16 января 1945 г. Берлин
Он выскакивает из машины на ходу — буквально: раньше, чем колёса останавливаются. Успевает поймать исполненный укора взгляд водителя, коротко рассмеявшись, машет на него рукой: — Всё, Гектор, всё. Езжай и жди меня как условлено. — Дадада, конечно-конечно… — Гектор демонстративно паркуется у парапета, задрав подбородок, с вызовом смотрит на своего шефа и непреклонно качает головой: — И речи не может быть, бригадефюрер. Официально вы сегодня, между прочим, в Берлине отсутствуете. А если будете препираться, я вообще с вами туда пойду. — С ума сошёл?! — Вы зато прям образец нормальности и здравомыслия. Гектор обхватывает руль и зыркает по-кошачьи голубыми глазами неуправляемого сиамца. — Даже если что-то, и я не… Что ты собираешься делать? Что ты сможешь?! — Я набил багажник вашего «хорьха» взрывчаткой, бригадефюрер… — Феерично. А где ты её взял?! — Сделал. —?! — Я не говорил вам раньше: мы с братом были тер… подрывниками. Мы умеем собрать бомбу из говна и палок. Я просто никогда не рассказывал об этом. — Ты не рассказывал даже о том, что у тебя есть брат. — Опять ваша профдеформация, бригадефюрер. Когда вы перестанете пытаться меня подловить?! — Когда планета сойдёт с орбиты. Или когда у тебя не останется секретов. — Угу. Чем ближе к апокалипсису, тем меньше остаётся личных тайн.* * * * * *
Враг хозяина — объект ненависти для верных псов хозяина, и эти цепные псы кривятся не таясь, когда Шелленберг быстрым шагом идёт мимо. Охрана, посты, караулы. Взгляд и психика отдыхают только на Бесте, выскочившем встречать начальника иностранной разведки. Бесту хватает сил и выдержки делать лицо. — Внизу, в своём кабинете, — отрывисто сообщает он Шелленбергу, чуть замявшись, тихо добавляет: — Я не смогу пойти с вами, он сказал, что будет стрелять на поражение, если я посмею его отвлекать, вот только вас и согласился видеть. Шелленберг снова в гестаповских подвалах, и снова давит и неприятный искусственный свет, и тяжёлые потолки, и сознание того, сколько всего захватывающего творилось здесь за прошедшие годы. Аж прямо ностальгия, мрачно думает Шелленберг, шагая по пустым коридорам. Повернув за угол, он спотыкается и замирает на месте. «Lasciate ogni speranza, voi ch’entrate» — алой краской, гигантскими буквами, стекающими вниз кровавыми потёками. Вдохновенный художник широкими мазками заканчивает последнее слово, дописывая «ate» как раз, когда Шелленберг влетает в коридор. Конечно, гестапо — не то место, куда можно притащиться с малярной кистью и ведром краски, и малевать на стенах в своё удовольствие — но вы это вот ему скажите. Художник небрежно отбрасывает кисть, игнорируя, что брызги с неё летят на чёрное сукно самой культовой униформы за всю историю человеческой одежды. Бросает лукавый взгляд через плечо, из-под спадающей на глаза косой платиновой чёлки. Вальтер Шелленберг обречённо смотрит на Тринадцатого Загребалу, на своё наваждение, на своего обожаемого шефа Рейнхарда Гейдриха. О, поправка: на своего покойного шефа. — Шелленберг, да вам здесь прямо мёдом намазано! — ржёт Гейдрих, и вразвалочку, походкой морячка, направляется к бывшему подчинённому. Брызги алой краски украшают бледное до белизны лицо точно россыпь веснушек, но когда он приближается, Шелленберг с огорчением понимает, что это всё же не краска. — А чего такой кислый?! — шутливо пихает его кулаком Гейдрих, собственническим жестом закидывая ему на плечо руку, и, притянув к себе, прогулочным шагом отправляется с ним дальше, светским тоном интересуясь: — Ну что, рассказывайте, как вы тут без меня справлялись? — С переменным успехом, — сдержанно отвечает Шелленберг, стараясь не пялиться на бывшего начальника слишком уж откровенно. — Поздравляю, кстати, — мурлычет Гейдрих, ненавязчиво целуя в висок, трётся щекой о щёку Шелленберга. — Поздравляю, мой драгоценный, мой талантливейший Вальтер… Он неуловимо меняется внешне — от раза к разу. Сейчас он ещё более худой, чем при прошлой встрече, в глазах больше безудержного весёлого безумия, взбитый шухер волос на голове, но всё это ему неизъяснимо идёт. Эсэсовская чёрная форма сидит как влитая, словно её ушивали ему по фигуре — хотя едва ли в пятом рву восьмого круга Ада трудится на полставки старательная швея, которая могла бы этим заниматься. Впрочем, зная Гейдриха не приходится сомневаться, что он в любом месте обеспечит себе наличие баб. Даже в Аду. — Шеф, всё совсем плохо? — тихо говорит Шелленберг. — Я имею в виду, с нами, с Германией? — Ой, да что вы, что вы, Вальтер! — чуть не проглотив сигарету, которую материализовал из ниоткуда и поджёг щелчком пальцев, захлёбывается от восторга Гейдрих. — Всё просто охуеть как ужасно! А будет ещё хуже! Я б вам советовал брать ноги в руки, и мчать, мчать отсюда в какую-нибудь Аргентину или Венесуэлу, но… Вы ведь не послушаете?! А, вы никогда меня не слушали… Вот вам источник проблем, Вальтер: для вас нет авторитетов. Никаких, кроме вас самого. Вы всегда считаете, что всё рассчитываете лучше и правильней. А на самом деле вам нужен пригляд, и постоянная забота. Ну вот вы гляньте на себя, во что вы без моего присмотра превратились. Но ничего. Я буду ждать вас, Вальтер. Там, на берегу Пятого рва. Не бойтесь, вам ничего не грозит, у меня ТАКОЙ мощный багор! Гейдрих играет бровями и покровительственно треплет Шелленберга по подбородку. — Отобьёмся, — бодро уверяет он. — Главное, не ходите там с задумчивым видом, а сразу двигайте ко мне. Шелленберг останавливается, разворачивается лицом к бывшему шефу, глядя на него безотрывно, прямо, открыто. Гейдрих растягивает в улыбке губы. Сверкают клыки демона, раздвоенный язык показывается из-за передних резцов. Багровое пламя Преисподней танцует бесконечный танец в зрачках небесно-голубых глаз. — Не сейчас, — с нескрываемым сожалением констатирует Гейдрих. — Чуть позже. Я приду за вами, Вальтер. Не бойтесь, не брошу. Когда время наступит. Ну, а пока у вас ещё остаются кое-какие дела с папашей Мюллером, не так ли? Наш бедный Генрих тоже у последней черты. Засохшая кровь на его лице уже стала бурой. Гейдрих, прищурившись, кивает на одну из дверей. — Вам туда, — заговорщически шепчет он Шелленбергу на ухо, стремительно обхватывая за шею и притягивая к себе, и у Шелленберга мурашки бегут по коже, а волосы на затылке встают дыбом, и перехватывает дыхание. — Передавайте от меня Генриху привет, его уже заждались на одном из Кругов. Прижимает к себе непозволительно крепко, чмокает в губы с деланной небрежностью, собирается отстраниться, но, не сдержавшись, выпускает из-за зубов свой раздвоенный язык, обводит рот Шелленберга по контуру, спускается ниже, оттянув бывшему подчинённому ворот кителя, влажно лижет шею. Впивается губами, засасывает кожу, легонько царапает клыками… И, прежде чем у Шелленберга подкашиваются ноги, отскакивает назад. Отступает на шаг, два, три… — Обалдеть, — тихонько смеётся он, — Шелленберг, да ведь на вас же клейма ставить негде, ну как вы сохраняете в себе вот это всё?! Как вам это удаётся?! Вы заколдованный детёныш фейри, что ли?! Не искушайте меня, а то утащу, не дожидаясь положенного времени. Этот вкус… вот и не верь после этого в сказки про седьмого сына. Сверхэлегантный покрой чёрной формы не скрывает его стояка. Даже наоборот — с издевательской педантичностью подчёркивает, как сильно и страстно бывший глава РСХА и нынешний Тринадцатый Загребала хочет своего непослушного и упрямого Вальтера. Если в Пятом Рву действительно время от времени появляется какая-то швея, то сейчас её отжарят за Шелленберга во все щели. Красивым и несомненно продуманным и отработанным движением головы Гейдрих отбрасывает упавшие, завешивая ему глаза, волосы с лица. Чтобы не мешали любоваться на ненаглядного Вальтера. Поднимает руку в прощальном жесте. Закусив по-блядски губу шаловливо шевелит длинными пальцами — жест выходит адски непристойным, и это явно было так задумано. — Вальтер! — проникновенно говорит Гейдрих. В сто раз более прекрасный, чем был при жизни. В сто раз более опасный. В сто раз более счастливый, нашедший и обретший настоящего себя и настоящее призвание. Хотя, кажется, в новой сфере деятельности, строя новую карьеру, он скучает по маленькой составляющей прежней жизни — а эта составляющая затравленно смотрит на него, прижавшись к стене. — Мой неугомонный Вальтер! — улыбается Гейдрих с ласковостью, от которой хочется орать в голос. — Шеф, пожалуйста… — одними губами выговаривает Шелленберг, и чтоб он сдох прямо сейчас, и прямо сейчас отправился с бывшим начальником на Восьмой круг, если он хотя бы примерно понимает, о чём просит. — Пожалуйста, шеф… — Всему своё время! — состроив ханжескую мину и поджимая губы на манер старой девы непреклонно отрезает Гейдрих. И проваливает назад к Загребалам. Шелленберга ведёт от напряжения и истощения, на дрожащих ногах он отступает спиной к указанной двери. Он думает о том, что если повернётся, а сзади на плечи ему положат большие ладони с сильными гибкими пальцами скрипача, то он просто сразу умрёт от разрыва сердца. Умереть на пороге мюллеровского кабинета. Это просто омерзительно. Нет, ноги всё-таки не держат. Шелленберг опускается на корточки, устало привалившись спиной к двери, закрывает лицо руками, изо всех сил стараясь удержать слёзы. А я оказывается на грани, безэмоционально удивляется он. Или даже может уже перешёл её. Сколько, интересно, нам ещё осталось?! И как всё это будет?! Дверь неожиданно распахивается вовнутрь, и Шелленберг, коротко вскрикнув, летит спиной назад, но его подхватывают чужие руки. Подхватывают, поддерживают, и поднимают с пола, ставя на ноги. — Шелленберг, вы, что ли?! Охренеть, бля… — бурчит осипший от беспрерывного бухания знакомый голос. Крутанувшись на каблуках, Шелленберг разворачивается. В процессе нацепляя на лицо приятную доброжелательную маску. — Я чуть не пристрелил вас! — обвиняющим тоном извещает его Генрих Мюллер. — А чего у вас лицо такое, как будто вы привидение увидали? Ну, не побрился я сегодня… занят был! Спасибо, хоть вода холодная есть в душевой. И это роскошь. Да хватит уже смотреть на меня, как на выходца с того света!* * * * * *
— Признайтесь, Вальтер, вы ведь считаете меня земной вариацией чёрта из преисподней, а моё ведомство — берлинским филиалом Ада? Это не служебный кабинет. Это простихосспади какой-то срач. Наверное, в камерах и то уютнее. — Ну зачем вы так со мной… я не настолько уж демонизирую вас, — мягко упрекает Шелленберг, — а ваше ведомство конечно отличается очень характерным стилем работы, но этот стиль определяет специфика стоящих перед вами задач и области функций. К тому же у меня никогда и тени сомнения не возникало по поводу высочайшего уровня вашего профессионализма и вашей преданности рейху, фюреру и партии. Даже ваши противники, группенфюрер, не могут отказать вам в невероятнейшей работоспособности и упорстве в достижении целей, фантастической проницательности, и… — Мммммм, просто вот слушал бы и слушал, — подперев кулаком щёку и облокотившись о стол, качает головой с нескрываемым интересом и ещё более нескрываемым удовольствием слушающий его Мюллер. — Жаль время не позволяет. — Время может и со мной сыграть злую шутку. Полдень уже близко, — Шелленберг выразительно указывает глазами на настенные часы. «У них опять сменился распорядок» — нейтральным тоном сообщил ему Кальтенбруннер, вокруг которого Шелленберг увивался с ночи. Шелленберг был готов уже не только увиваться. Он был готов припереть начальнику весь спиртовой запас Гитлера, только бы Кальтенбруннер подмахнул нужную бумагу. Но Кальтенбруннер стойко держал оборону. И переводил стрелки на Мюллера. Якобы сам Кальтенбруннер прямо никак не мог решить вопрос. «Приговоры теперь приводят в исполнение в полдень… так что постарайтесь не опаздывать» — и сказанные слова прозвучали опасно двусмысленно, а сопроводившая их жёсткая усмешка предельно однозначно выделила главный из смыслов. — Дада. — Мюллер, пребывая всё в той же расслабленной позе, мечтательно смотрит на него, полуприкрыв глаза и полуоткрыв рот, и Шелленберг не хочет пускать в свою голову ни одной мысли насчёт того, что там себе сейчас за картинки рисует в своём больном воображении гестапо-мельник. И без того ясно, что совершенно ничего хорошего в этих фантазиях он с Шелленбергом не делает. Они оба, кстати — Мюллер и Кальтенбруннер — постоянно смотрят так на него последние недели — выжидающим, голодным, жадным волчьим взглядом. Карауля момент, когда он окажется без защиты и можно будет в один прыжок настичь его, повалить, и вцепиться в горло. — Вальтер, Вальтер, Вальтер, Вальтер… — взгляд Мюллера туманится, и он даже жмурится, как кот на сметану, и сладко-нервно ёжится. — Ну вот у вас просто ни стыда, ни совести — знаете о моём особом отношении к вам, и всегда нагло пользуетесь. — Всегда исключительно в служебных интересах, — шепчет Шелленберг, тупя взор. На самом деле ему просто требуется разорвать зрительный контакт, потому что от мюллеровского взгляда василиска его начинает подташнивать. Хотя может подташнивать и от голода — последний раз Шелленберг ел примерно чёрт знает когда. — Хехехе… ну как сказать, как сказать… Вот здесь и сейчас, в данном случае, служебного интереса у вас нет, — беззаботно замечает Мюллер. — Чисто личный. — Разве? — А разве нет? Вот и господин Кальтенбруннер засомневался, можно ли ему вмешаться на его, более высоком, как руководителя уровне, или эта ситуация проходит по разряду не относящихся к его компетенции, поскольку не затрагивает напрямую вашу службу и ваши обязанности. Потому-то он и отдал решение её в мои руки. На моё усмотрение. Шелленберг не может перестать то и дело поглядывать на часы. А Мюллер совсем не выглядит настроенным сворачивать этот мутный и вязкий разговор. Равно не похоже и на то, что он собирается резко подорваться куда-то. Ему вообще, такое впечатление, до дрожи в пальцах приятно («по кайфу» — сказал бы Гектор) сидеть и изводить Шелленберга, упиваясь своей властью. Чёртов садюга. — Вы всегда были так добры ко мне, группенфюрер, — улыбается Шелленберг, — сейчас положение дел делает всех нас напряжёнными, однако, это ведь не означает, что добру здесь больше не место? — Здесь, — Мюллер указательными пальцами обозначает неславной репутации здание, — здесь жив к добру тот, в ком оно мертво. И он радостно смеётся, видя поехавшее лицо Шелленберга. — Ну скажите же это! Скажите, Вальтер, поразил я вас, а? — отсмеявшись, он достаёт из выдвижного ящика серенький страшненький старенький томик, и, потрясая им, с притворным вздохом продолжает: — После нашего прошлого разговора всё же решил приобщиться… любопытно стало, что же вы там такое черпаете… что вас так вдохновляет. Хотя конечно это прямо-таки тема для научного исследования: что вам, человеку не самых выдающихся физических данных, придаёт сил, что заставляет вас вставать раз за разом на ноги, как бы сильно вас не било и как бы глубоко вы ни падали. Ну ведь не Данте, правда же? — Есть сила та, что разумом зовётся, — Шелленберг через силу улыбается, и надеется, что подрагивающие губы не выдадут его состояния, потому что сейчас он неожиданно ощущает разом и вдруг всю свою вымотанность. — Есть сила та, что разумом зовётся. И взвесить вы способны на весах… — …добро и зло, — подхватывает Мюллер. — Знаете, я вот думаю, может, я был несправедлив к вам, клеймя ваши литературные пристрастия? Чем больше я читаю вашего Данте, тем больше интересных мыслей возникает в моей голове. Мне бы доставило огромное удовольствие поболтать об этом с вами. — С ответным удовольствием, — заверяет Шелленберг, — когда захотите. Улыбка враз испаряется с лица Мюллера, а взгляд моментально тяжелеет. — Сейчас, — резко говорит он, и глаза его снова приобретают то самое хищное, голодное выражение. — Я хочу сейчас, Вальтер. Ну приехали. Шелленберг смотрит в ответ почти недоверчиво. — Группенфюрер, — произносит он едва слышно, — я прошу вас… — Даже так?! — усмехается Мюллер. — Вы и такие слова знаете?! И даже можете их выговорить, обращаясь ко мне? — Вы читаете Данте, — вымученно улыбается Шелленберг. — Это критически повышает уровень моей лояльности и приязни. Но, пожалуйста, группенфюрер, времени сейчас совсем нет, вам надо успеть отозвать приказ на казнь, а мне… — Вальтер, а с чего вы вообще взяли, что я его отзову? — с живым и искренним удивлением спрашивает Мюллер. — Ну… может, вы захотите сделать мне такой подарок? — спрашивает Шелленберг сардонически. — Или, может, вам понравится идея сделать меня вашим должником. — М, а это интересно. Карие глаза Мюллера прищуриваются, цепко изучают Шелленберга. — Сделать вас моим… — нараспев произносит он, — моим… кем? «Кем хотите уже, блять, только отдайте мне моего заключённого!» — Вашим порадованным вашим подарком коллегой. — Не, день рождения это конечно святое дело, — Мюллер жестом фокусника, достающего кролика из шляпы, выставляет на стол бутылку водки (и Шелленберг немедленно начинает зеленеть), — тут и вопросов нет… Ну я собственно совсем не против вам помочь… жест доброй воли, рука помощи, служебная взаимовыручка, да… Зачем он вам? — Я питаю слабость к англичанам. Доставьте мне радость, пусть его помилуют. — Да легко. Вальтер. Ради вас-то. Он слишком пьян, думает Шелленберг отвлечённо. И пьёт он уже несколько дней подряд. Он вообще понимает, что он несёт?! Едва ли. — Так я могу надеяться, что… — Само собой. Доставлю вам радость, как вы сказали. Как насчёт ответного доставить радость мне? Ну приехали-2. Атас, как сказал бы Гектор, с мысленным нервненьким смешком думает Шелленберг. — Само собой, — не моргнув глазом, обещает он. — Я же сказал: буду вам должен.* * * * * *
Шелленберг топчется на маленьком пятачке перед камерами. Это непостижимо, но — ему просто дьявольски хочется спать. Бессонные ночи, голодные дни, и сплошные неврозы-психозы с глюками и одержимостями. Только бы не вырубиться прямо тут. А то вот так сморит сном, а проснёшься в одной из этих камер. Или вообще не проснёшься. — Идите, — рассеянно машет ему рукой Мюллер. Указывая именно что на одну из камер, и направившийся было к нему Шелленберг замедляет невольно шаг. С сомнением смотрит на дверь. На Мюллера. — Ой да боже мой, — Мюллер закатывает глаза. — Что, серьёзно?! Да, Вальтер, в том и состоит мой коварный план. Пить тут несколько дней подряд, выставив с этажа всех к чертям собачьим, заманить вас к себе ментальными посылами, задурить голову и запихать в камеру. А потом повесить, а в своё оправдание сказать, что потоковые казни вызвали профдеформацию и я сам не понял как так вышло. Прекратите уже убивать меня. Привалившись к стене, он прикладывается к воровато извлечённой фляжке, испытующе смотрит на Шелленберга, поднимает бровь: — Ну? Передумали? Не хотите больше разговаривать с вашим англичанином?! А, ну и отлично. Пойдёмте лучше начнём отмечать ваш день рождения. — Когда его освободят? — сухо спрашивает Шелленберг, проходя мимо шефа гестапо к камере. — Никогда! — Мюллер фыркает. — Вы вообще уже?! Это иностранный шпион, какая свобода! Пусть скажет спасибо что жив ещё. Запрокинув голову, он вытрясывает в себя последние капли из фляжки, когда Шелленберг как ошпаренный вылетает назад в коридор. — Эт што. — Шелленберг, не глядя ни на Мюллера, ни на камеру, тыкает в её направлении пальцем. — Дверь, — лаконично сообщает Мюллер. И достаёт новую фляжку, отбрасывая пустую в сторону, как у себя дома. Хотя он и есть у себя дома. — Я про этого англичанина. — А что с ним не так?! Хм, да его даже не били. — Это не тот англичанин! Шелленберга потрясывает. Где-то там, на периферии сознания начинает брезжить нехорошая догадка. Он стискивает кулаки. Напоминает себе, что — нет, в обморок падать нельзя, никак нельзя. — Что значит «не тот»? — хмыкает Мюллер. — Мне нужен тот, которого привезли вчера! — с отчаянием почти кричит Шелленберг. Господитыбожемой. Гиммлер встречается в будущие выходные с представителями английской стороны. И он обещал передать им их человека. А Шелленберг обещал Гиммлеру, что этот человек у него будет. Пиздец, пиздец переговорам, пиздец комбинации, пиздец Шелленбергу. Гиммлер будет визжать так, что у Шелленберга просто лопнут барабанные перепонки. И это будет прекрасная, милосердная смерть. Гораздо хуже, если взбешённый Гиммлер швырнёт его Мюллеру. Хотя нет, не рискнёт. Удавят Шелленберга по-тихому, в сырых подземельях Вевельсбурга. — Ах, этот… — Мюллер пожимает плечами. — Его казнили сегодня с остальными. Шелленберг просто остолбенивает. Растерянно смотрит на часы. Половина двенадцатого. — Как?! — выдавливает он. — Ккккак ккккказнили?! До полудня ещё… — Да что вы привязались к этому полудню?! — о, это происходит, Мюллер рассердился. — У вас что, на двенадцать намаз назначен?! — А во сколько же у вас обычно казнят? — деревянным голосом спрашивает Шелленберг. Хохотнув, Мюллер снова присасывается к фляжке. Вторая опустевшая ёмкость отправляется следом за первой, а шеф гестапо достаёт пачку дешёвого курева. — Когда как, — немного невнятно из-за зажатой в зубах сигареты объявляет он, почему-то с очень довольным видом. С наслаждением делает глубокую затяжку. Иронично меряет взглядом посеревшего Шелленберга. Кокой ужос. С высокого берега Флегетона Шелленбергу весело машет рукой Тринадцатый из Загребал. Грациозно развернувшись, безжалостно сталкивает своим огромным багром выскочившего из кипящей крови адской реки грешника, и снова поворачивается к Шелленбергу. — Вальтер, — доверительно кричит он шёпотом. — Ну вы помните, да?! Если что — я всегда готов вас приютить. Кажется, я всё же упаду в обморок, заключает Шелленберг, но его попытка повалиться с ног безжалостно пресекается на корню: отшвырнув недокуренную сигарету, Мюллер подхватывает его во второй раз за день, помогая устоять, недовольно пеняет: — Ох уж эти мнительные интеллигенты! Да ладно вам, Вальтер, вон, там точно такой же англичанин. Может, он вам даже больше понравится. А вообще пойдёмте лучше выпьем. Мне не помешает, да и вам тоже. — Где тело. — Шелленберг не здесь, и смотрит остановившимся, застывшим взглядом в точку другого пространства и времени. — Вам номер печи назвать? — слышит он спокойный и равнодушный голос. Сопровождаемый отчётливо издевательским смешком.