Jedem Das Seine

Берлин, 30 ноября 1939 года

      Прикрыв себе обзор размещённой козырьком над глазами ладонью, чтобы не видеть некоторых раздражающих вещей в своём кабинете, Генрих Мюллер быстрым почерком набрасывал текст приказа по личному составу.       — Бест отправляет своего протеже в Париж, — сухо комментировал он вслух, — неизвестно, как у него пойдут дела там, но группу по ирландцам нужно срочно пристраивать в другие руки. Чисто от себя могу порекомендовать встретиться с Хелльштромом лично, он может передать вам полезную информацию, которой нет в официальных докладных.       Раздражающие же вещи, внезапно полюбившие объебаться в кабинете начальства (потому что так удобнее за этим начальством шпионить) в лирически созерцательной задумчивости стояли у большого окна. И, кажется, благополучно пропускали мимо ушей всё сказанное этим самым начальством.       Первый месяц совместной работы.       «Контакт» о котором толковал Гейдрих, так и остался ведомым и видимым ему одному.       Что касается их двоих, им было видимо и ведомо лишь взаимное отторжение. Усиливающееся день ото дня.       Кажется, потихоньку-то они оба, укоряя себя в безволии и бесхарактерности, предпринимали неоднократные усилия в попытках пресловутый Гейдрихов «контакт» всё же установить. И, старательно внушая себе, что на службе не может быть неприятных людей, может быть лишь только собственная неспособность работать с имеющимся материалом, неоднократно пробовали хоть как-то превозмогать. Однако попытки самовнушения всё время давали сбой.       В принципе, если бы у шефа гестапо была возможность откровенно ответить, кого он не находит неприятным среди волею судьбы составивших круг служебного взаимодействия людей, ему бы хватило пальцев одной руки, чтобы перечислить таковых. Остальные же — все, с самого Фюрера начиная, — были бы им отнесены к неприятным. И он находил подобное положение дел нормальным. Работа — это работа. Это не сбор пряников с рождественской ёлки. Тут не место приятностям. И со всеми всегда, невзирая на отсутствие «приятности» удавалось успешно работать: с тем же самым Гейдрихом, да хоть даже с Гиммлером. Надо работать — работаем. Ничего более. И ничего менее.       Но. Не в этот раз.       Осень 1939-го, собрав все чемоданы-котомки, стояла на перроне в ожидании экспресса, увозящего всех своих пассажиров в туманную даль Небытия. Осень-1939 зябко куталась в шаль, поводила костлявыми плечами, надсадно кашляла, и простужено чихала. Осень-1939 могла позволить себе являть всем такую расклеенность: ведь, невзирая на подобную слабость здоровья, у неё были все основания гордиться собой. Она могла быть спокойна: на страницах всемирной Истории ей было выделено особое место, её никогда не забудут, и её события навечно останутся в памяти потомков.       На пике славы уходить не страшно.       Передавая эстафету в родственные цепкие ручки Зимы.       Очевидно, именно за нисходящим полётом последних мгновений осени следили из окна одного из кабинетов мрачноватого вида здания на Принц-Альбрехтштрассе те самые вещи шефа гестапо.       — Что передают? — неожиданно для самого себя вдруг отрывисто спросил Мюллер.       Спросил в несвойственной манере, внезапно, прямо посреди своего нудного монолога, оборвав так и не законченную фразу. При этом не меняя ни громкости голоса, ни тона, ни безучастного выражения лица.       Вот что такое, а. Какая распущенность. Он опять поддался на провокации этого щенка.       Вальтер Шелленберг, последние четверть часа явно пребывавший мыслями где угодно, но точно не в подразделении Хелльштрома, принимая у него дела по ирландцам, шефа не порадовал. Врасплох главу гестаповской контрразведки застать не получилось: и ухом не повёл, не вздрогнул, не сморгнул, не начал переспрашивать «чё? чё?..», а, с таким же безучастным, как и у начальника, видом, кратко и по-деловому, уточнил:       — Кто и где.       — Кто и где — что?..       — Ну, кто — какие лица передают, где — где они передают.       Мюллер отчётливо скрипнул зубами.       — «Кто» — вероятно, неустановленные лица, — ещё отрывистей произнёс он. — «Где» — за окном, куда вы с таким интересом смотрите последние пятнадцать минут. Так, словно там передают какие-то вражеские трансляции самого захватывающего содержания. Геббельса с его патриотически-идеологическими речёвками и фанатичными лозунгами вы едва ли бы созерцали с таким неотрывным вниманием.       — О.       Спокойные серые глаза уставились на Мюллера, левая бровь выгнулась радугой. Уголки губ дёрнулись, изображая улыбку — при этом, даже изобразив её, всё равно утянулись вниз. Вот как так можно: губы вроде как улыбаются, а уголки у них — вниз смотрят?!       — Я задумался, — индифферентно-покаянно сообщил Шелленберг, отходя от окна и аккуратно присаживаясь на подлокотник дивана.       И тут же наглухо замолчал. Словно этим было всё сказано.       Последовала пауза. Едва возникнув, она тут же начала затягиваться. Мюллер с недоумением глядел на расположившегося в свободной позе напротив безмятежно улыбающегося подчинённого, и привычно ощущал как накатывает волна привычной злости.       «Задумался» он, видите ли, любуйтесь все на него.       Который раз Мюллер задавался вопросом — а не намеренно ли в общении с ним этот бесячий человек периодически даёт себе перейти ту черту, за которой начинается абсурд и чрезмерность. Отпускает себя в ту область, где изящество становится манерностью, ирония — сарказмом, или даже язвительностью, где уверенность воспринимается как вызывающая, почти эпатирующая манера поведения, а гибкость в выборе средств достижения целей — как беспринципность или даже бесхребетность.       Критично сжав губы так, что от них практически ничего не осталось, Мюллер, остановив на своём начальнике контрразведки гестапо застывший взгляд, отнюдь им не любовался. Мюллер едва ли смог бы назвать нечто менее любимое в своём окружении, чем Шелленберг. Конкуренцию мог бы составить Борман, но Борман был дальше, и пересекались они реже.       Нет, если уж совсем по-честному, то, наверное, вот прям полной посредственностью Шелленберга Мюллер не считал. Но полагал, что в десять эсэсовцев пальцем ткни — и как минимум пять из них будут не хуже Шелленберга. Как минимум не хуже. А может, вовсе лучше. Не настолько убеждённые в собственной неописуемой гениальности и непревзойденных умениях. Кои отсутствуют. В смысле, что-то там, какие-то начальные способности и есть, но всё прочее их настолько нивелирует…       В сотый раз шеф гестапо отвлечённо думал, как же раздражает и злит самоуверенный мальчишка, навязанный Гейдрихом. Почему не дали Олендорфа. Ну что за несправедливость.       Но умница и любимчик женщин Отто Олендорф, от аналитики настроений в Рейхе переброшенный на социологию, в качестве главы III управления РСХА был занят ныне неприкрытым критиканством положения дел в стране. Таковая критика в качестве опережающей системы раннего предупреждения руководства была главной составляющей разработанной многоумным Райни концепции внутренней безопасности рейха. Значение деятельности управления Олендорфа было несказанно велико, и гестапо-мельник мог и не мечтать даже заполучить Отто к себе. О, но если б можно было поменять Олендорфа на чёртова Гейдрихова щенка.       Однако, пауза растянулась уже настолько, что перестала быть паузой.       Теперь в кабинете шефа гестапо висела просто мирная, убаюкивающая до погружения в состояние дрёмы, по-домашнему уютная тишина. Тёплый, бархатистый аромат недавно выпитого вполне неплохого кофе переплетался с запахом вражеского табака: мерзавец-шеф контрразведки, испросив разрешения покурить, достал пачку своего верблюжьего курева и сперва протянул её начальству. С неуверенной улыбкой пробормотав «как тут не вспомнить неаполитанские катакомбы, да? благодаря вашей привязанности к моим сигаретам я до сих пор жив», и можно было только представлять себе, какие мысли на сей счёт бродят в этой сумасбродной голове. Мюллер, тихо и мирно представляя себе, как заталкивает жёлто-коричневую пачку подчинённому в глотку и заставляет проглотить, отказался одним словом. До матерщины не дошло, это было всего лишь короткое немецкое слово «нет».       — Это радует, — наконец, под корень срубил паузу Мюллер с характерным для себя изяществом коммуникации. — Радует, когда человеку есть чем думать, и он даже умеет пользоваться этим — тем, чем он думает.       — Ну, — Шелленберг мягко улыбнулся, — собственно, других людей на нашей-то службе и быть не может, не так ли?       — Случайные люди случаются везде, — отрезал Мюллер, сам собой остался недоволен за то, что опять пренебрегает своей обязанностью, как начальника, крепить союзы и налаживать контакты, а потому в принудительном порядке, помолчав, нехотя продолжил: — Гейдрих спрашивал меня, как вы тут, обживаетесь? Всё ли в порядке?       И даже постарался придать лицу выражение расположения и заботы.       — Всё просто отлично, — спокойно заверил Шелленберг, — можете говорить, что я уже здесь освоился, как у себя. Работать с таким профессионалом как вы — не просто большая удача. Это большая честь.       Ага, значит, на подъёб «а с тобой Гейдрих встречаться и обсуждать что-либо не желает» мы вестись отказываемся. Зато лесть льём целыми сиропными бочками. Хорошооо.       — Может, вы ему это сами скажете?       — Может, и скажу. Хелльштром, к слову, как раз отправлен Бестом к Гейдриху сегодня, так что можно будет заодно встретиться там и с ним, если вы меня отпустите. Обговорить дела ирландской группы.       — Надо же, — Мюллер издал короткий смешок. — А мне казалось, что вы меня не особо слушаете.       — Что вы. — Шелленберг даже как будто удивился. — Внимательнее всего я отношусь к тому, что говорите именно вы. Сказанное вами — для меня всегда особенно ценно.       — Ну вот, а я только начал укрепляться в мнении, что являюсь для вас главным сатаной всей Германии.       Трудно было сказать, кто из них двоих оказался больше изумлён этой совершенно внезапной, пусть и неуклюжей попыткой пошутить.       — Ннннуууу… — протянул Шелленберг лукаво, — кажется, всё же чёрт не настолько чёрен, как его рисуют. Хотя, возможно, я просто смотрю на него сквозь розовые очки.