Третье. Это было третье по счёту свидание — если не считать знакомства у фонтана. И третье за эту неделю.
Уже на втором, позавчера, Рудольф, уловивший долгий заинтересованный взгляд и неоднозначную интонацию, сказал как отрезал: он в мужчинах не заинтересован. И не собирается.
Дитрих покивал безо всяких подколок о давности каких бы то ни было отношений в жизни сурового и неприступного агента — и даже впрямь стал аккуратнее в выражениях, но вот напора, с которым добивался их встреч раз за разом, даже не думал убавлять. Он как будто прикипел к Рудольфу с первого взгляда, через струи сведшего их фонтана увидев что-то такое, что стоило риска быть оскорблённым или даже ударенным.
Но Рудольф не оскорблял его и не собирался давать ему по лицу, хотя такая мысль пару раз забредала в голову. Эти наглость и настойчивость парадоксальным образом почти завораживали агента, который собирался и дальше ревностно охранять свои границы, но уже не мог отказаться от головокружащего чувства, подхватывающего его на встречах с Дитрихом.
Дитрих, всего неделю знакомый ему Дитрих уже был так близок к тому, чтобы назвать его каким-то значимым, определяющим, важным словом.
Например, словом “друг”.
Рудольф, годами не имевший отношений, более близких, чем напарнические, вдруг ощутил сильное, ревностное желание назвать человека с другого конца света своим. Просто своим, без какого-либо другого подтекста, как он напоминал и уточнял себе сам.
Теперь же, сидя за маленьким гостиничным столиком, он уже не мог держаться в ежеминутном напряжении — как с незнакомым, далёким человеком, как с потенциальной жертвой или свидетелем. Он видел Дитриха, яркого и наглого Дитриха, а не какого-то абстрактного человека — и не мог контролировать каждый свой взгляд и малейший жест в его сторону. И не очень-то хотел.
Рудольф был из тех, кому привычно и удобно касаться того, кто нравится или близок. Прикосновения были продолжением его мыслей, не говоря уж о чувствах, выражать которые иначе, без контакта ему было чересчур сложно. Особенно с тем, кто вдруг прорвался через все заградительные знаки, понаставленные специальным агентом Вейлерштандтом для всех и каждого. Особенно с тем, от присутствия которого Рудольфу казалось, словно вся кровь в нём закипала.
Да, он собирался и дальше охранять свои границы — естественно, собирался! — но он не задумывался о том, что нарушает чужие. Нарушает так, будто их не существует.
Их разговор, начавшийся ещё в кафе, — о мелочах, о жизни, о странах и друг друге — лился как-то сам собой, просто и бесконечно долго. Однако, теперь, в отличие от кафе, они устроились на одном диванчике, и Рудольф сам не замечал, как и сколько раз успел за этот вечер хлопнуть Дитриха по плечу, коснуться рукой его предплечья, спины или кисти.
Зато это замечал Дитрих. Он замечал — и он считал.
Услышав два дня назад твёрдый отказ и указание на гетеросексуальность от Рудольфа, он счёл это за правило. А правила он, немец, очень не любил нарушать. В какой-то момент после этого указания он подумал, что готов встречаться с этим странным и внушающим непередаваемый трепет человеком, даже если надежды на что-либо ещё, что-то большее не было.
Но Дитрих чувствовал, как вело его в присутствии Рудольфа — и как вело самого Рудольфа в ответ, и он прекрасно отдавал себе отчёт, что это значит. Он хорошо видел, буквально кожей ощущал то, что, кажется, Рудольф не давал себе осознать и допустить. Он видел, как тот смотрит… А уж под каждым, даже мимолётным, прикосновением и вовсе замирал на долю секунды.
С каждым словом и жестом, с каждым глотком или взглядом атмосфера сгущалась. Становилась насыщеннее и тяжелее, тягучее.
Все прикосновения и взгляды, все интонации и жесты складывались в одно связующее их целое, почти физически связующее. Они оба вязли в этом ощущении, которое как будто разливалось из бездонной чаши по номеру медленными и неудержимыми толчками.
Уже почти наступила пора, когда нельзя было быть неоткровенным.
Ощутив на себе крепкую и широкую ладонь в очередной раз, Дитрих вздрогнул. Он напрягся и повернул голову, посмотрел на замершего Рудольфа прямо и тяжело, бездонным взглядом. Он чувствовал как никогда сильно, что то, о чём уже давно говорили они невербально, пора было сказать вслух.
— Ещё одно прикосновение, — его голос был вкрадчив, как будто первые капли из тяжёлой, нависшей над одурманенным городом тучи; он предупреждал, — и я за себя не ручаюсь.
Долгую секунду так и не убравший руку, нависший над ним в силу своих габаритов Рудольф изучал его лицо, медленно сглатывая перед своей личной бездной. Личным туннелем, утонувшим в темноте. Слишком манящим и опасным тем, что манил.
Он вошёл туда быстро и решительно, как всегда привык входить даже в самые тёмные, самые страшные места. И бездна эта отозвалась ему тем же.
Они столкнулись в бешеном и жадном поцелуе, долгом и безотрывном, уносящем и страстном.
Всю эту неделю, что Рудольф, казалось бы, сходил с ума и был как в тумане каждый раз после встреч с Дитрихом, что он терялся во всём том шквале чувств, простых и сложных, лёгких и тянущих сердце вниз, что он впитывал в себя этого человека со всем его обжигающе-яростным светом, — всю эту неделю он, оказывается, ждал только одного. Их столкновения.
Возможно, им следовало подраться — ещё тогда, когда Дитрих намекнул на что-то большее, неприличное и неприлюдное, чересчур откровенное, и Рудольфу тогда надо было не просто резко его осадить, но и дать ему в морду, чтобы никакое продолжение не казалось могущим свершиться вовсе.
Возможно, ему следовало отказать — ещё сегодня утром, в качалке, на совершенно наглое, беспардонное приглашение от того, кого он знал всего ничего, хотя уже ощущал острее и ближе всех окружающих.
Возможно, ему следовало-таки пройти мимо грёбаного фонтана, даже если на утро он рисковал узнать о новом убийстве какого-то приезжего спасателя из Германии во всё том же Капитолийском парке.
Возможно.
Но этого не было, не свершилось и уже никогда не сможет свершиться.
Потому что прямо сейчас Рудольф жадно оцеловывал, до красных, до синеватых следов шею не безликого туриста, а того, кого желал сильнее всего здесь, близко, рядом. Того, кто перевернул его и его жизнь вверх дном.
Они столкнулись, и это всё равно было похоже на сражение, когда два здоровых и сильных тела оказались на узковатом для них гостиничном диванчике. Дитрих, конечно, был ниже и несколько поуже почти двухметрового и мощного Рудольфа — “нашего секретного шкафа”, как называла его в шутку бывшая напарница, — но работа спасателем никак не могла оставить его тонкой пушинкой. Он не уступал агенту во многом — но сейчас готов был уступить в одном и самом главном.
Они стремились друг к другу с такой жаждой, что не замечали никаких барьеров. Одежда, казавшаяся теперь настолько узкой, стягивающей, лишней, расходилась под их руками, чуть ли не потрескивая, так и грозя порваться.
Когда они оказались обнажены друг перед другом, дрожащие от возбуждения и нетерпения, напряжённые до крайности, Дитрих, тем не менее, нашёл в себе силы чуть отодвинуться.
— Ты понимаешь, что сейчас будет, верно? — он переглотнул и дотронулся до рельефных, выделяющихся мускулов на груди Рудольфа, которые вздрогнули под его пальцами. — Назад хода не будет.
— Его уже нет, — коротко отозвался Рудольф, выдыхая тяжело и жарко, глядя потемневшими глазами, и придвинул к себе криво усмехнувшегося Дитриха ближе.
Их тела столкнулись с новой силой, и Рудольф стиснул чужой член — а мгновение спустя почувствовал такую же крепкую хватку на своём собственном. Падая в собственное безумие страсти, он услышал ответный рваный стон и подхватил Дитриха, опрокидывая его на диван.
Это сражение перерастало во что-то новое, другое и большее, чего не могло бы случиться, если бы это было банальной дракой. Это сражение шло уже не за чью-либо честь, но за то, чтобы стать ближе всего, стать единым целым.
Дитрих куснул его за руку, и дальше за шею, чтобы тут же вылизать это место и чтобы следующим шагом впиться губами в свободную ещё от засосов кожу, ответить тем же — оставить множество следов, как только что сделал сам Рудольф, запятнав ему засосами плечи и шею.
Тот же спускался в своих притязаниях всё ниже и ниже, заставляя Дитриха уже не действовать, но наслаждаться действом. Рудольф раздвинул ему ноги, толкнувшись для начала пальцами, действуя быстро, но без суетливости. Прежде чем натянуть подкинутую Дитрихом резинку, он растягивал его всё больше и больше, под свои размеры, и, наконец, вошёл уже не пальцами — вошёл сам.
Они оба замерли на единую секунду, чтобы потом двинуться почти синхронно — навстречу друг другу, навстречу новому повороту жизни, свершавшемуся у них на глазах, их собственными действиями и между ними самими.
Рудольф задвигался жёстче, быстрее, как хотел и любил, и с этими толчками стоны его любовника становились яростнее, громче.
Дитрих чувствовал всем собой, наконец-то абсолютно и полностью чувствовал то, чего добивался вот уже неделю — и это был отнюдь не просто член в его заднице. То, что он хотел — и теперь, наконец, получал — от Рудольфа, Дитрих ни от кого и никогда так не добивался… Он чувствовал яростность и силу, которой, оказывается, ему так не хватало — и которую он почуял в этом странном американце, работнике аж целого ФБР, вечно замкнутом, неприступном со всех сторон и на первый взгляд весьма угрюмом. Американце, с которым у него, простого немца, почему-то было так много общего, важного и личного, — и это была отнюдь не только Германия, выходцами которой они оба были.
Их роднило большее, и Дитрих пока не мог найти все те слова, которые могли бы полностью, с однозначной ясностью это большее описать. Он терялся в обрывках этих мыслей, плавясь в их личном на двоих горне.
Зато Рудольф мог. Потому что он видел свет — свет в своей бездне, своём туннеле.
Он пока ещё не думал, не собирался и не хотел знать, как всё это ему придётся принять и обозначить для себя. Кем теперь себя называть.
Он просто наслаждался своим новым солнцем. И солнце отвечало ему тем же.
***
Следующий выходной пролетел одним мигом, слившись в бесконечную череду впечатлений. Рудольф никогда не испытывал прежде ничего подобного: казалось бы, они делали с Дитрихом простые и самые обыденные вещи, но это становилось глотком свежего горного воздуха и переходом по канатному мосту.
В конце воскресенья, перед самым сном, чувствуя на груди тяжёлую голову своего любовника, Рудольф вдруг осознал, что впервые за несколько последних лет не думал о работе так долго — почти все выходные подряд. Это было странное, непривычное ощущение, за которое его кольнуло чувство вины — перед всеми жертвами и другими простыми гражданами, которые могли пострадать от того, кого он ещё не поймал, от кого он ещё не избавил общество.
Он никогда в жизни ещё настолько не отвлекался от дела — чем бы оно ни было. И никогда ещё настолько не увлекался кем бы то ни было.
У него даже получилось отключить всякие мысли о том, перешёл ли он на “тёмную сторону” и действительно изменил себе — или вскрыл свою тайную, гомосексуальную сторону. Да, у него теперь был любовник — такой трезвый рационалист, как Рудольф, не стал бы отрицать факты. Однако, его любовник был абсолютным исключением во всех правилах — и в том числе, в его жизни, которая тоже была когда-то незыблемым сводом правил.
Но вот работа… Работа и сама была в значительной степени его жизнью. И теперь за проведённые только ради себя и Дитриха выходные его грызла совесть.
“Завтра, — пообещал себе Рудольф, чуть сжав плечо уже спящего Дитриха. — Завтра, послезавтра и во все другие дни я сделаю всё.”
***
Он и вправду окунулся в работу с головой, не позволяя себе больше отвлекаться на что бы то ни было, хотя мысленно всё равно иногда возвращаясь к пережитому за весь уикэнд — и за утро понедельника.
То самое утро, когда в его привычный режим вклинился страшно сонный Дитрих, попросту обнявший его сзади. Дитрих, на которого тоже нужно было сделать кофе и приготовить что-то поесть, которого нужно было поцеловать хоть раз до того, как уйти в ванную, которому хотелось улыбнуться и на которого хотелось смотреть.
Рудольф не уложился ни в какие привычные полчаса, хотя, конечно, не опоздал на работу — он всегда приходил на неё с достаточным запасом времени, хотя в этот раз ему пришлось войти в офис с основной частью сотрудников.
Но Дитрих… Дитрих, казалось, был во всём его времени и пространстве, стоило ему оказаться рядом. Рудольфу это не то, чтобы нравилось, но почему-то не хотелось возвращать всё так, как было раньше.
Однако, работа всё равно съела у него весь день, и он пришёл домой уже к ночи, съездив на два места преступления в Мэриленде и убедившись в своей правоте. Маньяк действительно располагал жертв лицом к садящемуся солнцу — или хотя бы в его направлении.
На следующий день, снова начавшийся с такого же нестандартного утра, — Дитрих встал раньше и приготовил завтрак сам — Рудольф закопался в статьи, искал любую информацию об обрядах, посвящённых поклонению солнцу, читал о верованиях индейцев и египтян, искал в интернете разнообразные культы… Но не находил ни одного, который включал бы в себя такой простой ритуал, связанный только двумя значимыми деталями и дополненный лишь минимум необходимых действий для совершения убийств.
Рудольф откинулся на кресле, протирая глаза под очками.
Он настолько заработался, что не заметил наступления вечера, и только с досадой прицокнул, взглянув на часы. Ведь Дитрих уже давно должен был вернуться с закончившейся конференции, и у него был самолёт уже через каких-то три часа!
Сердце Рудольфа стиснуло с силой при мысли, что у него может совсем не остаться времени, чтобы увидеть его перед отъездом, успеть с ним хотя бы немного побыть. Он коротко ругнулся, поднимаясь из-за стола в давно уже опустевшем офисе, собирая бумаги и выключая компьютер.
В тишине, прерываемой только быстрым шуршанием бумаги, раздался звонок. Рудольф глянул на экран и мгновенно подхватил телефон, нажимая “ответить”.
— Да? Я уже собираюсь и выезжаю, — сообщил он.
— О, чудесно, — жизнерадостно отозвался Дитрих. — А я как раз в маленьком парке у реки, почти на берегу. Здесь замечательно. Подъезжай — потом отвезёшь меня в аэропорт.
— На берегу Потомака? — с удивлением переспросил Рудольф, а потом глянул в окно, заметив, как медленно ползёт тень вверх по стенам зданий. Он похолодел от внезапного предположения: может быть, сегодня, вот прямо сейчас, вот
на этом закате и снова на берегу Потомака убийца решит, что самое время для новой жертвы… — Ни с кем не разговаривай! Я еду! — рявкнул Рудольф, вылетая из офиса.
Он ругал себя за то, что так и не предупредил своего любовника о грозящей ему опасности, что решил его не пугать и дать ему просто спокойно улететь восвояси.
Но кто же знал, что перед самым чёртовым отъездом на самом чёртовом закате Дитриха понесёт в чёртов парк!
Уже садясь в машину, Рудольф вспомнил, что неподалёку, в соседнем парке, есть отделение полиции. Ему как никогда может понадобиться их помощь — в кои-то веки до, а не после преступления.
И пусть они все успеют.
***
Дитрих удивлённо посмотрел на телефон. Он впервые слышал такой нервный приказной тон от всегда взвешенного Рудольфа. Ему сначала даже стало несколько оскорбительно: в конце концов, тот мало что задерживался на работе перед самым его отъездом, но и ничего не пояснил. Однако, Рудольф работал не булочником в пекарне и даже не воспитателем в детском саду.
Дитрих вздохнул, велев себе дождаться его приезда, прежде чем что-то додумывать. Он огляделся, решив куда-нибудь сесть, чтобы не торчать посреди дорожки столбом. Скамеек вокруг не оказалось, и пришлось прислониться к каменному парапету.
Рядом тихонько шурхнули страничкой. Дитрих обернулся и заметил справа через пару метров набожного вида мужчину в скромном пальто, который, кажется, читал карманную Библию, прислонившись к парапету так же, как и он.
Дитрих снова бесшумно вздохнул: ожидание было довольно мучительным, особенно в преддверии выяснения всего этого странного поведения Рудольфа. Прошла минута, две, три, и он уже готов был сорваться с места, чтобы сделать круг по парку. В конце концов, он не обещал Рудольфу стоять тут как приклеенный…
Страничка снова тихонько шурхнула.
