31 января 1945 г. бывший Старый Беттенхаузен, Верхний Пфальц
Весь световой день они азартно стучат молотками, пилят доски, заколачивают гвозди и вворачивают шурупы. Вешают петли. На них вешают дверь. На дверь вешают новый прочный засов. Выебонисто-щегольское кое-чьё пальто вот вообще не было рассчитано на такого рода деятельность. Так-то сказать, оно, кажется, было довольно тёплым, да и сидело на худой фигуре отлично (по той причине, разумеется, что крайне лестно эту худобу маскировало), но его было по-настоящему жалко — за все эти летящие во все стороны стружки и щепу. Своё пальто, на минуточку, тоже было жаль. Оно конечно было пошито немецкими руками, а не в Парижских Вашингтонах Лондона, но это было хорошее, добротное, преданно служившее пальто. И уж наверное оно было попрактичней, чем у некоторых. Которые даже в бегах не могут обойтись, чтоб не пофасонить. — Ну вот, — гордо подытоживает Вальтер Шелленберг, стоя на пороге (позу победителя ему изрядно подпорчивает мертвецкая бледность лица, но он явно не осознаёт пока, насколько ему хреново). — Форт-Нокс восстановлен из руин и снова готов держать оборону! Если в этом чёртовом лесу этих чёртовых баварцев есть ещё лишние чёртовы медведи — Вильгельм-Шелленберг-Телль к их услугам. Я ещё не всё перестрелял, что мне положено перестрелять в этой жизни. И моя рука не… — Кстати, да, — высказывается ставший за последние несколько часов вдвое молчаливей, чем обычно, Генрих Мюллер, с беспокойством посматривающий на свою ладонь, которая никак не может определиться: таки засела в ней заноза, или всё же нет, обошлось, — кстати, да… о ваших руках… Вальтер. Никак не ожидал от них, что они владеют плотницким ремеслом. Шелленберг оглядывается на него вполне доброжелательно, с примирительной улыбкой пожимает плечами, стаскивая с головы, и закрепляя в который раз уже развесившиеся ушки своей подбитой мехом зимней кепке. Водружает её на неведомым образом уцелевший круглый глиняный горшок для похлёбки. Кепи смоделирована так удачно, что украшает даже горшок. Отойдя к наскоро починенной скамье, Шелленберг осторожно присаживается на краешек, и, разминая пальцы, только что не любуется на свои руки, напевно выговаривая: — Ну что руки, они ж могли и научиться. Когда-то. После чего с некоторым неодобрением оглядывается на воцарившийся в комнате вселенский срач, и начинает аккуратно собирать с пола валяющиеся там до сих пор гвозди. — Ага. Могли. И это ещё раз доказывает, что… — Что — …? Шелленберг ловко жонглирует тем нехитрым набором инструментов, которые удалось отыскать в доме, и Мюллер механически следит равнодушно за их перемещением в пространстве. Ну хорошо, хорошо — может быть, не совсем равнодушно. Может быть, немного надеясь, что какой-нибудь не пойманный вовремя молоток хорошенечко вдарит дилетанту-жонглёру по слишком уж умной голове. «Чёртовы баварцы» не должны остаться неотмщёнными. Но нет, нет. Оставь надежду, всяк сюда входящий. Шелленберг, наигравшись — целый и невредимый — складывает всё в деревянный ящик, вопросительно поглядывая на Мюллера, и тот наконец отрывисто произносит: — Доказывает, насколько значительно вы преуспели в мастерстве скрывать свои навыки и умения. От меня. — Приму как комплимент? — Да на здоровье. Каждый раз, как узнаю в вас нечто ранее мне неведанное, испытываю священный восторг первооткрывателя… и жгучее желание найти способ раскрыть ещё какие-то тайные, но несомненно увлекательные стороны вашей жизни. Шелленберг, тихо рассмеявшись, качает головой: — И в этом весь папаша Мюллер. Прямо: «запишите — он угрожающе-зловеще восхищался». Мюллер, неудобно облокотившись на вешалку, снова придирчиво рассматривает свою ладонь. Не поднимая взгляда, он хмыкает в ответ на слова Шелленберга: — Зловеще? Угрожающе? Так вы воспринимаете меня? Кажется, теперь мне впору благодарить вас за комплимент. — Соответствовать не требую, — превентивно добавляет Шелленберг, и Мюллер, всё так же глаз не сводя со своей пятерни, цыкает зубом: — Ну не могу же я вас разочаровать… Вальтер. Придётся соответствовать. Вашему представлению обо мне. И, по обыкновению, в его исполнении вполне безобидное замечание звучит с интригующим подтоном. И, по обыкновению, Шелленберг это считывает только что не на ментальном уровне, а зная, что от Мюллера это всё равно не укроется, загоняет одну бровь на лоб и понижает голос: — Мне уже стоит начинать бояться, группенфюрер? Нет там ничего. В смысле, нет ничего инородного и постороннего в ладони. Эта малахольная придурялась. Намекала хозяину, что она тут не нанималась плотничать и столярничать. — Нет, не стоит, — отрывисто говорит Мюллер, прихлопывая дверь и проверяя засов: да, точно, Форт-Нокс, медведи теперь могут приходить хоть целой бандой, а вообще всё же нет, пускай не приходят, — поздно уже. Бояться вам надо было начинать в тридцать седьмом, но вы тогда бояться были просто физически не способны. — А сейчас стал способен? — Появилась присущая богатому жизненному опыту осторожность. — Я всегда был осторожен. — Да, но к этому обычно примешивалась изрядная доля самоуверенности, наглости, авантюризма и азартности. Вас ведь иногда так заносило, что вы доводили даже Гейдриха. Так чего же ещё я о вас не знаю? — Люблю, когда мне делают массаж затылка, — рассмеявшись, достаточно весело объявляет Шелленберг и виновато разводит руками: — Ну а что за откровений вы тут ждали-то?.. — Массаж-то я как раз знаю, — резко и недовольно откликается Мюллер, — решил, может у вас есть настроение для более неожиданных признаний? Нет? Ну я так и думал. — Мне нравится удивлять вас, группенфюрер. Это льстит самолюбию. Ну вы же не можете быть жестоки настолько, чтобы лишить меня этой радости?.. Ну разумеется, думает Мюллер желчно. Даже у гестаповской жестокости должны быть пределы.***
Тяжёлую медвежью тушу они грузят на сани, идущие нынче за катафалк. Погрузочные работы ведутся, уже с известной сноровкой, под злой шёпот Мюллера о том, что Шелленберг выстудил со своим чёртовым дверным ремонтом всё, что не успел выморозить за вчерашние полдня. И теперь они со своим ажно целым одним электрокамином до утра будут тут греть. — Шкуру-то прям жалко, — сетует внезапно на ровном месте ставший невероятно домовитым Шелленберг, ловит косой взгляд: — Что? Вы посмотрите, какая шкура, группенфюрер! — Вальтер, да с вас самого вот-вот шкуру снимут, — сухо говорит Мюллер, и уже себе под нос добавляет тихонько: — А заодно и с меня тоже, за то, что дал себя втравить в это всё. — А я пытался вам воспрепятствовать, — напоминает Шелленберг, — я прямо-таки изо всех сил кидал вам маяки, что, может быть, не стоит вмешиваться в эти мои сложные расклады с британской разведкой. В которых мне самому не до конца ясно, на что по итогу они вывезут. Мюллер рассеянно хлопает себя по карманам в поисках спичек, потому что надо срочно покурить, иначе может потянуть схватить кого-то за шиворот и начать окунать лицом в сугроб. Да-да, бригадефюрер, давайте раскопаем нашу любимую издохшую клячу, что это она себе спокойно в земле лежит. Вы пытались воспрепятствовать мне, чтобы я не поломал вам запланированную комбинацию? Не сорвал планы? Или наоборот, цепляли меня на крючки, чтобы я как раз и вмешался? А может быть, вы вообще затеяли это всё исключительно с одной-единственной целью: дать мне совершить ошибку, дать мне возможность стать почётным крайним, на которого все тут же радостно навешают всех бешеных собак. Устраняете из рядов действующих противников меня, попутно, может быть, реализуете какой-то из своих сумасбродных планов… Нет? И как только чёртов протеже покойного блондинистого чудовища Рейнхарда Гейдриха не побоялся рискнуть. Ведь, положим, Мюллера-то он вложил в нехороший заворот, но и сам ведь теперь над пропастью балансирует. Всю его хитроумную комбинацию, всю тщательно прорабатываемую операцию порушили в шлак. Гиммлер та ещё надёжа и опора, и дёргается от всего так, словно ко всем своим прочим недугам подхватил эпилепсию — говорят, это сейчас модно в верхних эшелонах власти, прямо чуть ли не обязательно. То есть если ты реально преданный сын своей родины и член партии, работающий на износ, то эпилепсия у тебя неминуемо проявится. Как главный показатель что ты выкладываешься на все сто — вот, смотрите, смотрите, видите как человека корёжит и выворачивает?! Явно ж не потому что он на службе балду гоняет! Доктора и массажисты только что не поселились в доме рейхсфюрера, потому что «кроткий Генрих» то коликами мучается, то спазмами, то чуть ли не по ковру катается от болей в желудке. И трогательное единодушие, с которым Шелленберг и Мюллер почти одновременно приняли решение валить из Берлина. Где им обоим в один далеко не прекрасный день стало критически небезопасно. Так вот. Давайте разбираться, пока выдалась свободная минутка. Это бегство, по итогу ставшее совместным — а ничем иным, кроме бегства, это теперь называть не получалось — было ли оно изначально внесено Шелленбергом в разрабатываемую им стратегию действий, или произошло спонтанно? Может быть, Вальтер Шелленберг, бригадефюрер СС, начальник разведки, просто в очередной раз изрядно переоценил степень своей хитроумности? Или наоборот — недооценил. И его расчёт оказался слишком тонким. Настолько тонким, что другие участники не просекли нюансов и с топорной грубостью нарубили дров, похоронив под ними все изящно спроектированные ловушки и цепочки. К слову, про изящное проектирование. Волшебных лифтов в домах министров пропаганды, дисколётов на псевдовоенных полигонах, странного, но эффективного оружия, за основу которого брались разработки непризнанных советских гениев, средств слежения и связи… что там ещё, в этих пухлых папочках с грифом секретности, которые наверняка будут полыхать синим пламенем, не пройдёт и полугода. А вы, бригадефюрер, конечно, считаете всех вокруг примитивными гамадрилами, не так ли. Может быть, делая исключение для таких, как Отто Олендорф. Которых вы кстати тоже не любите, но уже по причине того, что они могут составить вам достойную конкуренцию. В борьбе за звание главного нацистского интеллектуала. Но вот в чём проблема: понять логику и последовательность реакций гамадрила гораздо проще такому же гамадрилу. Нежели высокоразвитому интеллекту, отягощённому последствиями воспитания гнилой интеллигентской культурой и порочным образом буржуазного мышления. Интеллект может круто пролететь со своим прогнозом предполагаемых действий гамадрила. Который не будет глубокомысленно изучать то, что там так хитро навыстраивали. А просто возьмёт палку потолще да ёбнет со всей дури по слишком умной башке. Мюллер морщится. — Игры, Вальтер. Эти ваши бесконечные игры. Которые половине игроков уже стоили жизни. — Но вы, зная это, всё равно сиганули в них с головой, как мальчишка-сорванец в цистерну с сорго? — Наверное, ваш авантюризм заразителен, и меня тоже потянуло на приключения. В конце концов, если вы можете себе это позволить, то почему я должен обрекать себя на участь быть погребённым под адским количеством справок, отчётов, докладов и доносов в глухих стенах гестаповских подвалов. Когда Мюллер встречает внимательный взгляд спокойных серых глаз, он вмиг вспоминает сказанное Шелленбергом однажды: лицо можно использовать как замену тем словам, которые хочешь, но не можешь позволить себе произнести вслух. — Да-да, конечно, — Мюллер машет рукой, — можете продолжать параноить на тему того, что я влез в это, одержимый идеей поудачнее подставить вас. — Разрешаете, да? — Не отказывайте себе ни в чём. Он натягивает на голову свою войлочную бергмютце — горную шапку, верную спутницу в лыжных походах — и, отстегнув защитные клапаны, застёгивает их под подбородком. Впереди ещё ажно целый февраль. А весна всё ещё недосягаемо далека. И с каждым божьим днём вероятность встретить её волшебные мгновения живым всё ниже.***
Оставив в доме молотить электрокамин, они отправляются проводить в последний путь второго медведя. Продвигаясь уже проторенной дорожкой к оврагу, Мюллер, не выдержав, ядовито замечает, что вот не было тут Вальтера Шелленберга — и полтора века медведи в этот лес не заглядывали. На что Шелленберг не менее ядовито замечает в ответ, что, кажется, здешнее поселение примыкает не к дубовой рощице, а к самому гигантскому лесному массиву Европы, и самонадеянно считать, что тот лес населён исключительно белочками и зайчиками. И то, что группенфюреру Мюллеру за всё время, проведённое здесь, не удалось подстрелить в лесу ничего крупнее куницы… ну, сами сделайте вывод, группенфюрер, о чём это говорит, как об охотнике. — Какие куницы! Я великолепный охотник! — оскорбляется Мюллер (нет, на самом деле — нет, это далеко не так, но Шелленбергу это знать необязательно). — Если я не видал здесь медведей, так это потому, что их тут нет, а не потому что они по-пластунски ползали кустами, когда я заходил с ружьём в лес. Да и вообще, по всей нашей территории зверя аж с тридцатых годов прошлого века не видали, а… — Или видали, но не могли уже потом никому рассказать, — вполне, кстати, справедливо замечает Шелленберг. — Если б мы остались ночевать внизу, то и этих вот двоих лесовичей как бы и не было. Как не было бы и ни одного свидетеля, что медведи по Германии всё ж таки похаживают. А ведь если б дом не был «напрочь выстужен», как вы выразились, мы бы не полезли отсиживаться на чердак, как в единственное тёплое место. А вы ещё ругались на меня вчера за то, что я все окна «расхлебенил». — Потому что вы это сделали назло мне. — Ничего подобного. Это вы — назло мне — курили всё вчерашнее утро сигарету за сигаретой, без остановки, надеясь потравить меня, и нарочно заперли меня здесь, уйдя… к слову, куда вы ходили вчера под вечер, группенфюрер? — Это самое «к слову» у вас приходится уже раз двадцатый. Не надоело? — Но вы ещё ни разу не попытались придумать хотя бы минимально правдоподобный ответ. — А я не обязан вам отчитываться. — Вот и поговорили, — грустно резюмирует Шелленберг. Мёртвую громадину они спихивают с саней и отправляют катиться по склону к первому убитому медведю. Два шатуна, думает Мюллер. Один за другим. Шелленберг сделал предположение, что возможно, это спавшая в одной берлоге семья с медвежатами, что-то разбудило взрослых, и они выбрались, чтобы расправиться с опасностью и защитить детей. Но Мюллер грубо оборвал его лирику на корню. Сказав прекратить нести ху… в смысле, не говорите чепухи, Вальтер, оба медведя самцы, и у них не может быть друг с другом ни семьи, ни детей, ни совместной берлоги. А может быть лишь постоянная конкурентная борьба, соперничество и грызня. Но их разбудило, да. Эти совсем не мармеладные мишки были толстые и нажратые, так что поднял их не голод — они преспокойно бы досыпали каждый в своём логове до весны. — Я останусь здесь, сил на возвращение в дом у меня уже нет, — вдруг предельно буднично сообщает Шелленберг, усаживаясь прямо в сугроб и щёлкая зипповской зажигалкой, пытаясь высечь искру. — Чёрт, опять?!.. Наверное, это намёк, что надо научиться вовремя заправлять. Или меньше курить. Мюллер в упор смотрит на него, даже не пытаясь проявить тактичность и делать это незаметно. Ему почему-то отчётливо кажется, что Шелленберг после уволакивания вот уже второго за последние несколько часов медведя стал не просто покойницки бледным, как был до того, а пошёл в какие-то нездоровые оттенки серого и жёлтого. — Когда вы в последний раз ели?! — резко спрашивает он, и Шелленберг задорно вздёргивает подбородок, насмешливо улыбаясь (при этом кепи держится на его голове как прибитая — вот продуманный фасон): — А когда в последний раз кормили?! Мюллер сквозь зубы сжато и кратко выражает своё мнение о проклятых интеллигентах и о том, что с ними со всеми надлежит сделать во имя спасения остального мира. — Ничего нового, — констатирует Шелленберг, огорошено смотрит на бесполезную зажигалку. — Группенфюрер? Ну может вы хоть прикурить мне дадите? Или так и будете стоять и сверлить во мне глазами не предусмотренную физиологией дырку? — Ох… Вальтер, — выдыхает Мюллер почти беззвучно, чиркает спичкой, безучастно наблюдая, как Шелленберг со своей извечной непосредственностью ловит его пальцы, ладонями накрывая их словно домиком, пока прикуривает, чтобы маленький огонёк не задуло ветром. — Хотите заставить меня возиться с вашим трупом? — Хлопот вам это не доставит, — усмехается Шелленберг, с удовольствием затягиваясь, взмахом руки указывает на овраг: — Снегу достаточно, долежу до весны с убиенными медведями. Вам остаётся только столкнуть меня туда по тому же склону. Взгляд Мюллера обретает некоторую заинтересованность, и Шелленберг поспешно уточняет: — Когда я буду мёртв, разумеется, а не прямо сейчас. — А. Ну… да. Да. Не прямо сейчас. Разумеется. Вы же знаете, как я к вам отношусь… Вальтер.***
На обратной дороге Шелленберг неустанно нахваливает, как Мюллер ловко, умело, и — не побоюсь этого слова, группенфюрер! — профессионально прямо-таки обращается с санками. Мюллер, жалея, что в его роду не было василисков, осипшим от злости голосом обламывает на корню: — Даже не надейтесь. — Ну попытаться стоило, — смеётся Шелленберг. Впрочем, он и на своих двоих шпарит к дому вполне бодро, чему значительно способствует обычное для тёмного времени суток понижение температуры. Как два дикаря, они пробираются за забор вновь воспользовавшись не калиткой, а оставленным первым медведем проломом. — Новый забор я вам строить не буду, — нервно вздрогнув, замечая задумчивый взор, который обратил на ограду Мюллер, торопливо предупреждает Шелленберг. — У меня и так уже чувство, что вы притащили меня в этот забытый богами и людьми баварский медвежий угол чтоб я наладил вам в нём домашний быт. — Да вы не имеете никакого представления о домашнем быте, избалованный буржуй. — Кто ходил на колодец за водой? — И, судя по всему, до сих пор в себя прийти не может, потрясённый собственным ухарством. В бинокль в быстро густеющих сумерках Мюллеру удаётся разглядеть единственный ряд фонарей: на первой линии заброшенного посёлка. И по-прежнему, с наступлением темноты включается четыре фонаря на разных участках улицы. Ведь кто-то же их обслуживает, следит за исправностью — говорил позавчера Шелленберг, зависая у того же бинокля. И с умным видом делал вывод, что боги-то может, и забыли про это место, но люди — хотя бы некоторая их часть, и хотя бы здесь — ещё помнили. Будем надеяться, меланхолично думает Мюллер, опять с подозрением взглядывая на свою ладонь, что не вспомнят другие. — Нам бы не дали досидеть тут до сегодняшнего дня, — тихо как будто отзывается на его мысли Шелленберг, оставив свои домогательства до комнатного термометра, — если бы об этом доме знал кто-то ещё. Мы бы даже дойти сюда не успели. Нас бы взяли перед самым посёлком. — Вы неисправимый оптимист, мой милый, — почти автоматически реагирует на мрачный прогноз Мюллер, чей мозг сейчас лихорадочно просчитывает варианты, оперативно извлекая из памяти крохи информации, которую удавалось выцепить из отчётов по деятельности групп секретного отдела разведки, занявшейся (с лёгкой руки своего шиложопого шефа-авантюриста) беспилотниками: скорость, маршруты запуска, навесное оборудование для ведения фотосъёмки, сенсорное обеспечение. — Вы неисправимый оптимист… мой милый Вальтер. Нас взяли бы ещё на выезде из города… Ладно. Ну, что там с температурой в нашей резиденции? — Четыре градуса. С плюсом. Мюллер смотрит в ответ с неприкрытой злостью: — Если б вы вчера не выморозили весь дом… — То нас задрал бы медведь ночью, — спокойно парирует Шелленберг. — Пока мы мирно и уютно спали бы тут. И вообще, вы не понимаете. Я не люблю насилия. Не люблю принуждения. А вы просто не можете обойтись, чтобы не давить. У меня вчера состоялась моя личная акция протеста. — Как будто не вы тут первый, кто начинает стонать и жаловаться, едва на улице становится меньше плюс пятнадцати. — Жалобы и стоны присутствуют только в ваших фантазиях. Вы сами когда-то что-то придумали обо мне, и сами поверили. Холод я всегда превозмогаю молча, хоть я его и терпеть не могу, — Шелленберг криво улыбается и усаживается чуть ли не на сам электрокамин. — Я способный в превозмогание. А вот вы. Вы ведь не раз, не два и не три приезжали сюда на охоту. Почему было не построить каменную печь или камин? Сейчас затопили бы, и… — Не было необходимости. Точнее, не было вас. С другой стороны, могу себе представить, как бы вы изводили меня, если б тут была печь, но не было подведено электричество. А уж представляя вас за растопкой той печи… — Не надейтесь, — подмигивает Шелленберг, уволакивая обогреватель в другой угол, и утаскивая шнур, чтобы подключить в другую розетку, к которой ему приходится лезть в обход того что осталось от шкафа. — Я предельно мужественно и со всей моей стойкостью превозмогал бы и это, если бы пришлось. — Не сгла… — начинает было Мюллер, и в ту же секунду свет в доме гаснет. — Однако, — хладнокровно произносит Шелленберг, включая карманный фонарь и нечаянно направляя луч его света прямо в лицо Мюллера, от чего тот тут же взвивается: — С ума сошли?! Перестаньте меня слепить. Это вы устроили этот конец света, признавайтесь?! И кому-то придётся разбираться с последствиями. Ну-ка, ну-ка, а угадайте-ка, кому же это придётся, кому?!.. — Пробки, верно, вышибло, — предполагает Шелленберг, увязавшись за выбравшимся на улицу Мюллером, поднимает воротник повыше: вот-вот наступит февраль, любимый месяц метелей и вьюг. Ветер изводит заунывными песнями в ветвях вековых хвойников, гонит по небу тучи, приглушающие свет яркой, как фонарь луны. Из-за туч то и дело сверкают крупные звёзды. Ну хоть волков не слышно. Или вурдалаков, которыми всегда пугают в здешних окрестностях. Снег сыпет как сто лет не шёл, густой, крупными хлопьями, и в бинокль просто ни черта не видно. — Не могу рассмотреть фонари на первой линии, — хмуро отвечает Мюллер, опуская бинокль. — Возможно, что дальше по посёлку света тоже нет. И это не пробки. — А что же? Может, диверсия? — Время Науйоксов прошло, какие, к бесам, диверсии. Всё проще. Снегу много. Мог быть обрыв линии. — Обры… Нет, пожалуйста. Притворюсь, что вы этого не говорили. — Да на здоровье. Тогда приглашаю вас на целевую неромантическую ночную прогулку вдоль поселковой ЛЭП. — Нецелевая романтическая звучит интереснее. По мнению Мюллера, Вальтер Шелленберг по своей истиной сути являлся одним из самых неромантичных людей на планете, со всем его прагматизмом и нездоровым цинизмом, но он отвечает, с усилием заставляя себя разжать стискивающиеся челюсти: — Как пожелаете. — И куда же мы пойдём? — На первую линию. Если там тоже нет света, значит, какое-то отключение по техническим причинам, и скоро местные коммунальные службы подачу электричества восстановят, чтоб не быть потом расстрелянными всем скопом за диверсию. Такое аварийное кратковременное отключение иногда производится. Бывало и раньше. Если там свет есть, то пока мы идём к нему, мы неминуемо найдём повреждения на третьей или второй линии. — Из леса, что у нас прямо под боком, приходят медведи-людоеды, обнаглевшие до такой степени, что вламываются в дома, а вы зовёте меня на прогулку по темноте едва живого посёлка?! — Шелленберг радостно хохочет. — Принимается. — Только проверьте свои такие замечательные прототипно-экспериментальные пистолеты, которые вы называете так подозрительно по-русски звучащим именем, — едва ли не с отвращением советует Мюллер и, как матерное ругательство, добавляет сквозь зубы: — Герр Вильгельм-Шелленберг-Телль.***
Насчёт «снега достаточно» Шелленберг, конечно, преувеличивал. Зима выдалась не снежной, не холодной, а день-другой морозов или снегопадов ежемесячную погодную статистику не портил. Даже поверить было невозможно, что за несколько лет климат так изменился. В памяти ещё сохранялись воспоминания о том, как морозец вдарял на неделю-две. И о том как Вальтер Шелленберг зимой тридцать девятого едва не плакал, обмораживая руки на ночных гестаповских операциях. Хотя пройдя шагов сто Мюллер уже был склонен согласиться: снега действительно достаточно. Сегодня, когда подвалило. Достаточно, чтобы увязать в нём ногами и двигаться со скоростью беременной улитки. Они пробираются тёмными улицами, часть домов здесь давно рухнула от старости, а часть, вполне вероятно, была разгромлена какими-нибудь залётными бомбардировщиками. Ветер, видимо, посчитав, что должен компенсировать отсутствие волков (и манкирующих своими обязанностями вурдалаков), справляется с задачей генерации леденящего в жилах кровь воя ничуть не хуже. Он подскуливает и голосит в кронах деревьев, в системах флюгеров, в разбитых окнах покорёженных домов, а сильнее всего — на тех участках, где остались стоять лишь печные трубы. Ночь достаточно светлая, чтобы можно было идти не подсвечивая себе фонарём; все тучи убежали на север, и луна со звёздами, словно король со свитой, сияют отстранённым от житейских проблем землян холодным мёртвым светом. Метель уволокло вместе с тучами, и снегу наконец прекратило прибывать, и Шелленберг тут же пользуется предоставившейся возможностью спокойно покурить, пока ничто не тушит сигарету. — Вы так и будете на меня смотреть? — улыбается он, когда подвисший на каких-то своих мыслях Мюллер принимается привычно сверлить его глазами-буравами. — Я курить вообще-то хочу. — Ах, простите, — ехидно «спохватывается» Мюллер, — я, кажется, был обязан, едва вы достанете сигарету, принять позу «чего изволите» и броситься угождать вам со спичками. Он намеренно нехотя и показательно долго ищет спички, прежде чем запалить огонёк в темноте. — Говорят, вконец потерявшая на пороге нашего общего неминуемого краха всякий страх и стыд разведка напропалую гоняет разработки Госслау, — крайне небрежно говорит он, пока Шелленберг, сложив ладони домиком, прикуривает из его рук. — Все эти беспилотники, используемые для сбора данных. Говорят, шестой год секретное подразделение эксплуатирует какого-то до хрена талантливого инженера-конструктора, который на базе машин Госслау создаёт нечто совершенно невозможное для текущего уровня развития технологий. И Шелленберг медленно, но совершенно не напугано поднимает на него взгляд. — И где ж это такими увлекательными разговорами додают?! — с искренней горечью сетует он. — И почему меня там не оказывается в это время?! — Что, неужели ни разу не слышали? — Вы даже не представляете, насколько мне сейчас за это стыдно, но — нет. Не слышал ничего об этом. — А видали? — А вы? — Я сейчас спрашиваю. — А, так, значит… А я… а я вам не отчитываюсь, группенфюрер.***
— Где вы сейчас находитесь, — сухо говорит Мюллер, стараясь вытащить провалившуюся в сугроб ногу так, чтоб не оставить там на память о себе сапог. — М, вы имеете в виду, где нахожусь — официально? — задумывается Шелленберг, однозначно принимаясь тасовать в памяти все варианты своего местопребывания: официальные, псевдоофициальные, версии «для Гиммлера», версии «для Бормана» и версии «для всех, не поверивших в предыдущие». Мюллер еле сдерживается, чтобы не фыркнуть облитым холодной водой котом. — Нет, где фактически находитесь, расскажите мне! А то я прямо на вас в упор смотрю, и никак поверить не могу, чтоб это и правда Вальтер Шелленберг тут со мной по брошенному посёлку бродил! — Я просто решил, что вас потянуло на метафоры, и «где вы сейчас находитесь» — это в смысле «где пребываете мыслями в настоящий момент». — Нет, очередная ложь про ваши мысли меня мало интересует. — Ну тогда к официальной версии. Я… — А что, опротестовывания насчёт «очередной лжи» не последует? — Мюллер качает головой. — Ай как скверно-то. Похоже на начало сдачи позиций. — Смысл протестовать? Вы составили мнение обо мне задолго до того, как узнали меня. Что бы я ни делал потом, это уже не имело никакого значения: у вас всегда своё видение людей и ситуаций. — Так где вы сейчас? — Официально в Вюнсдорфе, знаете, эти не к ночи помянутые башни… оставшиеся после танковой школы, где когда-то так отличился мой дорогой друг Курт… но это официальная легенда, призванная прикрыть официальную же миссию в Праге. Неофициально я покинул Германию вместе с сотрудниками Красного креста, возвращавшимися в Швейцарию и сейчас пребываю в Берне. Для Гиммлера — я в настоящее время в Люцерне и занимаюсь… ох, сейчас я вас опять морально травмирую напоминанием о так и не доставшихся вам махинациях с валютой. — Я совершенно им не травмируюсь. Если б вам удалось добиться успеха в результате той операции с фунтами стерлингов — меня бы это задевало, признаю это. Но… но учитывая ваш провал… — Да, увы, мне не свезло тогда, но задача была сложная, а решение — согласитесь же, очень оригинальное, — вздыхает Шелленберг. Он несколько понуривается, сокрушённо покачивая головой, и Мюллер спотыкается на полушаге, нащупывая вчерашнюю тропку. Немного неловко разворачивается, и включает фонарь, направляя свет в лицо своему попутчику. — Я не у вас на допросе, группенфюрер, — смеётся Шелленберг, прикрываясь ладонью от фонаря, — понимаю конечно, какую сложную дилемму вы сейчас решаете, но не собираюсь вам помогать в этом. Ну да, конечно. Ведь союзниками, или хотя бы просто преодолевающими одно и то же препятствие участниками они могут быть лишь в рамках очень ограниченного интервала проблем. И выход за любую из этих границ отменяет условия сотрудничества, а участники возвращаются в схему предшествующего противостояния. И вот гадай теперь. То ли Шелленбергова афера с валютой действительно оказалась не такой уж провальной, как представляется Мюллеру по располагаемой им информации, к которой его допустили намеренно. То ли это у Шелленберга хорошая мина при плохой игре, имеющая целью заставить шефа гестапо засомневаться в верности сделанной им ранее оценки ситуации. С тем, чтобы Мюллер начал распыляться, перепроверять информацию и искать новые источники, закономерно отвлекая на это часть своего ресурса. И отвлекаясь от очередных Шелленберговых затей. Для прикрытия которых начальник разведки и старается переключить внимание на дела давно ушедших дней. Интересно, ещё хоть кто-нибудь тут удивлён, что они сдают позиции внешнему врагу, когда существует постоянная насущная необходимость противостоять врагу внутреннему. — Во что верю я, — со странной, необъяснимой для него самого досадой отзывается Мюллер, — для вас сейчас не имеет никакого значения. Актуален вопрос, во что верит — или сможет поверить — Гиммлер. Достаточно ли для него правдоподобна версия о том, что вы уехали улаживать дела с тайными счетами, открытыми во время ваших валютных махинаций, для подготовки финансовой подушки безопасности и ему и вам?! — Ещё раз: мы не на допросе, группенфюрер. Вы знаете, что я никудышный собеседник для разговоров в подобном тоне. Вот так вот. Deal with it. Как сказал бы оказавшийся столь дорогим Шелленбергову сердцу Алекс Уэверли. — Просто ответьте, Гиммлер в это поверит? Он будет верить, что вы в эти дни обретались в Цюрихе? Даже если кто-то будет потрясать у него перед носом фотографиями вас, в пижонском пальто и пижонской кепке, на фоне баварского диколесья?! Даже если кто-то решит инициировать расследование того, где вы и в самом деле пребывали?! Даже если вам предъявят официальное обвинение — он будет вам верить и тогда? Будет ли он верить, если вас у него на глазах потащат через площадь у рейхстага к наскоро возведённой виселице?.. — Ого. Ого. Вы, кажется, слишком много общались с Кальтенбруннером в последние дни, — очень серьёзно говорит Шелленберг. — Набрались от него самого мрачного толка пессимизма. Поздно беспокоиться про виселицы. Даже если весь Берлин действительно украсится развешанными повсеместно нашими трупами. — Только не пытайтесь меня убедить, что тоже готовитесь висеть там вместе со всеми нами, — презрительно цедит Мюллер. — Вы любой суд заболтаете, присягая в том, что ничего не знали, не ведали, а главное — не творили. И приложите к сказанному сто тридцать три справки и кипу подтверждений, вплоть до медицинского свидетельства о вашей недееспособности и умственной отсталости с самого рождения. — Ну так я действительно не творил. Да и не знал. Вся проходящая по моему ведомству инф… — Замолчите. Просто замолчите. — Да вас не понять, — мягко упрекает Шелленберг. И — вы не поверите! — достав очередную сигарету, с терпеливым ожиданием смотрит на Мюллера так, словно и правда святой обязанностью того стало бежать со спичкой каждый раз, как жёлто-кремовых тонов пачка с английскими буквами извлекается из Шелленбергова кармана. — Вы не… ? — Шелленберг чуть приподнимает брови, неопределённо машет рукой, и Мюллер откликается несколько раздражённым тоном: — Имейте совесть хотя бы попросить, а? — Ах, ну конечно, — ещё мягче сетует Шелленберг, — совсем забыл, как вам нравится заставлять меня просить. Если б я знал это на несколько лет пораньше. А то ты конечно раньше не знал, ну да, ну да, думает Мюллер, расскажи кому другому. Он отстранённо и почти безучастно наблюдает за собственными пальцами, держащими горящую спичку, дежурно (и довольно бесцеремонно) пойманными привычно сложенными лодочкой ладонями Шелленберга. Наклонившегося и прикуривающего так безмятежно-расслабленно, словно других дел важнее во всей вселенной сейчас не сыщется. Кто же кого у нас ловит, привычно же задаётся Мюллер настоебенившим и ставшим уже риторическим вопросом. Привычка притворяться — правда привычка? Или она давно стала потребностью? И что в результате, что в результате этого вот всего. Он считает, что поймал меня, а я считаю — что это я его поймал. Что действительно вызывало раздражение — уже настоящее, а не то, которое было наигранно и послушно выдано согласно роли гестапо-палача в их с Шелленбергом перформансе на двоих — так это боязнь собственной неспособности вырваться за рамки этой роли. Впрочем, ещё большее раздражение, прямо до бесячки, вызывала непоколебимая уверенность в этой его неспособности, которую питал Шелленберг. Вот в самом деле, он что, полагает, что я как один из автоматонов приезжей ярмарки механических кукол, буду вечность откатывать одну и ту же программу?! Вот уж что и точно раздражало. Настолько, что иногда он подходил к самому краю. У которого так хотелось сделать ещё один шаг, и вытворить что-то… что-то выходящее за пределы той программы. И останавливало только смутное, ничем, в общем-то, не подкрепляемое ощущение, что именно этот шаг Шелленберг и старается заставить его совершить. Который год уже пытается. Десятками и сотнями методов. — То что бы тогда, — выдыхает Мюллер, ловит быстрый, снизу вверх, взгляд, на какой-то неуловимо короткий миг принявший уже знакомо колючее и настороженное выражение, но тут же вновь ставший безмятежным и смеющимся. — Группенфюрер? И Мюллер, снова — усилием воли вынуждая себя разжать неудержимо норовящие стиснуться челюсти, чётко повторяет: — Если бы вы знали на несколько лет раньше, то — что? Что бы тогда? — О, тогда… Я б тогда столько… на зажигалках сэкономил, — тихо смеётся Шелленберг, плавно выпрямляясь, и возникшее было оживление Мюллера сменяется разочарованием, гаснущим в свете догорающей спички, пламя которой Шелленберг успевает задуть прежде, чем она догорает до пальцев. Мюллер молча разворачивается, поднимая повыше воротник. — Я опять совершил ошибку на ваш счёт, — отрывисто говорит он всё же, когда нагнавший его Шелленберг равняется с ним и пристраивается слева, вполне бодро шпаря по снегу. И Шелленберг тут же утешает: — Ну пора бы уже к этому привыкнуть, группенфюрер. В чём там насчёт меня вы ошиблись в этот раз? — Взял вас с собой. Без вас я бы сейчас был уже на первой линии. А вы тормозите меня как выкидной якорь парусник. Мы так год будем идти.***
Они доходят почти до конца второй линии — здесь разрушенных домов нет. И нигде — ни здесь, ни на протяжении всей третьей линии — ни в одном из окошек ни отсвета, ни слабого проблеска света. Шелленберг то и дело кидает оценивающие взгляды на домушки, засыпанные снегом, и Мюллер уже заколебался говорить ему, что здесь никто не живёт. — Никто не живёт, а тропки к некоторым домам кем-то натоптаны, — бормочет Шелленберг недоверчиво, и Мюллер парирует: — Сами мне про Баварский Лес заливались целой соловьиной стаей. Про то, что посёлок в хвойник буквально врос. Конечно, зверьё тут регулярно бегает. Но могу побиться об заклад: кроме нас с вами тут нет ни одного живого человека. — Занятно, занятно… — едва слышно шепчет Шелленберг, маетно озираясь. — Так и тянет прямо сразу спросить: что же, исходя из ваших слов следует заключить, что раз ни одного живого, то нежи… Он вдруг проглатывает окончание фразы и замирает как вкопанный. И именно от этой внезапной скомканности, так несвойственной шефу внешней разведки и в речи, и в манерах, и в движениях, Мюллер тоже останавливается. Он сначала хочет буркнуть что-нибудь в духе: ну и хрена ли мы опять стоим, может, попытаемся хотя бы до утра успеть вернуться в дом?! — но ему достаточно увидеть позу напряжённо вслушивающегося в пространство Шелленберга, чтобы заткнуться и не издавать ни звука. Ничего нового вокруг: поминальные стенания ветра, вросшие в землю и укутанные снежными шапками старые дома, чьи крыши освещает яркая луна. И белая аллея-улица, расстилающаяся впереди и позади. Улица, проложенная со всей немецкой педантичностью, по прямой линии. И только их двое на этой линии. Сосняк над ними, сосняк рядом с домами, сосняк за домами. Через полвека это брошенное поселение станет полноценной частью Баварского Леса. Через сто лет здесь и следа человеческой деятельности уже не будет. Без самого человека всё отвоёванное им у Природы быстро возвращается в своё изначальное состояние. Уже сейчас, вся эта картина: ночь, луна в небе, заброшенные селение — всё производит впечатление ирреальности. Как будто всё ненастоящее. Или как будто их двоих вышвырнуло за борт реальности. И они оказались в каком-то неведомом мире, где не место живым людям. Как вчерашний день. Как прошлое. И если они не вернутся из него как можно скорее в своё настоящее, они просто застрянут здесь навсегда. Остаться здесь, в мире мёртвых? В этом безвременье? Или вернуться в своё время, время живых, где дела идут всё веселее с каждым днём. Прямо что и выбрать, находясь между львом и крокодилом. Ну что там Шелленберг? Не надоело ещё крутить головой во все стороны, уши-то всё равно ведь не радары. Кстати, как в тему. В смысле радаров, и того, что они способны уловить. — Что? — одними губами спрашивает Мюллер, и Шелленберг ровно в той же манере отвечает беззвучно: — Вы тоже слышали? Вот же человек несносный. Слышал — что?!.. Да, Мюллер тоже слышал! Он слышал вой ветра. Скрипы ветхих домов. Жалобы и кряхтение древних, как норвежские тролли, вигтов, которым уже никто никогда не подарит новые красные курточки и чулочки. Всписк вспугнутой пичуги, топот лапок пробежавшей по останкам поленницы ласки, и прочую лабуду, но что-то сомнительно, чтобы Шелленберга занимали звуки зимы или сказки про домовых. Как сомнительно и то, что ему вдруг начало мерещиться что-то наяву. Мюллер старается прислушаться лучше, и… — Как будто кто-то чавкает, — шепотом говорит Шелленберг, и даже осторожность не способна помешать Мюллеру яростно возразить, пусть и шепотом: — Да некому тут чавкать! Я да вы, и больше ни одного живого человека! — Как насчёт ещё одного живого медведя? — сдержанно улыбнувшись, спрашивает Шелленберг. — Не оскудел ещё медведями зимний Лес Баварский. И он указывает на ближайший дом с расхлебениными дверьми. Откуда доносится ворчание и посапывание. — Что ж всё-таки их всех так кардинально разбудило-то? — как сам себе удивляется Шелленберг. — Очередная Тунгусская катастрофа? А мы где во время неё были?.. — Самолёт, например, упал, где-то, — крокодильим голосом предполагает Мюллер, и на скривившуюся Шелленбергову физиономию предлагает компромиссный вариант: — Ну, относительно далеко от нас. Но медведям хватило, чтобы проснуться. — И с чего же он мог упасть? — Вы сейчас это желаете пообсуждать?! Насколько это возможно при передвижении по снегу, они пробираются мимо зловещего дома на цыпочках, и — да, да — там чавкают и причмокивают вовсю. И вот Мюллер прямо видит по лицу Шелленберга, как того тянет построить версии на предмет того, чем бы мог так увлечённо чавкать внезапный медведь в брошенном доме. А ещё Шелленберга, хоть он и попытался это скрыть, всё ж таки обеспокоило упоминание о падающих самолётах. Ведь на самом деле существует так много причин для падения самолёта. В том числе и отказ навигации. И в случае последнего — неплохо было бы иметь представление о том, что вывело ту навигацию из строя.***
Обрыва нет. А вот свет — свет есть. Точнее, он волшебным образом появляется, после того, как Шелленберг ловко, словно кошка, взбирается к распределительному щиту у трансформаторской будки, и в несколько уверенных движений быстро щёлкает тумблерами. — Вы, очевидно, прямо перед нашим побегом из Берлина проходили курсы профессиональной переподготовки электромонтёров, — сдержанно хвалит его дожидающийся внизу Мюллер. — Как это предусмотрительно. Шелленберг с интересом смотрит на него сверху, помолчав, иронично высказывается: — Ну наконец-то и вам начинает изменять память, дорогой Генрих, а то я иногда начинаю испытывать комплекс неполноценности рядом с вами. Рейнхард в тридцать восьмом заставлял меня заниматься пишущей аппаратурой, и да, я именно что с электриками тогда неделями лазал по всем нашим сетям. Заставлял. Как вам это нравится. Сразу в нескольких домах зажигается свет, Шелленберг медленно обводит взглядом линию и каменеет лицом. Никто не выскакивает радостно за двери, чтобы благодарить внезапных благодетелей за возвращение достижений цивилизации. Улица хранит мёртвую тишину. — Думаю нам стоит возвращаться к себе, — голосом робота произносит Мюллер, но уже видит упрямо сжатые губы шефа разведки. Угу, да, хер там. — Где люди? — резко говорит Шелленберг, в один прыжок оказываясь рядом с ним внизу. — Где все люди?! Мюллер молча курит, глядя в одну точку где-то далеко за левым плечом Шелленберга. — Куда вы? — цедит он, когда Шелленберг устремляется к ближайшему строению, но, кротко вздохнув, отправляется следом.***
Мюллера, к примеру, в этом доме интересует приблизительно ничего. Но Шелленберг застрял там просто конкретно намертво, а потому, закатывая глаза и бормоча похожие на заклятия для вызова сатаны баварские ругательства, шеф гестапо тоже проходит внутрь. А там его встречает прямой взгляд в упор. Взгляд, исполненный вселенского укора и немого обвинения. Шелленберг сидит на грубо сколоченной деревянной лавке, которая ему просто душераздирающе не идёт. Перед ним на полу лежат два недвижимых тела. — Мертвы, — сообщает он очевидное невыразительным голосом. — Какая трагедия, — даже не пытаясь выглядеть неравнодушным, буркает Мюллер. — Давайте уже убираться отсюда. Тут вон видите чо творится — медведи напали на зимний посёлок. Посмотрите-ка, людей уже убивают. — Угу. Прицельными выстрелами из Вальтера П38. Наповал. Опасные в баварских лесах медведи, таким-то лучше под руку не попадаться. Мюллер какое-то время молча буравит его глазами. — Рад, что вы это понимаете, — наконец, говорит он с откровенной издёвкой. — Засим — может быть, пора двигать отсюда? В вас внезапно проснулся несостоявшийся паталогоанатом? На курсы которых вы ходили после того как заканчивались курсы электромонтёров? Для чего вы осматривали трупы? Внезапный приступ некрофилии? — Смотрел как раз чтобы разобраться, что их убило. — Разобрались? — Ну не зря же я полгода отучился на медицинском. — Как интересно. В прошлый ваш рассказ о событиях вашей боевой юности вы говорили — год. — Выпимши был. Хотелось хвастаться своими навыками. Полгода, группенфюрер. Всего семестр. И неполный. — Пойдёмте. — А трупы с пулями от парабеллум 9×19 оставим дознавателям, которые неминуемо приедут сюда разбираться? — С ними разберутся медведи. — С кем? С трупами, с пулями, или дознавателями?! — Со всеми, с кем придётся. Постарайтесь же не попасть в число этих несчастных. У Мюллера никогда не было проблем с тем, чтобы выдержать взгляд Вальтера Шелленберга. Совершенно спокойно он встречает его и сейчас.***
Слишком тихо, думает Мюллер, когда они возвращаются всё теми же заснеженными улицами. Тишина буквально звенит. Неудивительно, если она взорвётся рёвом падающего на лесной массив самолёта. В принципе, почти так и оказывается. Только оглушительный рёв издаёт не вывернувший в пике беспилотник — а огромное косматое чудовище, вывалившееся бесформенной тушей в окно ближайшей избушки и без какой либо грациозности вспахавшее снег в стремительном броске к ним. Мюллер ещё только шарахнулся в сторону, тут же заплетясь ногами в сугробе, и рвал из-за пояса тот самый только что помянутый П38, понимая, что катастрофически не успевает — а перед ними уже валился навзничь забор, опрокинутый громадным зверем, вздымающим тонну снега в процессе своего бега. А где-то прямо мимо лица пролетал как в замедленной киносъёмке метнувшийся над снегом Шелленберг, и Мюллер неспешно наблюдал, как обе вскинувшиеся с пистолетами руки направляют оружие в сторону лесного хищника. Выстрелы сливаются в один, когда пистолеты очень важно, басовито гавкают. ГАВ ГАВ ГАВ — так это звучит в замедлившейся реальности А на самом деле выстрелы молниеносны настолько, что сухой их треск сливается в один звук, и это не гав-гав-гав, а короткое и невыразительное пых-пых-пых-пых-пых. И Шелленберг, пролетая мимо шефа гестапо, приземляется где-то в соседнем сугробе, а медведь всей огромной тушей завершает свой прыжок где-то буквально в паре шагов от Мюллера. И утыкается мордой в снег мало что не перед сапогом. — Никогда не перестану приходить в восхищение от того, как вы это делаете, — буднично замечает Мюллер, поспешно отдёргивая ногу от убитого медведя, и отползая поглубже в свой сугроб. — А? — выныривает из сугроба справа голова Шелленберга, отчаянно отплёвывающаяся снегом. — Стреляете по-македонски. С двух стволов одновременно. Пять с половиной лет прошло, а я по-прежнему просто не могу на это спокойно смотреть. Вновь пошедший нездоровой пятнистостью серо-жёлтого Шелленберг беспомощно барахтается в снегу, кажется, только глубже увязая в нём, наконец безнадёжно машет рукой и достаёт пачку своего неизменного Кэмела. И с выражением бесконечного терпения обращает свой исполненный ожидания взор на сугроб напротив. В котором сидит шеф гестапо Генрих Мюллер. От первого чудесного мгновения весны отделяет весь целый, только что начавшийся февраль.