты. И ради этого с такой легкостью пренебрег жизнью Чонгука. Прикосновение чужой ладони, до этого приятное и даже согревающее, неожиданно отдается ледяным ожогом. Одернув руку, Бомгю резко поднимается на ноги и бросается прочь. Несколько мгновений Йеджи бежит за ним, кричит вслед, зовет и просит остановиться. Растерянно мечется из стороны в сторону, не понимая, в чем дело и почему он ушел. Но Бомгю ничего не говорит, не останавливается и даже не может заставить себя обернуться. Ему просто больше невыносимо на нее смотреть.♰ ♰ ♰
Новости о возвращении Чонгука настигают Намджуна в Логове, где он ночует уже несколько дней подряд. После ранения Хвасе требовались уход и помощь в делах, и все эти заботы Намджун целиком взвалил на себя. Возможно, его грызло чувство вины, заставляя мотаться в медсанчасть и до ночи решать проблемы Ополчения, а возможно, он просто не хотел какое-то время возвращаться в церковь и встречаться лицом к лицу с Чимином. Признаваясь себе в тот момент в желании его спасти, Намджун был искренен, но просто признать оказалось гораздо легче, чем еще и принять. Мысль, что о планах Ополчения рассказал именно Чимин, казалась до боли простой и очевидной, а по принципу Бритвы Оккама — наиболее вероятной. В результате четыре человека лишились своих жизней, и Намджуну требовалось время, чтобы переварить это, а тем более найти силы на прощение. Он все еще ни на мгновение не сомневался, что Чимину тщательно промыли мозги, что его поступки продиктованы страхом и вдолбленным в голову безотчетным желанием угодить Хоупу, что он запуган и сам является жертвой. Однако глаза людей, потерявших родных, смотрели с такой болью и тоской, что Намджун просто не готов был отпустить злость и проникнуться к Чимину христианским всепрощением. Он все еще жаждал ему помочь, но пока не был уверен, что имел на это достаточно моральных сил. Так или иначе Намджун решил на время остаться в Канге и пока не возвращаться в церковь, где-то в глубине души смутно надеясь, что Чимин в свою очередь не решил сделать то же самое. Чонгук появился у ворот города глубокой ночью, и хотя о его возвращении Намджуну сообщили почти сразу же, к моменту, как он добирается до медсанчасти, бывшего полицейского уже отправляют на осмотр к медсестре. На улице все еще темно и промозгло, однако в окнах домов горит свет, а на улице толпятся взволнованно переговаривающиеся местные жители. Некоторые из них пытаются разузнать у Намджуна подробности, но он и сам пока знает не больше, чем слышит в их беспокойных шепотках. С каждой выхваченной деталью тугой узел тревоги в его груди затягивается все сильнее: Чонгуку, похоже, сильно досталось, и виноваты в этом надеющиеся. Надеющиеся, одним из которых все еще является Чимин. Отбросив последнюю мысль, Намджун решительно подходит к дверям палаты Чонгука, но почему-то замирает на пороге. Рука застывает, занесенная для стука, а костяшки пальцев так и не касаются дверного полотна. В мыслях крутится сотня вариантов того, что ему стоит сказать и как себя вести, и ни один из них не кажется подходящим. Никакие слова и действия не смогут стереть произошедшего. От необходимости сделать шаг Намджуна избавляет вышедшая из палаты медсестра. — Пастор… — растерянно встречает его Юна. — Ох, вы к Чонгуку? Я только что вколола ему сильное снотворное… Простите, как-то не подумала, что вы захотите зайти. Он очень устал и нуждается во сне. — Ничего, — слабо улыбается Намджун, испытывая странное облегчение. — Пусть он отдыхает, я зайду попозже. Девушка коротко кланяется и спешит направиться в соседний кабинет. Сам Намджун всего на пару лишних мгновений задерживается у порога. Приоткрыв дверь, он скользит взглядом по беспокойному во сне лицу полицейского, по его часто вздымающейся груди и сжавшим простыни кулакам. В глаза сразу бросаются многочисленные ссадины, ушибы и поддерживающая повязка на руке, хотя несложно догадаться: самые опасные и глубокие раны могут быть вовсе и не видны взору. В очередной раз за последние дни Намджун пробует сглотнуть тревожный комок, засевший в глотке, словно напоминание о том, что его желание помогать Чимину не только неправильно, но и бесчестно по отношению ко всем пострадавшим от рук надеющихся. Но комок этот никуда не девается, и Намджун спешит покинуть здание. Оказавшись на улице, он замирает посреди дороги и делает несколько медленных вдохов. Морозный воздух проникает глубоко в легкие, почти причиняя боль, однако неприятное жжение в груди это не прекращает. Там словно кошки скребутся, и только один человек умеет найти способ унять это чувство. Даже с расстояния в полсотни метров можно было бы увидеть, как сильно всего за неделю двор церквушки замело подмерзшей листвой. Снега еще толком не выпало, а температура упала уже достаточно, чтобы листья не успели подгнить, поэтому теперь ветер с громким шелестом гоняет их по земле. Этот рыже-бурый ковер ярко контрастирует с бледным пасмурным небом, почти сливающимся по цвету со стенами церкви. Местность окутывает негустой, но плотный туман, в воздухе пахнет предвещающим дождь озоном. Можно было бы назвать этот мрачный вид по-своему красивым, но Намджун не обращает на него никакого внимания. Все, что он видит, — мужской силуэт, сгорбившийся на лавочке во дворе. Ноги сами ускоряют шаг — в калитку Намджун уже практически вбегает. Обернувшись на шум, замерзший и растерянный, Чимин вскакивает на ноги. Два взгляда встречаются на расстоянии метра. Их достаточно, чтобы стало понятно: они оба знают о Чонгуке. Сердце Намджуна сжимается. Чимин здесь, все это время приезжал сюда и ждал, пока сам он прятался, метался и поддавался эмоциям. В это мгновение вся злость и обида, все внутренние терзания вдруг становятся бессмысленными, они просто перестают существовать, растворяются в воздухе при одном только взгляде на Чимина. Позволив низменным чувствам взять верх, Намджун нарушил свое обещание, чем совершил тяжкий грех. — Я всего на мгновение, — говорит Чимин так тихо, что почти переходит на шепот. — Мне нужно идти. Там… Я и так прождал здесь весь день… Но мне нужно тебе кое-что сказать. — Тебе не обязательно уходить, — перебивает его Намджун. Они оба замолкают. Значение произнесенных слов, слишком откровенных, слишком громких даже в полушепоте, тяжело ложится на напряженные плечи обоих. То, что все это время происходило между ними, больше не существует вакууме, в отрыве от времени и обстоятельств. Они больше не двое незнакомых людей, случайно столкнувшихся по воле судьбы, чтобы коротать дни за стройкой, чаем и разговорами о вечном. Никогда ими не были. Они — Намджун, сторонник Ополчения, и Чимин, один из лидеров надеющихся. Одни одурманили и убили дочь Намджуна, другие взорвали людей Чимина. Они враги, которым долженствует враждовать. Но ни один из них не способен воспротивиться силе, тянущей их друг к другу, и ни один из них больше не может этого ни отрицать, ни игнорировать. Чимин открывает рот, чтобы сказать, что хотел, но слова не идут. Новости про побег Чонгука, должно быть, сильно разгневали Отца. Чимин и так прятался весь день. Ему нужно идти, быть там, быть рядом с Отцом и их паствой, принимать его ярость, горечь и боль, помогать разбирать завалы и хоронить погибших. Но Чимин не хочет, просто не может. Не тогда, когда два темных глаза пастора смотрят на него вот так. Не в силах больше находиться под этим взглядом, Чимин бросается вперед и тут же оказывается в объятиях Намджуна. Тот обнимает его мягко и невинно, прижимает дрожащее тело к себе с такой нежностью, будто держит нечто хрупкое. В его прикосновениях нет ни капли похоти или желания, нет ничего плотского, лишь чистый трепет — словно руки его вдруг коснулись чего-то по-настоящему ценного. Намджун наверняка уверен, что это Чимин рассказал про строймагазин, и винит его в этих смертях. Наверняка он злится и из-за того, что случилось с Чонгуком на острове. Он не приходил сюда несколько дней. Однако он все равно просит Чимина остаться, держит его в своих объятиях, и Чимина от этого просто корежит. Его внутренности словно сжимают в кулак и пытаются вывернуть наружу. Эта нежность причиняет такую боль, какой никогда не приносила грубая сила. Буквально выдрав себя из рук Намджуна, Чимин бросается прочь. Он со всех ног бежит к своей машине и сразу бьет по газам, а Намджун еще долго смотрит ему вслед.♰ ♰ ♰
— Заносите его сюда, — местный врач одним резким движением освобождает стол от валяющихся на нем кровавых тряпок и отступает в сторону, предоставляя место остальным. Трое мужчин вносят Соджуна в помещение и укладывают на покрытую пожелтевшей простыней поверхность. — В сторону, — командует врач, хотя «врач» — слишком громкое звание для деревенского фельдшера, в распоряжении которого нет даже нормальных обезболивающих. — Не суетитесь. Это просто царапина, — шипит сквозь зубы Соджун, однако фельдшер не слушает. Он пододвигает к себе тусклую лампу, убирает в сторону окровавленные пальцы мужчины и принимается осматривать рану у него на боку. Только спустя долгих десять минут, осторожно смыв кровь и изучив повреждения, он подходит к застывшему в дверях Сокджину. — Пуля прошла по касательной. Я зашью рану, она неглубокая, зажить должно быстро. Но нужны антибиотики, — серьезно заглянув Сокджину в глаза, сообщает фельдшер. — В идеале Цефоперазон, но сейчас сгодятся любые. Лидер Тигров со злости бьет ладонью по косяку двери. Замеревшие рядом мужчины, к числу которых успел присоединиться и Чонквон, с беспокойством переглядываются, но Сокджин только молча кивает фельдшеру и выходит из помещения. Чонквон нагоняет Сокджина только на середине длинного коридора, соединяющего лазарет с основной частью здания. Тот движется быстро, шаги отражаются эхом о низкий сводчатый потолок, но Чонквон не решается его окликнуть. Лишь сам ускоряет шаг, стараясь не отставать, пока они вместе пересекают коридор и поднимаются на главный этаж. Тюрьма находится в блокаде вот уже который день, и вот уже который день в воздухе висит тяжелое напряжение. Вдоль забора выставлен круглосуточный караул, местные заколачивают окна, баррикадируют входы и жмутся по углам. Они каждую секунду прислушиваются, ожидая, что со стороны ворот вот-вот раздадутся крики и выстрелы, но уже который день ничего не происходит. Время здесь словно застыло, замерло, — остановились стрелки на часах, а вместе с ними и сама жизнь. Люди ждут начала осады, но Тэхен крепко засел на подступах к тюрьме и медлит. Атмосфера внутри накаляется все сильнее. «Хочет истощить нас — физически и морально — и вынудить сдаться», — давно понял Сокджин, но от этого не становится легче. Этой ночью он отправил Тигров на вылазку через ходы в горах — разведать обстановку, оценить силы Тэхена и по возможности раздобыть припасов. Воды и пищи пока хватает, но даже если сильно экономить, их получится растянуть лишь на две-три недели, а людям нужны еще и лекарства и средства гигиены. — Где мне достать антибиотики? А если рана Соджуна загноится, и он умрет? — тихо спрашивает Сокджин, замерев у заколоченного досками окна рядом с главным входом. Оно, как и другие окна здесь, и так забрано решетками, но люди боятся пропускать внутрь даже лунный свет. И хотя на дворе стоит холодная ночь, воздух из-за этого в здании такой тяжелый и душный, что, кажется, его можно потрогать. — Не умрет, — отвечает Чонквон, пытаясь скрыть сомнение в голосе. Тигры должны были спуститься с горы, обогнуть ее вершину, возвышающуюся по спирали, и подобраться к лагерю надеющихся, чтобы оценить обстановку. Однако что-то пошло не так — Тэхен разослал дозорных на сотни метров во все стороны, и Тигров уже поджидала засада. Никто не погиб, но Соджуна ранили в живот, а Тэхен узнал, что есть другой выход из тюрьмы, и не успокоится, пока его не найдет. Выбираться через горные лазы теперь станет еще сложнее и опаснее. — Мне стоило отправиться с ними, — вздыхает Сокджин. Его уговорили остаться в стенах тюрьмы, и сейчас он ненавидит себя за то, что согласился. — И что бы ты сделал? — спрашивает Чонквон. Лидер молчит. Он надавливает на одну из поперечных досок, создавая щель, через которую выглядывает наружу, но за окном видна лишь безлунная ночь. — Некоторые продолжают настаивать, чтобы мы собрали людей и вышли в наступление первыми. Если ты боишься, что нам здесь долго не протянуть, это может быть лучшим решением. Чонквон ожидает привычного несогласия и аргументов против, но Сокджин продолжает молчать. Минуты тянутся, пока он вглядывается в темноту, теряясь в размышлениях, и бывший начальник полиции не пытается его торопить. Про лидера Тигров часто говорят, что он излишне осторожен, кто-то называет его нерешительным или даже трусливым, однако Чонквону такой подход представляется разумной осмотрительностью. Выступать против Тэхена опасно. Его лагерь хорошо защищен и состоит из самых опытных бойцов. «Среди которых теперь и Енджун», — колет сердце печальная мысль, от которой Чонквону никак не отмахнуться. Даже простейшая вылазка обернулась бедой, что говорить о прямом столкновении. Как бы сильны ни были Тигры, вести людей под град огня надеющихся — это вести их на верную смерть. Десятков погибших по обе стороны не миновать. За забором и стенами неприступной тюрьмы у них есть хоть какое-то преимущество… Только вот провизии хватит лишь на несколько недель, а непредсказуемость действий Тэхена все равно грозит опасностью, даже будь у них запасов хоть на целый год. Хотел бы Чонквон знать, как лучше поступить, — он бы непременно дал Сокджину совет. Однако никто не может знать наверняка, а раздавать советы легче легкого, когда не несешь на своих плечах груз ответственности за последствия подобных решений. — Уже поздно, — наконец обращает к нему Сокджин усталый взгляд. — Завтра соберем Тигров и еще раз подумаем, как нам быть, — хлопнув бывшего начальника полиции по плечу, он наконец отходит от окна. Лицо его кажется осунувшимся, а под глазами залегли темные круги. — Утром зайду проведать Соджуна, а сейчас хочу поспать хотя бы пару часов.♰ ♰ ♰
Тэхен опускает рацию, которую стискивает в своем кулаке так сильно, что она трещит. В этих суровых горных местах даже спутниковая связь ловит с перебоями: чтобы не терять контакт с Проектом, двое верных несколько раз в день спускаются вниз по хребту, в широкую открытую впадину, и обмениваются сообщениями с Базой. Сегодня они вернулись к Тэхену бегом, запыхавшиеся и взволнованные, торопясь сообщить о случившемся. Прошлой ночью дозорные перехватили группу людей на подступах к лагерю. Одного подстрелили, но группе удалось уйти, и весь оставшийся день Тэхен с отрядом прочесывал местность, пытаясь выяснить, как те выбрались из осажденных стен тюрьмы. Главная дорога была перекрыта, но где-то оказался еще один выход. Теперь все это сделалось бессмысленным. Тэхен неделями рыскал по землям Халласан, потерял треть людей на болотах и несколько дней провел в осаде, чтобы узнать: Чон Чонгука в тюрьме нет. Тот каким-то чудом попал в руки к Юнги, но минувшей ночью смог в одиночку бежать с острова. Чувствуя, как его переполняют досада и ярость, Тэхен с силой отбрасывает рацию в сторону. Ударившись о каменистую землю, устройство разлетается на множество мелких пластиковых осколков. Верные, сопроводившие Тэхена до места, где принимает сигнал, чтобы тот мог самолично связаться с Базой, тут же замирают, опасаясь навлечь на себя его гнев. Вестника редко можно увидеть в таком бешенстве, но все солдаты знают, чем это чревато. К моменту, как он возвращается в лагерь, новости уже достигают каждых ушей. Солдаты встречают Тэхена озадаченными, даже растерянными взглядами, но ни один не смеет и заикнуться о том, что усилия последних недель оказались бессмысленными. Оно и к лучшему, Тэхен готов сорваться в любую секунду. Вина за смерть тридцати шести человек все еще гложет его. Одно дело — пасть на поле боя с оружием в руках, защищая идеи Проекта, совсем другое — захлебнуться грязью и встретить вечность на дне трясины. Такая смерть не подобает солдатам, и вина в их бесславной кончине лежит на Вестнике. — Какой план? — Дракон, как ему и полагается, первым подходит с вопросом. Солнечные очки его сдвинуты на макушку, и два черных глаза, ничего не выражающие, обрамленные красной припухшей кожей век, устремляются на Тэхена. — Я возвращаюсь на Базу, — раздраженно отвечает тот. — Возьмем несколько человек, остальные продолжат держать осаду. Пусть не сейчас, но эти люди укрывали Чон Чонгука, они — еретики. Если хотят сохранить свои жизни и выйти наружу, пускай сдадутся и примкнут к Проекту. Кивнув, Дракон оборачивается к солдатам и начинает перечислять имена тех, кто отправится с Вестником в обратный путь. Он называет пятерых, а после назначает человека для командования отрядом в их отсутствие. — Енджун, — вдруг вырастает у него за спиной Тэхен, отошедший, чтобы собрать вещи. — Он тоже пойдет с нами. Джиену приходится приложить усилия, чтобы удержать выражение равнодушия на лице и не скривиться. Он впивается в бывшего копа холодным взглядом и провожает его до тех пор, пока тот, растерянный, но отвратительно радостный, не скрывается в своей палатке. — Я же не могу оставить тут одного из своих лучших бойцов, — вдруг говорит Тэхен. Его губы почти касаются уха Дракона — так, чтобы слова мог услышать только он. И злость, которая пронизывает Джиена насквозь, на мгновение все-таки проявляется на его лице.♰ ♰ ♰
Большие черные полотнища туч все быстрее и быстрее ползут по небу, собираясь в кучи. Приближающаяся буря заставляет голые деревья стонать и гнуться к земле; самые молоденькие из них трепещут и безвольно бьются в порывах ветра. В воздух то и дело взмывает подмерзшая листва. Люди на острове спешат как можно скорее разобрать завал на месте взрыва, прежде чем разбегутся по домам и покрепче закроют ставни. Гроза уже на подходе. Пока лишь изредка вдали доносится глухой рокот грома, но совсем скоро его раскаты начнут слышаться все чаще, а после сольются в один общий гул. Природа будто бы затаила дыхание, выжидая, но уже совсем скоро потонет в неистовой буре. И вот вдоль края одной из туч вспыхивает огненная молния. Всего через пару секунд после нее небо сотрясает удар грома. Люди на улице разражаются взволнованными криками и начинают сновать туда-сюда еще быстрее. Воздух стремительно наполняется влагой. — Вот, идет буря Господня с яростью, буря грозная, и падет на главу нечестивых, — задумчиво молвит Хосок, отходя от окна, через которое наблюдал за суетой у завала. Только тогда он разворачивается к стоящему в дверях Юнги и обращает на него свой взгляд. — Во взрыве погибло шесть человек. — Я уже слышал. Еще четверо в тяжелом состоянии, — глухо отзывается Юнги. Он явился сюда уже несколько минут назад, но не смог заставить себя пройти внутрь, несмотря на то, что усталость в теле вынуждает его переминаться с ноги на ногу. Всю ночь и весь следующий день Юнги искал Чонгука по округе, в тайне надеясь его не найти. После взрыва в поселении воцарился хаос, все силы были брошены на тушение пожара и уход за пострадавшими. В погоню отправили лишь несколько человек, благодаря чему полицейскому удалось скрыться с такой легкостью. Поисковые патрули вернулись уже под вечер, и Юнги сразу вызвали к Отцу. — Эти люди могли послужить на благо Проекта. Могли помочь спасти человечество от неминуемой гибели! — с досадой восклицает Хосок. Юнги дал Чонгуку сбежать, теперь кровь этих людей на его руках, как и кровь многих других — горячая и липкая, и он никогда не может ее с себя смыть. Но Отцу не важны жизни всех этих людей. Важно лишь то, чем они могут ему послужить. — Тебя заботит только это? — слова сами вырываются изо рта Юнги. На мгновение в чужом взгляде проскальзывает удивление, но его тут же сменяет вспыхнувшая злость. — Мне кажется, это недостаточно заботит тебя, — рявкает Хосок. — Я хочу знать все про то, как ты поймал Чон Чонгука. — Ты уже все знаешь, — отстраненно, даже холодно отвечает Юнги. Эта ложь дается ему чересчур просто. — Говоришь, твои люди поймали его с такой легкостью, так как, по-твоему, он смог сбежать? — охваченный злостью, Хосок в два шага сокращает расстояние между ними. Тон его становится резким. — Один против целого десятка вооруженных людей? Юнги поднимает на Хосока пристальный взгляд. — Если хочешь обвинить меня в чем-то, говори прямо, — в низком хриплом голосе слышится сталь. — А мне есть в чем? — Хосок всего на пару сантиметров выше Юнги, а в последнее время сильно сдал, но сейчас, наполняемый яростью, он возвышается над ним огромной скалой. — Не забывай. Коллапс близок, — в его речах сквозит угроза, а на скулах играют желваки. — Мы служим великой цели, возложенной на нас самим Господом. Жизнь отдельно стоящего человека ничто в сравнении со спасением целого человечества, — черные глаза его опасно сверкают. — Даже твоя. — Я не боюсь тебя, Хосок, — четко выговаривая каждый слог, отвечает Юнги. Слова, резкие и ледяные, бьют как хлыст. — Не нужно мне угрожать. Хосок растерянно моргает и вдруг отшатывается назад, словно получив пощечину. В одно мгновение вся ярость, вся мощь ускользают из него, оставляя только исхудавшее и ссутуленное тело, ставшее еще меньше прежнего. Он смотрит на Юнги так, будто впервые его видит, и тот вдруг замечает в его глазах слезы. — Прости, — выдыхает Хосок. Он кладет Юнги ладонь на затылок и притягивает к себе, прижимаясь своим лбом к его. — Ты, Тэхен, Чимин… — Хосок на мгновение зажмуривается, словно пронзенный болью. — Вы мои братья. Я не должен позволять сомнениям и гневу овладевать мной, но порой просто не могу справиться с собой. — Сомнения укрепляют веру, — глухо произносит Юнги, не до конца уверенный, кого именно пытается в этом убедить. Лед внутри него стремительно тает, уступая место жалости и чувству вины. Старый друг никогда не был таким уязвимым и нервным. Юнги думает, что нужно ободрить его, хоть бы дружески хлопнуть по плечу, но тело будто застыло в ступоре. — Просто Коллапс… я чувствую его близость как никогда прежде. Он будет страшен, — бормочет Хосок, опаляя лицо Юнги горячим дыханием. — «Охваченные пламенем горы обрушатся на города… Кипящие моря выйдут из берегов и сметут на своем пути поля и леса… Люди и звери воспылают в том огне, и будут они стенать и корчиться в муках, пока землю не укроет бесплодное пепелище»… — он позволяет одинокой слезе прочертить влажную дорожку у себя на щеке. — Эти видения становятся все ярче. Они сводят меня с ума. Иногда я не понимаю, где они, а где реальность. Я так боюсь подвести Его, что порой теряю контроль. Глядя в наполненные отчаянием глаза Отца, слушая его нервное, сбивчивое раскаяние, Юнги не может не чувствовать, как горечь неумолкающей совести поднимается из самой глубины его груди и подкатывает к горлу. Хуже всего то, что Хосок не ошибается. Его сомнения не беспочвенны, а подозрения справедливы. Юнги не честен с ним, но себя обманывать больше не может. Он намеренно неделями скрывал Чонгука у себя в заточении, потому что не хотел отпускать, и намеренно позволил ему сбежать, потому что не желал отдавать кому-то другому. Тяга Чонгука к свободе, жарко горящая внутри него, его сила, его ясный взгляд и твердая воля бороться за то, что кажется ему правильным, — все это незримой силой влечет Юнги, словно огонь, манящий заплутавшего в ледяной ночи путника к теплу и свету. Огонь, такой же яркий и пылающий, какой когда-то заставил его последовать за Хосоком. В абсолюте все кажется до крайности простым. Давний, единственный друг, брат, Отец, чьим Вестником Юнги стал; тот, кто спас его от забвения во тьме и заслужил веры и преданности. Неизвестный мальчишка, досаждающий и разрушающий все, над чем они трудились годами, сеющий лишь раздор и хаос. Но один разменивает жизни, как фальшивые монеты, и все сильнее погружается в жестокое безумие, а другой до сих пор пылает на губах поцелуем и затрагивает в душе нечто, прежде неприкосновенное. Двое, что борются друг с другом и даже не представляют, насколько похожи и насколько различны. Юнги кажется, что он застрял на перепутье между двух огней и все вертит головой от одного к другому и гадает: где разожжен теплый очаг, обещающий кров, а где горит погребальный костер. Однако все эти терзания не имеют смысла. Как бы Юнги ни тянуло к Чонгуку, как бы ни был он нечестен в своей преданности Отцу, как бы ни сомневался в его действиях и целях, выбора перед ним не стоит. Все, что он мог сделать, — это дать Чонгуку шанс. — Господь избрал тебя. Он бы не дал тебе испытания сверх твоих сил, — тихо выдавливает Юнги, пытаясь утешить Отца, но не может не чувствовать на языке мерзкий привкус от этих слов.♰ ♰ ♰
Всю дорогу от церкви Чимин борется со внезапно поднявшейся внутри него бурей — такой же сильной и мощной, какая вдруг разражается в небе. Он глотает подкатывающие к горлу слезы и дрожит то ли от жара, то ли от озноба. Ему приходится остановиться прямо на дороге и распахнуть в машине все окна, впуская в салон поток холодного свежего воздуха вперемешку с дождем, чтобы хоть немного прийти в себя. Намджун творит с ним что-то необъяснимое. Еще ни один человек прежде не вызывал в нем такие сильные и противоречивые чувства. Его насиловали, избивали, травили и унижали; от него отрекались; его желали, им пользовались, а после безжалостно выкидывали, обращаясь как с испорченной вещью, но ничего из этого не ранило его так, не причиняло такую боль, какую своими действиями приносит пастор. Его невинные касания, понимающие, полные прощения взгляды и всегда правильные слова почему-то обжигают раскаленным железом, и при этом словно не имеют цели навредить, а лишь пытаются прижечь нанесенные прежде раны. Терпеть эту боль просто невыносимо, но и отказаться от нее Чимин не в силах. Как не в силах и перестать ненавидеть себя за то, что творит. И эта ненависть возрастает в разы, когда он наконец добирается до острова и узнает, что Югем сбежал вместе с Чон Чонгуком. Его Ангел, в прошлом погрязший в пороках и безбожии, но переродившийся, чтобы принять свое предназначение, сбежал. По вине Чимина. Он так глубоко погрузился в происходящее в маленькой белой церквушке, что напрочь забыл о том, кому на самом деле обязан своим спасением. Отец никогда не вносил в его душу смятение, какое вызывает Намджун: был в меру добр и в меру строг, не прощал и не наказывал просто так, любил за заслуги и ругал за проступки. Однако Чимин настолько погряз в порочной связи, поступившись своей главной целью — втереться к пастору в доверие и разузнать секреты сопротивления, — что совсем забросил дела Проекта, в результате чего потерял Югема. За такую ошибку Чимин обязан расплатиться. На пути вверх по холму, к церкви, где сейчас занят молебном Отец, руки Чимина дрожат, а ноги не слушаются и то и дело скользят по мокрым камням. Дождь ледяными иголками хлещет по лицу, резкие порывы ветра распахивают полы пальто и норовят пробраться за воротник рубашки, но Чимин не чувствует холода и не страшится лютующей над головой грозы. Его тело пылает жаром, а шум в ушах заглушает рев разбушевавшейся природы. Глупо говорить, что ему не страшно, — Отец будет суров, — но лишь так можно заслужить искупление. Понести наказание, вынести урок и получить прощение. Нутро церкви встречает Чимина полумраком и духотой. Высокие окна плотно закрыты, а освещает помещение лишь десяток свечей. В просторный зал снаружи врывается шум ветра и дождя, эхом разносясь по потолку, но когда тяжелые двери наконец поддаются Чимину и со скрипом закрываются, наступает мертвая тишина. Только на середине пути к алтарю становится слышен приглушенный голос из радиоприемника, каждый эфир повторяющий примерно одно и то же — «конфликт между странами… экономический кризис… безработица… угроза… войны…». Чимин даже не пытается прислушаться. Все его внимание приковано к сгорбленной голой спине Отца, сидящего на коленях у алтаря. Чимин приближается и опускается на пол позади него. — Я совершил очередную ошибку, Отец, — едва слышно говорит он. — Югем сбежал, а я не был здесь, чтобы остановить его. Хосок никак не реагирует — возможно, он молится, но Чимин не находит в себе сил подождать. Пусть все случится как можно скорее. — Я раскаиваюсь и пришел принять от тебя наказание, — выдавливает он дрожащим голосом. От духоты, дыма свечей и монотонного шипения радио у него кружится голова. — Прости меня. Ответа снова не следует, и Чимин, неожиданно даже для себя самого, вдруг срывается. — Ты слышишь меня? — он хватает Хосока за плечи и силой разворачивает к себе. Глаза у того красные и болезненные, на боку кровоточит свежеобведенный ножом шрам в форме слова «Гнев» — один из семи давным давно высеченных на его теле грехов — но Чимин не в том состоянии, чтобы обратить на это внимание. — Я потерял Югема! Чон Чонгук увел за собой одного из наших Ангелов! Хосок продолжает молчать. Он только смотрит на Чимина странным взглядом, а того все сильнее захлестывает истерикой. — Он сбежал, потому что меня не было здесь! Потому что я пренебрег Проектом и занимался своими делами! — Чимин срывается на рыдания. — Я подвел тебя, ты слышишь? Почему ты молчишь? Накажи меня, я заслужил! Порывисто подавшись вперед, Чимин впивается поцелуем в губы Хосока и принимается дрожащими пальцами стаскивать с него и с себя одежду, не прекращая при этом судорожно всхлипывать и рыдать. Он полностью отдается своему безумию, но тут же резко затихает, когда Отец укладывает руки ему на грудь и аккуратно отстраняет от себя. — Ступай, Чимин. Голос Отца, глухой и спокойный, в наступившей тишине будто бы поднимается к потолку церкви и растекается по его своду, заполняя собой все пространство. Из прочих звуков в зале остаются только шипение радиоэфира, отдаленный рокот грозы за закрытыми ставнями и бешеный стук сердца Чимина. Его истерика угасает так же быстро, как вспыхнула, оставляя место шоку, растерянности и боли. Поднимаясь на ватные ноги и словно во сне двигаясь к дверям, Чимин не задумывается о свежем шраме на боку Хосока, не видит сожаления в его взгляде, не догадывается о его мыслях, полных раскаяния за совершенные прежде поступки. Чимин абсолютно уверен: Отцу, который принял его в момент глубочайшего отчаяния, несмотря на то, что он был заблудшим, грязным и отвергнутым всеми, не за что раскаиваться. Такой человек не может быть неправым, жестоким или предаваться гневу, не может причинять боль просто так и наказывать несправедливо. Его злость и разочарование не могут не иметь твердого основания. Если он наказывает, то лишь потому, что хочет научить уроку и подарить свое прощение. Неужели Чимин подвел Отца настолько, что даже не заслужил искупления? Что, если Отец отречется от него так же, как некогда отказались родители и вся община? Вдруг он просто не способен оправдать чужой любви? Несколько раз Чимин спотыкается и падает, пока пытается добраться до своей машины. Мокрая, грязная одежда оставляет следы на сиденьях в салоне, а разбитое колено неприятно саднит. Для Чимина все происходит в каком-то тумане. Пугающие мысли то и дело накрывают его с головой, и тогда сознание как по щелчку отключается, предоставляя телу самостоятельно выполнять механические действия. Чимин еще в детстве научился так отключаться, а после открыл для себя наркотики, имеющие схожий эффект, но в тысячу раз сильнее. И именно это ему сейчас нужно. Когда машина тормозит у ангара на плантации, буря все так же терзает сумрачное небо, а капли дождя тяжелыми свинцовыми пулями хлещут по земле. Ворвавшись внутрь, Чимин нетвердым, но быстрым шагом направляется прямиком в тесную комнатушку, использующуюся как склад. Помещение завалено сложными химическими приборами и реагентами, вдоль стен расставлены стеллажи с емкостями с блажью, а по углам нагромождены пустые бочки. Словно безумный, Чимин бросается к стеллажам и принимается лихорадочно рыться на полках. — Что ты делаешь? — внезапно раздается за спиной встревоженный голос. — Чимин, ты в порядке? Что происходит? Чимин замирает. Он не уверен, как долго роется здесь, как давно пришел Джей и сколько раз уже его окликнул. Он растерянно отходит от стеллажа и оглядывается по сторонам. В воздухе стоит сильный запах блажи, пол усыпан осколками разбитых емкостей, полки грубо разворочены. — Ничего, — качает головой Чимин. Голос странно хрипит и кажется чужим. — Мне нужна блажь для инъекций, о которой ты говорил. — Я не могу ее тебе отдать, — осторожно, будто пытаясь успокоить дикого зверя, говорит Джей. — Я еще не закончил, даже не знаю, какую дозировку можно использовать. Это опасно. — Мне все равно, — Чимину приходится стиснуть зубы, чтобы снова не дать волю слезам. — Отдай ее мне. — Прости, но нет. Я не хочу нести за это ответственность, — не отступает Джей. — И не хочу, чтобы ты себе навредил. — Выполняй приказ. Отдай мне чертову блажь! — рявкает Чимин и даже не замечает, как все-таки начинает рыдать. Джей — один из немногих людей, кто всегда был добр к нему, относился как к брату, но что, если Чимин действительно не способен оправдать чужой любви?. — Где она? У тебя в кабинете? Я сам возьму. — Прекрати,— Джей пытается преградить Чимину путь, но тот отталкивает его и направляется к кабинету, который начинает громить даже яростнее, чем склад. — Чимин, не делай глупостей, — снова пытается призвать к разуму Джей. Однако тот уже не слушает и останавливается лишь тогда, когда наконец выуживает из ящика в столе пакетик с серым порошком. Все это время Джей стоит в дверях и с сожалением во взгляде наблюдает за его действиями. Когда Чимин, спрятав пакетик в карман, пытается пройти мимо, Джей в последний раз пробует его остановить — хватает за локоть и заглядывает в глаза, одним выражением своего обожженного лица обещает помочь, утешить, как делал уже сотню раз, — но Чимин выдергивает руку и идет на выход. Вернувшись к машине, он открывает багажник и достает аптечку, которую забирает с собой в салон. Джей не выходит за ним наружу, но Чимин почему-то все равно спешит поскорее тронуться и с визгом шин об асфальт срывается с места. Останавливается он только спустя минут двадцать посреди глухой дороги на юге региона и сразу же тянется в карман за пакетиком. Чимину кажется, что он бесконечно долго вертит в руках этот порошок, похожий на раскрошенный в пыль бетон, думая, решаясь, отговаривая себя и снова решаясь, но в итоге откладывает пакетик на торпедо и перетаскивает аптечку с пассажирского сидения к себе на колени. Помимо бинтов и ваты в красном чемоданчике он находит шприц и жгут для остановки кровотечений, а вместо ложки берет металлическую крышку от бутылки со спиртом. Первым делом Чимин высыпает часть порошка в крышку; как и раньше, делает это на глаз — но чуть меньше, чем обычно. Затем добавляет пару капель чистой питьевой воды из бутылки и, пока дожидается растворения вещества, распаковывает шприц и отщипывает от мотка ваты небольшой кусочек. Примерно через две минуты — было бы быстрее, если нагреть, но нет зажигалки — крошечные гранулы растворяются в воде, делая ее мутно-серой, и Чимин аккуратно кладет в нее ватку. Когда та впитывает почти всю жидкость, он вонзает в ватку иглу, набирает чистую, почти до прозрачности отфильтрованную жидкость и закрывает шприц колпачком. После этого наступает время инъекции. Чимин перетягивает левое плечо над локтем жгутом и в течение нескольких секунд сжимает и разжимает кулак. Руки его не прекращают дрожать, однако хорошо помнят порядок действий. Совсем скоро под пальцами нащупывается одна из вен. Чимин зубами разрывает маленький бумажный квадратик со спиртовой салфеткой и протирает кожу. На мгновение им вновь овладевает ужас. Прижав салфетку к руке, Чимин прикрывает глаза и откидывается на сиденье, пытаясь сделать несколько ровных, глубоких вздохов. Хосок нашел его, когда он уже плотно сидел на игле и мало напоминал человека. Слезал Чимин долго и мучительно, корчился в ломках, боролся с перепадами настроения, не мог жрать и спать, с трудом набирал вес, и хотя от блажи отказаться все-таки не смог, в конце концов хотя бы покончил с героином. Все это время Отец ни на шаг не отходил от него, успокаивал и обещал, что скоро станет легче, молился вместе с ним или делал это один, когда Чимин во время самых жестоких ломок терял связь с реальностью. Своим милосердием, прощением и принятием, своей любовью Хосок спас его от одиночества и, вероятно, смерти. Но только вот Чимин не способен оправдать чужую любовь. В кожу, еще блестящую от спирта, уверенным четким движением вонзается тонкая игла. Раствор медленно заполняет вену, проникая в организм вместе с потоком крови, движущимся по направлению к сердцу. Через пару мгновений Чимин снимает с плеча жгут, собирает все предметы обратно в аптечку и снова откидывается на сиденье. Чувство, несравнимое ни с другими формами блажи, ни даже с героином, стремительно накрывает его. Патокой поднимается от кончиков пальцев вверх по ногам, движется вдоль бедер, рук и низа живота, стекает вниз по лицу от самой макушки, обволакивая каждую отдельную клеточку, чтобы в конце концов собраться в груди и разлиться там абсолютным, безусловным счастьем. Чимин прикрывает глаза и полностью ему отдается. Однако уже через десять минут чувства становятся настолько сильными, что с ними не получается совладать. Они захлестывают Чимина волнами, и каждая, будучи сильнее предыдущей, оказывается все менее приятной и все более пугающей. Тело, наконец расслабившееся, начинает колотить дрожь с новой силой, а по лбу, спине и груди градом катится пот. Нутро Чимина горит как при температуре в сорок, в ушах поднимается шум, а сердце бьется с частотой поршня. Веки вновь хочется прикрыть, но не от удовольствия, а потому что перед глазами плывет. Мысли, как стробоскоп, появляются и тут же исчезают. Всего вокруг становится слишком много. Это не похоже на передозировку, но Чимина накрывает так сильно, что внутри него все равно зарождается паника. Ему нельзя оставаться здесь. Пристегнувшись, он заводит машину и медленно съезжает с обочины. Включенная на всю мощь печка почти не помогает — ватное, непослушное тело не прекращает дрожать, пока Чимин движется по мокрой дороге. То и дело он отключается от реальности, приходя в себя, лишь когда машина резко виляет в сторону, а пару раз останавливается сам, чувствуя, что руки трясутся слишком сильно, чтобы удерживать руль, или что нога онемела до такой степени, что не чувствует педалей. Вести машину в таком состоянии невыносимо сложно, но все, о чем думает Чимин, это то, что он должен любой ценой добраться до нужного места. Намджун, еще не собиравшийся спать и устроившийся за столиком с книгой и чашкой травяного чая, подскакивает на месте от грохота во дворе. Выбежав наружу, он на мгновение замирает в оцепенении. Белый Мерседес, грязный и помятый, протаранил деревянный забор и остановился в жалком полуметре от стены церкви. На передних сидениях сработали подушки безопасности, но Намджун все равно срывается с места и дергает переднюю дверцу с такой силой, будто каждая секунда промедления будет стоить водителю жизни. — Чимин! — испуганно зовет он, когда вытаскивает того наружу — бледного и обмякшего. Одежда на нем промокла от пота, дождя и вся испачкана в грязи, тело колотит то ли дрожью, то ли судорогой, а во влажных, подернутых мутной пленкой глазах плещется паника. — Ты в порядке? — Нет, — выдавливает Чимин, однако язык заплетается, и даже это простое слово выходит неразборчивым. К горлу снова подкатывают слезы. — Ты пьян? — коротко спрашивает Намджун. Чимин пытается отрицательно покачать головой, но колени вдруг подкашиваются. Крепкие руки тут же подхватывают его и уносят в сторону церкви. — Сейчас. Промоем тебе желудок, станет полегче, — успокаивающе бормочет Намджун на ухо всхлипывающему Чимину, который с трудом обвил его шею руками-плетьми и прижался к груди. — Все будет в порядке. Зайдя внутрь комнаты, Намджун расцепляет руки Чимина и укладывает его на кровать. Постельное белье тут же пропитывается влагой и грязью. Намджун собирается сходить развести воды с солью и принести таз, но чужие пальцы вдруг слабо хватаются за его ладонь. — Я сейчас вернусь, — пытается объяснить он, стараясь вложить в голос все имеющееся спокойствие, хотя спокойным себя не чувствует ни на грамм. Чимин не находит в себе сил заговорить — ни физических, ни моральных. Продолжая одной рукой цепляться за ладонь Намджуна, словно от этого зависит его жизнь, другой он задирает рукав пальто вместе с рубашкой. На бледной гладкой коже предплечья ярко-красным выделяется маленький прокол. Земля уходит у Намджуна из-под ног. — Это передозировка? — мрачно спрашивает он и тут же, не дождаясь ответа, направляется на выход. Испугавшись, что вот теперь он точно уйдет навсегда, Чимин пытается удержать его за руку, но Намджун спешит успокоить: — Мы едем к врачу. Я подгоню твою машину и отвезу в больницу. — Нет. Никуда не надо. Это не передоз, — отрывисто выдавливает Чимин, борясь с непослушным языком и не прекращая при этом давиться слезами. — Просто… очень сильно… Побудь рядом, пока… Новая волна прихода накрывает его, заставляя почти захлебнуться в ней. Несколько мгновений Намджун колеблется, в нем борются страх и сомнение, однако и в этот раз, как и во все предыдущие, он решает просто отбросить все мысли и довериться Чимину. Отдать ему все, что имеет. Обойдя кровать, Намджун укладывается рядом с таким крошечным дрожащим телом и обоих накрывает одеялом. Чимин сразу приникает к нему, утыкается мокрым лицом в шею и сжимается в комок, позволяя обнять себя так крепко, чтобы ни один атом не мог проскользнуть между их сплетенными телами. В этих руках безопасно, и хотя рыдания продолжают душить Чимина еще долго, паника и дрожь постепенно сходят на нет. — Спасибо, — сдавленно бормочет он спустя целую вечность, когда наконец немного отходит и чувствует, что готов провалиться в сон. — Мне правда жаль, что я не способен оправдать чужую любовь. Продолжая все так же крепко прижимать его к себе до самого утра, Намджун думает только о том, что никогда в жизни не слышал большей глупости, чем эта.