Тайны парижских будней

      Через две недели во время очередной воскресной службы архидьякон привычно окинул взглядом толпу, и его взгляд зацепился за жену капитана де Шатопер. Она торопливо убирала выбившуюся белокурую прядь обратно под эннен. Это крохотное, казалось бы, незначительное событие заставило Фролло слегка растянуть уголки губ в подобии улыбки.       Внутри себя он ликовал. Всё было не зря, все эти месяцы он изводил себя не напрасно. И это значило только одно: он смог вернуться к былой форме. Значит, скоро он станет тем самым архидьяконом Жозасским, который внушал трепет одним своим видом.       Когда служба окончилась, он дождался, пока знакомые и друзья отойдут от похорошевшей за эти две недели Флёр-де-Лис, и приблизился к ней. Они обменялись с капитаном сухим приветствием, и Фролло обратился уже к его жене, попросив капитана его извинить на несколько минут.       — Добрый день, Ваше Высокопреподобие, — тихо, но не безжизненно проговорила она.       — Дочь моя, я рад видеть тебя в добром здравии, — начал он и, обдумывая следующие слова, на несколько мгновений замолчал. — Я вижу, Господь нашёл путь к твоему сердцу, и ты отвергла те недостойные мысли, что были у тебя.       Флёр-де-Лис смутилась и отвела взгляд.       — Святой отец, простите меня, но я не отказалась от них после той исповеди. Мы, наконец, честно поговорили друг с другом. Думаю, всё идёт на лад, — она улыбнулась. — Благословите меня, святой отец.       Как только наступил вечер, Фролло, скрывшись под плащом, превратясь в безмолвную тень, зашёл в кабачок «Яблоко Евы», купил две бутылки самого лучшего и самого крепкого вина и пошёл прямиком в дом у Крытого рынка.       С того самого дня Рождества Христова он не трогал там ничего. У дома как будто была особая судьба — быть капсулой времени, хранящей воспоминания ушедших дней. Он коснулся её кровати, свечи, стоявшей рядом на столе, потому что её пугала темнота, её платья, лежащего на сундуке… Он дотронулся до кровати во второй комнате, на которой они провели столько ночей вместе.       Он отчаянно пытался вытравить из себя то поганое ощущение, больше двух недель подтачивавшее его изнутри. Он надеялся, что он ещё чего-то стоит. Но проиграл. Он потерпел самое сокрушительное фиаско. Прежде он считал, что этот день настал, когда образ цыганки занял место Богоматери в его голове, когда во время молитв он стал видеть её, Эсмеральды, лицо. Но сейчас, сидя на грязном полу в их общей спальне, он понял, что этот день настал сегодня. Он решил, что раз мадам де Шатопер отвергла эту мысль, то в этом была его заслуга. Что он ещё способен хотя бы на то, чтобы отговорить молодую женщину от такой глупости, но даже с этим пустяком он не справился. Проклятый капитан обставил его и здесь.       Чёрт возьми! Его обошёл даже его уродливый приёмный сын!       Он злился на треклятого капитана, на Квазимодо, на весь этот мир, ища в своём замутнённом сознании меч, что разрубит этот Гордиев узел внутри него. То решение, которое позволит ему вновь ровно дышать и спокойно жить. Если она его покинула, если он действительно больше не священник, то что ему делать?       Оставаться священником — это ложь себе и Богу. Но больше идти ему некуда. За пределами церкви его сожгут в первый же день за одну только славу чернокнижника, тянущуюся за ним последний десяток лет, — он свято верил, что стоит только ему оказаться на улице без сутаны, без своего сана, как он в тот же момент отправится во Дворец Правосудия, в застенки Тортерю, в зал суда, но уже не мрачным судьёй под чёрным капюшоном, а преступником в рубище со следами пыток на теле только для того, чтобы выслушать смертный приговор, и что его не спасёт ни близкое знакомство с Шармолю, ни бывшее положение второго викария епископа — скорее в то, что всё это сыграет против него.       Три недели он жил в доме на улице Тиршап. Он уходил до рассвета и возвращался после заката. Порой ему казалось, что его голова больше не выдержит подобных пыток и просто разорвётся. Он истязал себя мыслями. Он запретил себе думать о ней, он сосредоточился на работе и опытах. И ненавидел себя за каждый промах пуще прежнего. А каждый вечер и каждую ночь он пытался придумать для себя идеальный выход.       Это внутреннее противоречие, эта борьба, которая бессловесно, не выдавая себя ничем, собирала силы последние шестнадцать лет и шла в нём последние полтора года, наконец, вырвалась наружу. Подобно лавине, она спускалась вниз, набирая обороты, чтобы смести всё на своём пути. Он начинал понимать, что за чувство, смешанное с осознанием своей беспомощности, раздирало его: он больше не был священником.       Он увидел её — и была та самая реакция, тот самый знак, которого так ждало всё его существо. Цыганка оказалась катализатором этого процесса. История с женой капитана нанесла последний удар по попыткам стать собой прежним, ясно дала ему понять, что этому не бывать. Всё то, что было прежде в его душе, надломилось. Осталась только неугасаемая жажда знаний, толкавшая его раз за разом проводить свои опыты, но не осталось ни страсти к выбранному пути священнослужителя, ни пылающего желания служить Богу — всё это гасло в нём постепенно, год за годом, так медленно, что он и не замечал. А без этого быть священником преступно.       На исходе этих трёх недель он положил на стол епископу документ, где просил лишить его сана.       — Фролло! Вы в своём уме? — де Бомон был в такой ярости, что даже покраснел. — Вы в своём уме подсовывать мне такое? — он стал задыхаться. — Ваши шутки, Фролло!.. Вы переходите все границы! Какой Дьявол нашептал вам этот бред? Что с вами происходит в конце концов? Вы заболели? Что с вами творится?       Клод стоял перед ним, расхаживающим по кабинету, и начинал понимать, что ощущают моряки во время шторма.       — Я в здравом уме, Ваша Светлость, и абсолютно здоров, могу вас заверить.       — Тогда я отказываюсь понимать, откуда взялась эта идиотская бумажка! Как я должен понимать это?       — Только так, как я написал. Я прошу вас освободить меня от моего сана.       — Я не понимаю, что с вами творится. Конечно, вы болели последнее время, но... — епископ замолчал на полуслове, судорожно соображая, что такого случилось, что он упустил.       — Я больше не гожусь в священники, Ваша Светлость.       Луи упал в кресло и осушил бокал вина. В надежде успокоить мысли он прикрыл глаза и принялся постукивать пальцами по подлокотнику кресла.       — Вы хотите, чтобы я поверил, будто вы просто вот так, в один момент, решились на такой шаг только потому, что у вас… как бы это сказать… кризис веры?!       — Нет, Ваша Светлость, это совершенно обдуманное решение. Оно далось мне нелегко.       — Вы издеваетесь надо мной, это совершенно ясно, — он покачал головой и, подняв на него глаза, спросил то ли себя, то ли его: — Сколько лет вы носите сан? Шестнадцать, кажется. И это случилось только сейчас? — продолжал он, не обращая внимания на его слова. — Понимаю, это происходит со всеми, но это не повод…       — Это не кризис веры, Ваша Светлость, — так же спокойно, как и всегда, ответил Фролло. — Поверьте, я много месяцев вынашивал это решение, я пытался его не допустить. Но я не могу лгать Богу и себе: я больше не священник.       — И почему же, позвольте узнать? — он испытующим взглядом впился в лицо архидьякона.       — Я согрешил, Ваша Светлость. Я нарушил обет.       Луи закатил глаза:       — И что с того? По-вашему, его соблюдают все, поголовно? Что ж, тогда я боюсь, что разочарую вас.       — Мне это известно.       — Что же тогда?       — Я не чувствую раскаяния за это.       — Фролло, вы ещё не поняли? — он поднялся с кресла и подошёл почти вплотную к нему. — Меня это не волнует и не пугает. Я даже рад этому. Слава Богу, вы оказались живым человеком, а не статуей. Возвращайтесь к своим обязанностям и больше не забивайте мне голову подобной чушью, — Луи вздохнул и потёр глаза. — Я не собираюсь снимать с вас сан за какую-то интрижку. Тогда бы мне нужно было расстричь большую часть наших братьев, — усмехнулся де Бомон. — Идите к себе и займитесь делами. Мне нужен тот отчёт о приходской казне. Я говорил вам о нём на прошлой неделе.       Фролло вздохнул, забрал документы, которые ранее направил ему, и ответил:       — Конечно, Ваша Светлость.       Два дня спустя он вновь сидел в кабинете епископа, покорно выслушивая его излияния, которые — он признавал это — не были безосновательными. Он знал, что это непременно произойдёт, когда опускал на роскошный резной стол Луи де Бомона очередные документы. Луи сверлил глазами то их, то Фролло, прежде чем начать свою отповедь, пока в конце концов не упал в кресло, часто дыша, и снова воззрился на своего второго викария.       — Итак, Фролло, скажите мне, — у него снова прорезался голос, — вы назначили себе целью меня добить? Его Величество не скажет вам за это «спасибо». Вы продаёте ваши владения епископату?       — Именно так, Ваша Светлость, продаю. Оба владения, — ответил тот, игнорируя его первый вопрос.       — Что вы задумали? — он опёрся подбородком на руки.       — О чём вы, Ваша Светлость? — Фролло придал себе наиболее удивлённый вид, будто и в самом деле не понимал, о чём идёт речь.       — Вы отказались от этой вашей глупости со снятием сана?       — Разве это имеет отношение к продаже?       — Зачем же тогда вам их продавать?       — Я копил деньги, как вам известно, чтобы выкупить их для моего покойного брата, да упокоится его душа на Небесах, но теперь… это не имеет смысла. Мне проще продать их.       — Очень на это надеюсь, — ответил епископ, не отводя взгляда от его непроницаемо спокойного лица. — Я скажу адвокату подготовить все бумаги. Думаю, к концу недели будет покончено.       — Благодарю, Ваша Светлость.