1
7 ноября 2019 г. в 22:03
Дэйгуну не приходилось прилагать усилия, чтобы мысленно вернуться в любой из тех дней, подманить их тусклые бесплотные отголоски. Нет, его воспоминания были ярки и осязаемы: он мог вспомнить кисловатую горчинку соседского яблока, съеденного тайком в детстве, — вкус запретного и только тем привлекательного плода, подрагивание коралловых бус на шее смеющейся Миранел, по которой он сходил с ума подростком, слова песенки, донесенной ветром в тот момент, когда он подумал, что лужица густеющей крови под щекой матери похожа на раздавленного паука. Злая ирония: он никогда не понимал тех, кто роется в прошлом, словно курица в навозной куче, пытаясь достать жемчужное зерно или хотя бы червяка пожирнее, но прошлое всегда было с ним.
Иногда, если боги хотят покарать, они наказывают прекрасной памятью.
Дэйгун помнил смех той девки — он ненавидел называть женщин так, но она была именно кабацкой девкой, в цветастом платье, готовом треснуть на загорелой веснушчатой груди, с темными пятнами пота под мышками. Они с отцом как раз уговорили мать зайти на постоялый двор после очередной бессмысленной поездки к городскому лекарю — был один из тяжелых ее дней — и тут мимо них с колбасой в зубах прошмыгнула собака, послышались проклятия погнавшегося за ней старика, и девка на крыльце захохотала. Смех, однако, был приятным, звонким и чистым, и Дэйгун перехватил взгляд отца, такой голодный, словно он был еще одной вороватой собакой. Дэйгун помнил и тошноту, подкатившую к горлу, но пока рядом была мать, наконец-то улыбавшаяся и облакам на небе, и воротам, и грязному двору, и хохочущей девке, что он мог сказать?
Что ж, Дэйгун был взрослым. Он понимал, что у отца есть — как же ненавидел он это слово — «потребности», которые давно не могла удовлетворять увядшая, болезненная, не всегда узнающая мужа и сына жена. И если бы дело ограничилось одной ночью и одной монетой, исчезнувшей наутро из отцовского кошелька, Дэйгун пусть не забыл, но заставил бы себя не думать об этом. Но смех той девки долго звенел в голове не только у него одного.
Сначала отец все чаще стал отлучаться из дома. На полдня, на ночь, на несколько дней. Потом поползли слухи. В конце концов мать, раздетая и простоволосая, среди ночи вбежала в комнату Дэйгуна, и среди всхлипываний он с трудом разобрал, что пропала роза, ее волшебная роза, чудесный цветочек, без которого погибнет весь сад, — золотой кулон, освященный символ Ханали Селанил, богини страстной любви, подарок отца к их помолвке.
Быстро выяснилось, что пропал не только кулон, но и остальные немногочисленные драгоценности, большая часть сбережений и сам отец. Дэйгуну с матерью остался тощий мешочек с монетами, забытый в тайнике под половицей, старая хижина и сочувственные взгляды соседей. Это был единственный раз, когда Дэйгун обрадовался тому, что мир грез давно стал матери ближе мира реального, — едва ли она замечала, что в доме стало чего-то не хватать. Кроме золотой розы, в поисках которой она бродила по их маленькому фруктовому саду потерянная, как ребенок.
Если бы только ему не приходилось пропадать на охоте, чтобы прокормиться. Если бы вырученных денег хватало найти для матери присмотр получше, чем сердобольные соседки, кормившие ее обедом или отводившие под крышу во время дождя. Если бы он не выпускал мать в сад, а запирал в доме. Может быть, она не ушла бы из дома тем утром и не оказалась у обрыва — под которым он ее и нашел с изодранными шиповником руками и похожей на паука лужей крови под разбитой о камни головой.
Он никому, даже Шайле, не рассказывал, как приходил на постоялый двор во время отлучек отца. Наблюдал за ним — щуплым, юрким, с неизменной улыбкой, кривой от рассекавшего губу шрама, и ней — грудастой, крутобедрой, сдобной, точно липкая от сахара булка. Слушал их пыхтение и вскрики на сеновале и останавливал руку, тянувшуюся к ножу или кресалу. И все равно видел как наяву черную в лунном свете кровь на неподвижных телах, слышал вопли, вместе с пламенем рвущиеся из-за запертой двери.
Его мать была безумной, а отец — ничтожеством; как он мог желать завести собственных детей?
Первую и последнюю весточку от отца Дэйгун получил двадцать лет спустя, когда охранял караван на пути между Вратами Балдура и Уотердипом. Он сидел возле костра, хлебая горячее варево, когда на колени ему свалился замызганный свиток — магическое письмо, невесть сколько времени проплутавшее по миру в поисках адресата. Края обтрепались, буквы кое-где расплылись, но Дэйгун все равно узнал почерк.
Будь он один, то швырнул бы письмо в огонь, не раздумывая, после первых же строк, но под любопытными взглядами других охранников медленно прочел его до конца. Это было выспренное, жалкое, пестрящее множеством клякс и ошибок послание. Отец торопливо выражал надежду, что достойный сын и его дражайшая матушка здоровы и благополучны, слезливо умолял о прощении за «столь недостойное их покидание» и поспешно переходил к главному. «Превратности злосчастной Судьбы» занесли его и «ту, которую я почитал второю своею Супругой» в Лускан, где им пришлось хлебнуть горя, — сначала из-за настороженного отношения местных к чужакам, потом из-за разразившейся в бедняцких кварталах эпидемии сыпного тифа, унесшей жизнь его любовницы. «А поелику слышу я отовсюду шаги безжалостной Смерти, то каждодневно тревожусь за последнее мое утешение — твоего малолетнего брата Дункана. Быть может, оба мы последуем за доброй его Матерью, но страшуся я мысли, что брат твой один останется на Этом Свете». Далее отец путано жаловался на жизнь в Лускане, где к эльфам относятся хуже, чем к собакам, сетовал на отсутствие добрых людей, которым мог бы доверить младшего сына, вновь уповал, что не доставил Дэйгуну и супруге слишком больших огорчений своим исчезновением, ибо «есть Чувства, пред которыми отступают Долг и Честь»...
Когда никто не мог этого увидеть, письмо все-таки сгорело, дергаясь и корчась, на тлеющих углях, но Дэйгун долго не мог отвести взгляда от горстки пепла. Нестерпимо хотелось сунуть руки в огонь, чтобы избавиться от мерзкого ощущения в кончиках пальцев, будто пропитавшихся болезнью, грязью, лживыми слезами отца. Но громче всего в голове звучал сбивчивый лепет:
«Брат твой один останется на этом свете».