Тайны парижских будней

      Нестерпимо хотелось — нет, не кричать — выть от этой гремучей смеси из событий, ощущений, чувств, эмоций. Она раздирала душу, вскрывала старые раны, пробуждала воспоминания, которые он давно считал похороненными в глубине себя. Мысли перемешивались, как в адском калейдоскопе: из памяти поочерёдно возникали картины, ввергавшие в пропасть отчаяния и ужаса. Он видел себя семнадцать лет назад, стоящим в этом доме подле остывших тел родителей, слышал крик младенца Жеана — и тут же видел его обезображенный труп у главного портала; это видение сменялось Эсмеральдой в рубище со свечой в руках, стоящей на коленях с петлёй на шее; следом представал Квазимодо с занесённым тесаком над его головой, потом вспышкой — суд, пытка Эсмеральды.       Клод сидел на краю старой пыльной кровати, уронив голову на руки. Те страдания, когда он грезил о близости с Эсмеральдой, когда мечтал тёмными ночами о ней в своей монашеской кровати, сейчас казались ему смешными. Отсутствие желаемого оказалось куда меньшим несчастьем в сравнении со случившимся этой ночью. О, в эту ночь произошедшее грозилось и вовсе превратить в прах всю его прошлую жизнь, и так уже давшую трещину. Это было страшнее всего — видеть, как она рушится кирпичик за кирпичиком, как рассыпается возводимое годами. Сначала ломается один, почти у основания, за ним второй, третий, и вот разлом идёт в стороны, захватывая то, что ему изначально было не нужно, но кто сможет его остановить? Так сначала треснули его убеждения, потом надломился обет, данный Богу. Он упирался, хватался за соломинки, подспудно ощущая, но ещё не понимая, что это колесо уже запущено, что сопротивляться бесполезно, что усилия тщетны, что жизнь уже никогда не вернётся в прежнее русло, а дальше всё будет только страшнее и загадочней.       Хаос в его башенной келье не был хаосом по определению, хотя, возможно, глаз случайного посетителя именно так и описал бы его. В действительности же всё лежало именно там, где предназначено. Иногда Клоду казалось, что он может ориентироваться в келье вслепую, с закрытыми глазами найти нужный том или свиток. И так было во всём. Вся его жизнь была расписана от и до, она была устоявшейся, и это ему нравилось. Это было прекрасно. Без ярких событий, ровная и спокойная, как Сена. Но и она порой выходит из берегов. До этого единственной переменной был Жеан и всё связанное с ним. Точнее сказать, этой переменной была лишь дата визита ректора коллежа Торши. Но вот в один момент эта стабильность рухнула.       Ему казалось, будто он стоит на перепутье миллиона дорог, а вокруг только туман, густой, как кисель, настолько, что не видно даже верхушки дерева рядом. И он мечется, не зная, куда идти. Старой дороги за его спиной больше нет, он остался один посреди этой туманной пустыни, без определённости, без знания, что ему делать. От старой жизни осталась только сутана. Как она душит! Она не даёт дышать, жить, говорить, любить, в конце концов! В этой сутане Клод узрел корень своих бед. О, если бы он не был священником, если бы он был моложе!.. Если бы он мог вернуться назад и сделать иной выбор!       Всё то время, что он сидел на краешке кровати, он прокручивал эти мысли в своей голове. Раз за разом он возвращался в тот день, когда, стоя с маленьким братом на руках, окончательно принял решение стать священнослужителем. Он спрашивал себя: «Мог ли я поступить иначе? Мог ли я тогда сделать иной выбор?» И его ответ был: «Нет». Это слово било по нему, принося нечеловеческую боль осознания того, что не мог он тогда поступить иначе! Вчерашний студент, чья жизнь была сосредоточена в книгах и философских тяжбах, осиротев одним днём, оставшись в девятнадцать лет главой их маленькой семьи, он был обязан думать о том, как прокормить себя и брата. Жестокая реальность не оставила ему выбора. В те юные годы он не осознавал, что его натура не предполагала монашеской жизни.       Если бы он только мог!.. Но он не может. Ему не стать более юным, не повернуть свою жизнь в другую сторону. Он архидьякон, второй после епископа и третий после короля человек в Париже. Он сознавал, какая власть сосредоточена в его руках, ею нельзя было так просто разбрасываться.       Он подумал, что сейчас площадь уже давно очищена от следов ночного побоища, может, камни уже успели отмыть от крови. И скоро солдаты и Тристан — проклятый Тристан! — скоро все они будут метаться в поисках пропавшей приговорённой. Что он скажет им? Что её увели с собой бродяги из Двора Чудес? Глупости — их разбили, как котят. Что же делать?..       Крадучись, он вышел из комнаты. Внизу он обнаружил, что Эсмеральда забрала одно платье и поела. Тут он вспомнил, что и сам голоден, и принялся за еду. От волнения он съел почти вдвое меньше обычного. Взглянув в угол перед камином, он вновь увидел страшную картину почти двадцатилетней давности. Какое-то время он нервно бродил по первому этажу, пока не понял причину своей тревожности — было так тихо, что можно было подумать, будто в доме больше никого нет. Встревоженный этой мыслью, он взлетел по лестнице наверх и распахнул дверь. От сердца отлегло: Эсмеральда лежала на кровати, и от звука его шагов по лестнице, от скрипа ступеней, от грохота открывшейся двери она подскочила, обернувшись к двери:       — Что вам нужно от меня? Вы пришли за...       Он не дослушал её вопрос:       — Я решил, что с тобой могло что-то случиться, и пришёл проверить. Боялся, что ты сбежала и что тебя схватили. Скажи, — продолжал он, приближаясь к кровати, — смогла бы ты когда-нибудь простить меня? Я не надеюсь, что это будет скоро, но всё же… Могу ли я надеяться на это? Я знаю, я виноват перед тобой! Я знаю, что ты считаешь меня корнем зла, причиной всех твоих бед!.. Но… может, есть что-то, что я мог бы сделать для тебя?       — Да, есть. Оставьте меня и не прикасайтесь ко мне, уйдите! Раз я всё равно обречена на смерть и мне не выбраться отсюда… Видя вас, я вспоминаю, как вы ранили Феба, как он лежал там, я вспоминаю, как меня пытали, — она закрыла лицо руками, — я вспоминаю ту ночь в келье, и я ненавижу вас. Да, я ненавижу тебя, гнусный старый монах! Ты приносишь мне одни несчастья!       — Опять его имя! Снова и снова ты произносишь его, жестокое дитя! Зачем? Зачем стараешься ранить меня снова и снова, зачем тебе это? Быть может, я единственный человек, которому не суждено ощутить твою доброту и сострадание, подобное тому, которое ты проявила тогда на площади к Квазимодо, когда его оставили на колесе. Есть ли человек, которого ты ненавидишь сильнее, чем меня?       — Нет, сильнее всех я ненавижу вас!       — Ничто мне не поможет. Посмотри на меня, — Эсмеральда отвернулась, сжавшись в комок, но Клод резко дёрнул её за руку и развернул к себе, взял другой рукой за подбородок, так что они смотрели теперь друг другу в глаза, и продолжил: — Посмотри на меня! Что ты видишь? Ты видишь священника, ты видишь сутану, ты видишь мою голову, на которой давно уже почти нет волос, но знаешь, чего ты не видишь? — Эсмеральда вновь попыталась отвернуться, но он заставил её посмотреть ему в лицо: — Ты не видишь мужчину! Ты не видишь обыкновенного мужчину, скрытого под сутаной и обетами! А меж тем я давно уже не священник, я давно не вижу Святой Крест или статую Богоматери перед собой, когда молюсь, я вижу только тебя! С того самого дня, когда увидел тебя впервые.       — О, лучше бы того дня не было!.. — горестно вздохнула Эсмеральда.       — Всё это неважно. Я сделаю всё возможное и невозможное, но я вытащу тебя из лап наших судей! Король… это будет непросто, — рассуждал он, бродя по комнате. — Нужно что-то придумать. Просто так они не отстанут. И стрелки, наверное, ещё разыскивают тебя по всему городу. Не смей даже думать о том, чтобы показаться на улице — ты сразу попадёшь на виселицу. Я сам буду приносить тебе всё необходимое.       — Я попала в новую тюрьму. Чего же стоит моя свобода? О, как я хочу вновь танцевать на улице, как я хочу увидеть Феба...       — Ты снова упоминаешь его имя? Господь, есть ли в этой девушке хоть капля сострадания ко мне? Твой Феб, твой драгоценный Феб возглавляет эту облаву! А я... Я вызволю тебя на свободу! Слышишь ты меня? Слышишь?       — Вы лжёте, вы снова лжёте! Зачем вы говорите эти ужасные вещи о нём? — почти что прокричала Эсмеральда, но через мгновение её лицо озарила улыбка: — Я поняла. Вы просто завидуете ему! Завидуете его молодости, красоте, тому, что я люблю его! О, теперь я всё поняла!       — Замолчи! Прошу тебя… замолчи. Ты поела, это хорошо. Вижу, ты даже переоделась, — при этих словах Эсмеральда постаралась посильнее закутаться в платок. — Это ещё лучше. А то платье... Спрячь его подальше. Не знаю, что могу оставить тебе, чтобы скрасить твоё пребывание здесь. Я не могу оставить тебе твой… бубен. Его могут услышать. Я оставил бы тебе книги, но ты ведь не умеешь читать? Если только твой… муж… не обучил тебя. Ты умеешь читать?       — Нет, Гренгуар стал моим мужем только потому, что я спасла ему этим жизнь. Но вы и так, наверное, это знаете.       — Да, знаю. Жаль. Впрочем, если ты хочешь, я мог бы научить тебя. Твои дни проходили бы быстрее.       «И, может, ты быстрее бы забыла капитана», — вдобавок подумал Фролло.       — Боюсь представить себе, что вы запросите взамен. Я не забыла ту ужасную ночь в соборе.       — Если бы я хотел, я бы сделал это сейчас, ведь мне ничто не мешает, — от его холодного взгляда Эсмеральду передёрнуло.       — Так почему же не сделаете? — равнодушно спросила она.       — А ты хотела бы этого, м? — он приблизился к кровати, где сидела Эсмеральда. — Но это не так. А мы оба слишком много пережили за прошедшие сутки. День уже скоро закончится. Мне нужно вернуться в собор, но… может, вечером я приду.       — Если вы не вернётесь, я буду рада.       — Не сомневаюсь. Помни: королевские стрелки рыщут по городу, чтобы вздёрнуть тебя. Я помню о своём обещании, я посмотрю, когда назначено следующее повешение. Быть может, после этого мысли о побеге навсегда покинут твою голову.       — Если я увижу моего Феба, я не буду сидеть тихо.       — Не заставляй меня прибегать к таким мерам, чтобы я потом жалел. Или ты, — он, бросив на неё пронзительный взгляд, спустился на первый этаж, забрал одежду для Жеана, надел плащ и вышел на улицу, заперев за собой дверь.       На улице царила обычная для улицы Тиршап суматоха: соседство с Крытым рынком и множество лавочек придавали особый колорит этой части города. Фролло по привычке надвинул посильнее капюшон на лицо и, стараясь сдерживать шаг, пошёл к Малому мосту, дабы лишний раз не тревожить себя, проходя мимо Дворца Правосудия — меньше всего ему хотелось сейчас видеть кого-то из судейских.       В соборе, однако, его уже поджидал епископ:       — Добрый день, Фролло, — начал он. — Примите мои глубочайшие соболезнования, да упокоится душа его на Небесах.       — Благодарю, Ваша Светлость, — Фролло поклонился и поцеловал перстень. — Это ужасный удар для меня. Но Господь поможет мне справиться с этой потерей.       — Не сомневаюсь. Но у нас есть некоторые неотложные дела. Нужно поскорее решить их, потом я скажу, чтобы вас не тревожили какое-то время. Когда назначены похороны? И кстати, где же вы были? Мне никто толком не смог объяснить.       — Я распорядился, чтобы их устроили послезавтра. Я уже купил ему одежду. Я был на рынке.       — Понимаю, понимаю.       — И, если Ваша Светлость сочтёт это приемлемым, я бы хотел какое-то время провести в доме, где… Думаю, я буду отлучаться на ночь.       — Да, да, разумеется. Что ж, пойдёмте. Думаю, это не займёт много времени.       — Да, конечно, если вы будете так любезны и подождёте меня несколько минут, пока я отдам одежду для брата.       Фролло сунул её первому попавшемуся причетнику и упал на колени перед статуей Богоматери:       — Пресвятая Дева, милостивая заступница! Помоги мне совладать с искушением! Молю, не дай мне пасть! Дай мне сил! Не отвернись от меня! Помоги мне, защити меня! Сжалься над моими страданиями! У меня нет больше сил сопротивляться! — его голова касалась пола, так низко он склонялся перед Девой Марией. И шёпотом продолжал: — Я люблю эту женщину, помоги мне.       Он освободился только поздно вечером. Взял в соборе еды и свечей и устремился в сторону улицы Тиршап.