Дурная кровь

      Труднее всего было не закрывать глаза, чтобы не пропустить момент, когда Шайла начнет просыпаться. С чего вдруг он так обессилел, что даже веки кажутся налитыми свинцовой тяжестью, когда раньше по две ночи легко обходился без сна? Он просто хотел увидеть, как дрогнут ресницы Шайлы, она по-детски причмокнет губами и сонно завозится в его объятиях, прежде чем откроет глаза и улыбнется или снова начнет ворчать, что залог счастливого брака — никогда не разглядывать женщину, когда она спит.       Разве он, как муж, не имел права на эту прихоть? Смотреть на нее, перебирать волосы, шептать наконец все ласковые слова, какие только мог вспомнить? Почему бесцеремонные зеваки не могли просто оставить его в покое, наедине с Шайлой? Невежи, надоедливые, лишенные такта селяне. Нет, не нужно было селиться в Западной Гавани. С этого и начались все беды. Он должен был взять Шайлу и увезти далеко-далеко, в самую глушь. Туда, где их бы никто никогда не нашел.       Сначала перед ним маячила Ретта. Она говорила и говорила, и плакала, и пыталась заглянуть ему в лицо, а потом и вовсе потянула руки к Шайле, так что он с трудом переборол желание ударить по ним в ответ. Кажется, Ретта сама прочла это по его лицу, потому что отпрянула и наконец-то исчезла. Но едва Дэйгун сумел вздохнуть с облегчением, как Ретта вернулась — уже с Лазло Бакмэном. Он не плакал, но тоже говорил бесконечно долго, и хмурил белые брови на черном от грязи лице, и клал Дэйгуну ладонь на плечо, и качал головой, а Ретта все кружила вокруг Шайлы, как стервятник.       А ведь когда-то они раздражали его меньше остальных. Почему все так изменилось? Почему они вдруг сплотились против него и захотели забрать Шайлу? Теперь приходилось следить и за ними тоже, и это злило. Он не хотел отводить взгляд от Шайлы — вот-вот она должна была проснуться.       Откуда-то появился Дункан, весь мокрый, воняющий тиной, — хоть бы раз додумался прийти к старшему брату в приличном виде! — с какими-то раскисшими, мутными глазами. Наверняка он был пьян, потому как вздумал гладить Дэйгуна по волосам и уродливо сморщил лицо, когда тот брезгливо отстранился. И все равно, вертелся рядом, назойливый, как голодная шавка. Снова и снова трогал, тряс, заговаривал. Как шавку, его хотелось отогнать камнем, но тогда бы пришлось отпустить Шайлу. Нельзя было этого делать. Невозможно.       Дункан тер глаза и лоб. Лазло, как болванчик, качал и качал головой. Ретта все еще плакала. Сколько слез могло вытечь из этой женщины? Неужели она не могла просто заняться своими делами? Почему они все не могли заняться своими делами?       Он так хотел, чтобы они ушли, что даже не заметил подвоха, почувствовал предательское движение за спиной слишком поздно. Обернулся — и забился в руках Дункана, крича не от гнева, а от ужаса, когда Шайла соскользнула его с колен прямо на землю, все такая же недвижная, молчащая. Дэйгун перестал сопротивляться, согласный на все, лишь бы не причинить ей новой боли, но Дункан хватку не ослабил. Прямо над собой Дэйгун вдруг увидел лицо Ретты. Выставив лодочкой ладонь, она дунула на горстку песка и сушеных лепестков, и серая пелена сомкнулась вокруг Дэйгуна.              Он открыл глаза в собственной кровати, слишком измученный, чтобы притвориться хоть на мгновение, что просто увидел скверный сон. Шайлы не было рядом, но она не проснулась: ее запах остыл, сменившись вонью болот, грязи и смерти. Дэйгун слышал в спальне чужое дыхание, скрип кресла, непривычного к такому весу, под чужим телом, — и это бесцеремонное вторжение отзывалось в теле болью, словно кто-то сдирал с него кожу, обнажая кровоточащее мясо. Так быстро все менялось, переписывалось, исчезало — запахи, звуки, реальность.       Горло горело от жажды, одеяло давило, словно каменная плита, но Дэйгун лежал тихо, словно от этого зависела сама его жизнь. И все же не у него одного был хороший слух. Ножки кресла проехались по половице, сапоги наступили на шкуру варга, придавливая длинные шерстинки, — Дэйгун сморщился от самого колебания воздуха, как от скрипа ногтей по стеклу, — и над ним склонилось темноглазое, заросшее неопрятной щетиной лицо, широкое и плоское, если смотреть на него снизу. Его прорезала узкая щель, когда разъехались покрытые коркой губы, и Дэйгун с отвращением отвел взгляд.       Тогда его схватили за руку.       — Дэйг, ты помнишь, кто я? Дункан, твой брат... ты же меня не забыл?       С каждым словом запястье сжимали и дергали, словно пытаясь оторвать, а сил высвободиться не было. Неохотно Дэйгун ответил:       — Не мели чепухи.       Из пересохшего горла слова вырвались жалким сипом, но Дункан облегченно вздохнул и наконец-то оставил руку в покое. Но теперь его голос набрал нестерпимую громкость:       — Сейчас-сейчас, дам тебе попить. А может, бульону? Ты двадцать часов проспал...       Он метался по комнате, словно шмель, угодивший между рамами, стучал ободом кувшина о край кружки, торопливо смахивал со стола пролившуюся воду, тащил ее, еще больше расплескивая, подсовывал руку под плечи Дэйгуна, помогая сесть. Кружка ударилась о зубы, но холодная вода полилась в рот, и Дэйгун сделал сначала один жадный, захлебывающийся глоток, потом другой, раскашлялся, и его вытошнило на себя черной слизью.       Дункан торопливо обтер ему лицо и грудь мокрой тряпкой, снова поднес кружку.       — Не спеши, давай маленькими глоточками. Немножко... вот так, хватит. Обождем минутку и потом еще дам... А потом бульончику...       Брат ворковал над ним, словно над младенцем, и это было невыносимо: притворство ощущалось так же явственно, как смрад нечистого дыхания. Дэйгун молча пил, больше смачивая пересохшие губы, чем утоляя жажду, и ненадолго откинулся на предусмотрительно поднятую подушку. Тянуло вновь провалиться в сон, кости по-прежнему казались налитыми свинцом, но он и так потерял слишком много времени. Дэйгун зашевелился, пытаясь сползти с кровати.       — Давай я тебе помогу, — засуетился брат.       Собрав все силы, Дэйгун оттолкнул его.       — Просто оставь мне воду и губку. И потрать это время на то, чтобы привести в порядок себя.       Он вновь увидел страх в глазах брата — почти такой же, как на главной улице Гавани. Страх и жалость.       — Дэйг... — начал Дункан и запнулся. — Дэйг, ты, наверное, не...       Он пытался продолжить, но не мог, взгляд метался из стороны в сторону, рот кривился, и Дэйгун с ужасом ощутил, как та же судорога проходит по его собственному лицу. Должно быть, Дункан считал, что он ничего не помнит, — или, может быть, сошел с ума, погрузившись в блаженное беспамятство. Хотел бы Дэйгун, чтобы это было действительно так.       — Не надо... ничего объяснять! — Эти слова вырвались слишком поспешно, слишком трусливо, слишком жалко, но он действительно не мог услышать правду еще и от Дункана. — Я знаю. Знаю.       Брат кивнул, кусая губы; недавно поджившая корка треснула. Похоже, ему не хватало длинных волос, чтобы прятать за ними глаза, — теперь приходилось отворачиваться. Неловко он потер спину Дэйгуна и с силой сжал плечо.       — Я не дал бросить их в общую могилу. Сам похоронил... рядом... в дальнем краю сада, где сиреневые кусты уцелели. Думал, ты возражать... не будешь...       Он запнулся, вскочил, нелепо взмахнул руками и выскочил за дверь.       Дэйгун выждал немного, но так и не услышал звука удаляющихся шагов. Теперь приходилось, стискивая зубы, рассчитывать каждое движение, пережидать головокружение и слабость, чтобы Дункан не вернулся в комнату со своими заботами, бульоном и рассказом, как хоронил их.       Их.       Понимание накатывало и отступало, как приступы тошноты. В один момент его накрывало смирением, похожим на безразличие: он всегда знал, что другого исхода не будет, иллюзорные пестрые стены рухнут рано или поздно, — и тут же был готов, словно ребенок, завопить и затопать ногами, потому что такой несправедливости не должно было произойти, он просто не мог в один момент потерять все!       На то, чтобы обтереться губкой, казалось, ушли часы, и все же Дэйгун не чувствовал себя чистым. Он яростно тер кожу, скреб ногтями, но грязь продолжала расходиться серыми разводами, даже когда поверх нее выступала кровь. Наконец, дрожащий, обессиленный, он был вынужден сдаться. Хватаясь за стену, Дэйгун добрел до комода — и то, что не могли сделать с ним слабость, жажда и память о бескровном лице, сделал аромат розмарина и мелиссы, хлынувший из ящика, — мирные летние запахи, сбереженные Шайлой в чистом белье.       Перед глазами все потемнело. Он услышал грохот и запоздало понял, что падает сам.              Он снова лежал в постели, теперь уже безучастно принимая заботы Дункана. Позволил вытереть себя полотенцем и одеть, словно ребенка, проглотил куриный бульон и вяло слушал бессмысленную трескотню.       — ...Два дня мрак стоял, представляешь? Только сейчас небо немного сереть стало. Думаю, к завтрашнему дню ветер и эту хмарь разгонит, тогда ставни откроем, воздуху глотнем. Сейчас-то, мне кажется, я пепел пью и ем, аж на зубах скрипит. Дождя бы сюда хорошего...       Дункан болтал, словно ничего не произошло, словно за стенами дома Западная Гавань готовилась к будничному дню после праздника, но Дэйгун чувствовал на себе взгляды — косые, осторожные, словно брат ждал, когда его перебьют или попросят заткнуться; но ему действительно было все равно.       И все же какое-то смутное воспоминание, цепляющее, словно сорванный ноготь, не давало ему покоя.       — Там был ребенок. Я слышал плач в развалинах.       Дункан замолчал так резко, словно его ударили под дых, опустился на край кровати с пустой миской в руках. Однако Дэйгун с легким удивлением заметил слабую улыбку на его лице.       — Ребенок, да. Тамми, так же ее зовут? Я не стал у госпожи Старлинг переспрашивать.       — Тами, — поправил Дэйгун машинально. — Разве она жива?       Он не сомневался, что девочка тоже вошла в число «их», похороненных под кустом сирени: Шайла была мертва, и Эсмерель тоже; ни одна из них не ушла бы с поля боя без ребенка и ни одной не удалось спастись.       — Госпожа Старлинг нашла ее под... под телом Эсме. Наверное, она вернулась в деревню вместе с невервинтерскими войсками... Никто не знает, что произошло, видели только вспышку ослепительно белого пламени над деревьями... Похоже, Эсме пыталась убежать с Тами на руках, потом упала... и ее тело уберегло девочку от огня, — он крутил в руках миску, словно по разводам бульона на стенках можно было прочесть будущее или прошлое. — Мы боялись, что Тами тоже умрет, но она пережила и первую ночь, и вторую, а потом и глазки открыла... Клянусь, я Госпожу Удачи отблагодарю, чашу пожертвую из чистого золота за то, что не обошла девочку своим поцелуем! Их ведь с Эсме проткнуло одним осколком...       Улыбка Дункана дрогнула и сменилась болезненной гримасой, как ни пытался он совладать с собой. Дэйгун подумал, что на теле Шайлы видимых ран не было вовсе, но для нее это ничего не изменило, а для ребенка тело Эсмерель оказалось лучшей защитой. Иногда мертвецы делают для живых больше, чем живые могут сделать для живых.       Он прикрыл глаза, чтобы не смотреть сейчас на лицо брата, но Дункан истолковал все по-своему.       — Да, конечно, тебе же отдохнуть надо... Сил набраться... Я за дверью лягу, хорошо? Что-то нужно будет — сразу зови, ладно?       Дункан никак не мог замолчать, никак не мог уйти из комнаты, забрав грязную посуду и лишнее одеяло, а когда все-таки вышел — не до конца закрыл за собой дверь, но Дэйгун не стал его окликать. Так даже было проще. Он слышал, как брат спустился по лестнице, снова поднялся наверх парой минут спустя, постелил себе постель, вытянулся прямо за порогом, словно одна из собак Ретты. Дункан долго ворочался, временами затаивал дыхание, тоже прислушиваясь, что происходит в комнате, но Дэйгун не беспокоился, — сам он дышал ровно и глубоко, словно спящий. В конце концов Дункан сдался: послышалось несколько приглушенных зевков, вздох, и наконец — совсем детское сопение, памятное по годам путешествий. И все же Дэйгун выжидал; в первые часы сон у брата был чуткий, еще ребенком он постоянно поднимал голову, стоило скрипнуть соседней кровати.       Второй раз подняться с постели оказалось куда легче — возможно, миска бульона и впрямь была не лишней. Дэйгун осторожно нажал на дверь, и та приотворилась бесшумно — он всегда хорошо смазывал петли. Главным было не задеть Дункана, и Дэйгун протиснулся в щель, а потом перешагнул через спящего брата, — тот, продолжая сопеть, даже не шевельнулся.       Легко ступая босыми ногами, Дэйгун спустился вниз и прошел через пустую кухню. Здесь царил страшный беспорядок: на столе валялись объедки, в кадушке с водой отмокали окровавленные бинты, — но кто бы ни приходил сюда за помощью, на ночь он не остался. Дверной засов не был задвинут, однако Дэйгун все равно помедлил на пороге, точно перед прыжком в ледяную воду, прежде чем выйти наружу.       Было темно, как бывает в беззвездную ночь, и мрак не давил такой тяжестью на эльфийские глаза, но теперь и скрывал гораздо меньше. Лишь каминные трубы да остовы деревьев торчали на пепелище, бывшем когда-то Западной Гаванью, живые изгороди почернели, вода в речушке стала мутной и покрылась хлопьями пены. Нигде не было видно ни огонька, не слышалось человеческого голоса или крика ночной птицы, даже ветер не гулял среди развалин. Дэйгун задыхался в тяжелой духоте, пропитанной сладковатой вонью, — запах смерти был так силен, словно сама земля разлагалась под ногами.       Несколько пар следов разбегалось от крыльца, но лишь одни вели вглубь сада. Дункан проходил тут дважды, неся на руках что-то тяжелое, и Дэйгун бездумно двинулся по следу.       Как и дом, растения в саду не пострадали от огня, но адский жар иссушил плоды и листья. Лишь в самом дальнем конце пепел только присыпал, не убив, несколько сиреневых кустов, чьи листья остались такими же плотными и глянцевитыми. Дункан заботливо отряхнул их и привязал к веткам, точно обереги, два лоскутка — обрывок зеленой атласной ленты и клочок плаща с узором в виде листьев папоротника. Позади кустов вздувались два земляных горба — их насыпали совсем недавно, и земля еще не стала мертва, как то, что под собой скрывала. Дэйгун ощутил слабый запах сырости и травы, когда уткнулся в нее лицом, пропустил между пальцев еще влажные комья, словно это были волосы Шайлы.       Он не смел ее позвать, только лежал, распластавшись на могиле, и надеялся уловить хоть что-то: отзвук смеха, легкое прикосновение ладони с маленькими твердыми мозолями, запах кожи у основания шеи, куда он так часто ее целовал, приподняв тяжелые косы; как Шайла могла просто исчезнуть, развеяться без следа, словно ее никогда и не существовало в этом мире?       Возможно, он просто не заслуживал этой щедрой малости: ни разу он не сказал Шайле о своей любви, и теперь эти слова, никому больше не нужные, высыхали и рассыпались серой пылью, как земля под его ладонями. Как все, к чему он когда-либо прикасался.              Дэйгун не знал, сколько прошло времени; он уже начал впадать в блаженное оцепенение, когда тишина вокруг сменилась какофонией звуков: кто-то выкрикивал его имя, метался в доме, вокруг дома, ломился через сад, ломая хрупкие кусты. Дэйгун плотнее вжался щекой в землю, пытаясь вернуть былой покой, но шаги зазвучали совсем рядом, тяжелое тело грузно рухнуло рядом, и кто-то настойчиво, бесцеремонно потянул Дэйгуна вверх. Он заворчал, дернулся, но держали его крепко.       — Дэйгун, ну пожалуйста, вставай! Не лежи здесь, пойдем в дом! Я не могу еще и тебя потерять!       Дункан снова и снова встряхивал его за плечи, а Дэйгун, уже не пытаясь высвободиться, тупо глядел в искаженное бледное лицо и чувствовал только усталость. Почему Дункан остался жив, а Шайла и Эсмерель умерли? Почему мольба-угроза Нэйтана, давно съеденного червями, — «Брат твой один останется на этом свете», — должна по-прежнему сковывать его, точно кандалы каторжника?       Дэйгун попытался вспомнить мальчишку, за которым когда-то явился в Лускан, но вместо этого с необыкновенной ясностью увидел Эсмерель — юную и тоненькую, с желтыми от табака пальцами и ниткой рябиновых бус на шее, а потом — жалкий обгорелый лоскуток на ветке.       — Пойдем в дом, — повторил он, лишь бы заставить Дункана замолчать, и с облегчением вздохнул, когда тот перестал за него цепляться.       В отличие от брата, на обратном пути к крыльцу он ни разу не оглянулся. За спиной у него ничего не осталось.