Дурная кровь

      Той бесконечной ночью он не мог думать о Шайле и поэтому думал об Эсмерель — том ворохе пестрых воспоминаний, которые были теперь вместо нее. Девочка из Лускана преследовала его; раз за разом Дэйгун задавал себе один и тот же вопрос: как вышло, что когда-то он не смог пройти мимо девушки, которая вызвала в нем лишь мимолетную жалость, а потом годами проходил мимо той, которую считал ближе сестры?       Все это время он жадно гонялся за счастьем лишь для самого себя, загребал его обеими руками, точно скряга — драконье золото, и, как любой себялюбец, был наказан за это. Его счастье было самодовольным: наслаждаясь семейным покоем, он отдалился от Эсмерель и теперь не мог вспомнить, когда в последний раз разговаривал с ней откровенно, не страшась неудобных ответов. Он не задавал вопросов, думая, что уважает ее право на свободу, но на самом деле не бросил ли он Эсмерель в полном одиночестве, с ее печалью, с ее бедами, с ее ребенком?       То, чего так страшилась Эсмерель, произошло. Ее нет, и нет женщины, согласной вырастить Тамирис как собственную дочь, и милосердие чужих людей — единственное, на что может надеяться девочка в этом мире... если он, Дэйгун Фарлонг, останется столь же труслив и малодушен, как был последние годы.       Шайла дала обещание — значит, его должен выполнить он и не повторить сделанных с Дунканом ошибок. Он не откупится от забот деньгами, не переложит ответственность на другие плечи. Он обязан заменить Тамирис мать и отца — и сделает это, чего бы это ему не стоило.              Дэйгун не стал дожидаться, когда Дункан поднимется наверх с очередной миской бульона. Пока брат возился на кухне, он полностью оделся и натянул сапоги, после чего ненадолго задержал пальцы на платиновом амулете Арворина. Казалось, он по-прежнему хранил воспоминания о прикосновениях Шайлы, ее мягкой теплой коже, но Дэйгун не позволил себе упиваться бессмысленными и жестокими фантазиями. Амулет ему не принадлежал, и потому был снят и отправлен на дно сундука, к свидетельству о браке и праздничным жреческим одеяниям Шайлы.       Когда он спустился, Дункан сразу перестал греметь посудой. В его глазах почему-то читалось недоверие, точно он смотрел на оборотня, неубедительно притворявшегося его братом, но это было лучше вчерашней воркотни и плаксивости, и Дэйгун понадеялся, что так будет и впредь.       Кивнув Дункану, он подцепил со стола еще горячий поджаристый сухарь — прокаленный в печи, старый хлеб показался необыкновенно вкусным в сравнении с жидким бульоном. Он ел медленно, пытаясь набраться сил и не сделать себе плохо внезапным обжорством, и разглядывал кухню. Следы чужого присутствия исчезли: Дункан прибрал беспорядок на столе, выстиранные бинты с едва заметными бурыми пятнами сушились над очагом. Дэйгун задержал на них взгляд.       — Я хочу увидеть девочку. Где она?       — С твоими соседями, Старлингами. Они были в доме, пока Тами не пришла в себя, но дольше не захотели оставаться. Ушли в старые развалины на болотах. Из-за вони ночевать здесь не лучше, чем в разрытой могиле, а там, по крайней мере, нет ни трупов, ни пожарищ.       Сам Дэйгун уже почти не ощущал запаха — он казался естественным, словно витал над Западной Гаванью всегда.       — Ты говорил про общую могилу. Разве похоронили не всех?       — Всех?! — Это слово вырвалось у Дункана сдавленным всхлипом. — Нет... нет. Не помешала бы похоронная команда из Лейлона, но там закапывают своих зомби. Работы много... должно быть, еще невервинтерцам хватит. Ни один их солдат не уцелел.       Воспоминание налилось болезненной яркостью: лежащие вповалку трупы в серо-голубых плащах, пирующие на них эринии и корнугоны, крошечный бес, с натугой тянущий глазное яблоко мертвой лошади... Дэйгун положил на стол недоеденный сухарь.       — Немногое же они найдут, если захотят забрать своих.       Дункан передернулся.       — Уже немного осталось. Тела разложились в первый же день, как порченые фрукты на жаре. Мы бросали в ямы гнилые кости... — Он поспешно сменил тему. — Говорят, из Невервинтера сюда маги едут. Будут искать следы демонов и этого их предводителя, Короля Теней. Ни одного ведь не осталось, как сквозь землю провалились. То есть, надо думать, они и провалились прямиком в свои Нижние Планы, но... Эй, подожди, я с тобой!       Неохотно Дэйгун остановился у дверей, пока Дункан суетился, сматывая и укладывая в корзину бинты, отливал бульон в большую бутыль, собирал с противня сухари, доставал из ларя прошлогоднюю репу. Наконец корзина была собрана, и поверх снеди Дункан усадил сделанных из крючковатых корней человечков в нарядах из пестрых лоскутков, с грубо процарапанными ножом улыбающимися физиономиями.       — Никогда не видел, чтобы раны заживали так быстро, как у этой малышки, — зачастил он, явно радуясь, что можно поговорить о чем-то безопасном. — Ты бы видел, какая белая она лежала в первый день, и дыхания почти не было слышно, а вчера уже просила кушать... и маму... Может, это ее немножко порадует, а? Бедные ребятишки, они в этих развалинах сидят испуганные, словно цыплята под тенью ястреба, а их родители не то что бы лучше. Никто не знает, можно ли вернуться в деревню или придется уходить из этих мест...       Странно было слушать, как Дункан, никогда не задерживавшийся в Гавани дольше, чем на пару дней, рассуждает о ее будущем так, словно сроднился с местными, и Дэйгун нехотя задал давно напрашивавшийся вопрос:       — Как ты здесь оказался?       — А я далеко не уходил, — что-то похожее на прежние вызывающие нотки послышалось в голосе Дункана, но тут же он отвел взгляд и забормотал что-то невнятное о том, что вечно теряет перчатки, а без них сейчас никак, и что стоило бы отыскать сбежавшего в болота пони.       Разговор сам собой пресекся. В молчании они зашагали по тропе к иллефарнским развалинам. Запорошенные пеплом Топи были непривычно тихи и пусты, но Дэйгун машинально отмечал, что растения здесь не погибли, — хватит нескольких дождей, и нанесенные природе раны затянутся.       Впрочем, не менее живучими оказались и люди: над руинами вились дымки, доносились запахи похлебки, между колоннами сушилось на веревке белье. Только вот голосов почти не было слышно. Даже трое маленьких Моссфелдов, обычно таких же крикливых, как их мать, не отходили от юбки Астильбы — а та, какая-то враз уменьшившаяся, постаревшая, молча ощипывала тушку одного из призовых индюков Уэйна. Она так и не подняла глаз, а Дэйгун не смог ее окликнуть: впрочем, наверняка Астильба и так знала о смерти мужа: то тут, то там он видел вернувшихся из Лейлона ополченцев, но никто с ним не заговаривал, и он так же молча проходил мимо. Это было справедливо: какой еще встречи заслуживал дезертир, их жалкий несостоявшийся командир?       Впрочем, жители Западной Гавани едва ли замечали друг друга. Некогда сплоченные, они рассредоточились, забились по разным углам бесконечных гулких залов, по которым теперь разгуливала уцелевшая домашняя птица, и все равно было не скрыть, как мало их осталось. Дэйгун насчитал едва ли три десятка человек — а должно было быть вдвое больше. Георг Редфелл лежал, отвернувшись к стене, и нигде не было видно его родителей и маленькой сестры; двенадцатилетний Кормик угрюмо сидел рядом с Локсией Лэннон, которая гладила его по голове, в то время как Питни Лэннон ходил из угла в угол, всхлипывая и бормоча; только двое из пяти внучек Орлена уговаривали деда поесть; Свифтены, Трэвисы, Уитмэны исчезли полностью. Возможно, кто-то ушел из Западной Гавани, кто-то нашел приют у родственников или друзей на дальних фермах, и все же сердце Дэйгуна холодело от вида открывшихся потерь. Он думал, что сохраняет жизнь ополченцам, оставляя их в Гавани, — и видел только двоих из пятнадцати, Питни и Мэв, обожженных и полубезумных. Попытались ли остальные, не оценив опасности, дать отпор демонам или просто, не чувствуя подвоха, вышли навстречу невервинтерскому войску?..       Собаки Старлингов чуть не сбили задумавшегося Дэйгуна с ног, норовя встать лапами на грудь и облизать лицо, а вот их хозяйка встретила более сдержанно. Ретта так и застыла с черпаком, которым помешивала похлебку в котелке, и Дэйгун вдруг ощутил себя не просто оборотнем — пришельцем из могилы, которому не стоило тревожить живых своим присутствием.       — Кто тут по хлебу скучал? Я принес кой-чего, — весело заговорил Дункан, помахивая корзиной. — Жаль, свежего нет, да вроде и сухари неплохи получились, не пожалел на них чеснока!       Звук его голоса и врученный Бивилу человечек будто нарушили заклятие; к немалому своему удивлению Дэйгун обнаружил, что руки Ретты — по-прежнему с черпаком, — обвиваются вокруг его шеи, и на спину теперь капает горячая похлебка.       — Хвала Шантии, Дэйгун! — прошептала Ретта ему на ухо. — Мы так за тебя боялись! Думали, и ты не выкарабкаешься... Бедная Шайла, бедный ты...       Он вырвался из объятий, почти отшвырнув Ретту от себя, но она, к счастью, приняла все на счет злосчастного черпака и рассыпалась в извинениях. Это ему стоило просить прощения, но он не мог ни слушать, ни говорить; утреннее спокойствие оказалось всего лишь повязкой, присохшей к ране; одно лишь имя, прозвучавшее из чужих уст, рывком содрало ее.       — Лорн и Ярл... они?.. — попытался он спросить, лишь бы не молчать, лишь бы отвлечь Ретту.       — В порядке, не волнуйся. Лорн пошел проверить силки — одни боги знают, кого он надеется поймать на обед сейчас, но так он хотя бы чувствует себя при деле. Когда все началось, он как раз вовремя вытащил меня и Бивила... — Ретта осеклась, видимо, неуверенная, захочет ли Дэйгун выслушивать историю чужого счастливого спасения. — ...А Ярл с остальными вернулись на следующий день. Лорд Пелиндар предпочел распустить ополчение, не дожидаясь, пока начнутся волнения: сколько еще деревень оказалось на пути этих демонов! Дэйгун, если ты...       — Я хочу увидеть Тамирис, — уцепился он за этот повод, как за спасительную веревку, и увидел тень собственного облегчения на лице Ретты.       Она поманила его за собой, к занавешенному тряпьем алькову.       — Твой брат рассказал же тебе, да? Мы думали, она не переживет даже первую ночь, а теперь ест даже с большим аппетитом, чем Бивил, хотя такое и представить трудно!       Дэйгун ожидал, что Дункан двинется за ним, но тот смущенно попятился.       — Наверное, будет лучше, если она меня не увидит, — он повертел в воздухе растопыренными пятернями. — Когда она очнулась, я сдуру потянулся к ней без перчаток, ну и, похоже, напугал своими ногтями, то есть тем, что вместо них сейчас. Тами так раскричалась, что госпожа Старлинг битый час ее успокоить не могла, и принималась реветь снова, как только видела меня, — Он сунул Дэйгуну второго человечка. — Отдай ей, ладно? Скажи, что дядя Дункан извиняется.       Дэйгун растерянно повертел в руках нехитрую игрушку, вдруг сообразив, что не знает, как разговаривать с ребенком. С Эсмерель Тамирис болтала, не умолкая, но ему и в голову не приходило прислушиваться к невнятной детской болтовне. Из всего лепета он разбирал только «мама», «хочу» и «не хочу» и совершенно не представлял, насколько девочка понимает обращенные к ней слова, если речь не идет о немедленном удовлетворении ее желаний.       Но все сомнения вылетели у него из головы, стоило склониться над лежанкой, где спала укрытая одеялом Тамирис. Он ожидал увидеть ее такой же, как в день приезда: румяной и пухленькой, с мягкими, как пух, русыми волосами, — но насколько же плоха девочка была в ночь после битвы, раз сейчас Дункан и Ретта наперебой уверяли, что она быстро идет на поправку? Она лежала с закрытыми глазами, но Дэйгун не мог понять, спит ли она или находится в забытьи: девочка была невероятно бледна, щеки ввалились, а коротко остриженная голова больше не напоминала одуванчик.       Ретта легко коснулась щеки ребенка.       — Тами, солнышко, проснись. Посмотри, кто пришел тебя навестить. Дядя Дэйгун, помнишь его?       Ресницы девочки затрепетали. Она сморщила нос, глядя на Дэйгуна полуоткрытыми припухшими глазами, и он вдруг испугался, что она раскричится и при его виде. Однако Тамирис улыбнулась — трудно было понять, ему или игрушке, — и приподнялась, потянувшись к человечку. Одеяло сползло, и Дэйгун увидел напоминающий запятую толстый багровый шрам на детской груди, чуть правее сердца. Казалось, Тамирис сняли с булавки, точно бабочку.       — Это... — Он обернулся к Ретте, но ничего сказать не успел.       — А когда мама придет? — Букву «р» Тамирис выговаривала нечетко, но Дэйгун испугался осмысленности этого вопроса и выжидающего взгляда девочки. Она не была младенцем и хотела получить ответ.       — Мама уехала, солнышко, — видя его замешательство, вмешалась Ретта. — Далеко-далеко... Дальше Невервинтера. Она еще нескоро вернется. А ты пока побудешь с нами, да? Ничего, ничего, как-нибудь все устроится... — Кого она пыталась успокоить? Тамирис, Дэйгуна или себя?       Тамирис вновь сморщила нос, что придало личику неожиданно взрослое выражение досады, но игрушка отвлекала ее, и она занялась человечком, пытаясь стянуть с него пеструю одежку. Невольно Дэйгун позавидовал блаженной детской доверчивости.       — Я заберу девочку и буду заботиться о ней сам, — сказал он почти неожиданно для себя, забыв все слова, с которых хотел начать, и ощутил странное облегчение, глядя в изумленное лицо Ретты. — Просто расскажи мне, как нужно ухаживать за ребенком.              Похоже, в детскую заходили, только чтобы забрать постельное белье и кое-какие вещи Тамирис, — кроме разворошенной постели и приоткрытой дверцы шкафа почти ничего не изменилось в сравнении с днем, когда Эсмерель в последний раз сама укладывала дочку. Только на спинке стула висела забытая кружевная накидка, от которой чуть слышно пахло табаком, да на смятой подушке гостевой кровати остался русый волос, и Дэйгун вдруг отчаянно пожалел, что его дом, со всеми следами прошлой жизни, не разнесло в клочья, как остальные строения Западной Гавани.       Он методично приводил комнату в порядок: подмел и вымыл пол, застелил свежим бельем детскую постельку, задвинул под нее возвращенный Реттой ночной горшок и спрятал в шкаф фарфоровую куклу — белое безучастное лицо со стеклянными глазами все время вызывало у него в голове образ Шайлы.       Однако в шкафу, среди аккуратно разложенной по полкам детской одежды, отыскалось кое-что еще: конверт из серой бумаги, поставленный между стопкой белья и стенкой. Немного удивленный, Дэйгун потянул его к себе, но тонкая бумага не выдержала, какое-то золотое украшение на цепочке блестящей змейкой соскользнуло на пол. Все еще недоумевая, Дэйгун наклонился за ним и отшатнулся от неожиданности.       Он испугался маленькой изящной безделушки — усыпанной бриллиантовой росой розы на золотом сердце. Теплая на ощупь, она чуть светилась в полумраке комнаты, и Дэйгуну даже почудился цветочный аромат — то ли благословение Ханали Селанил, напитавшей кулон своей магией, то ли воспоминание о днях, когда мать ухаживала за садом, а золотая роза блестела на худой шее. Талисман Азиль и причина ее смерти.       Дэйгун несколько раз повторил себе, что это не может быть тем же самым украшением. Тот кулон много лет назад украл и наверняка продал отец, обеспечив себе несколько месяцев безбедной жизни с любовницей, — и все же Дэйгун узнавал едва заметную пустоту на месте лепестка, который случайно отломал в детстве, и россыпь бриллиантов, напоминавшую созвездие Кореллиан.       Голова шла кругом. Наконец Дэйгун догадался обратиться к иному содержимому конверта: другой листок бумаги выглядывал из него, исписанный угловатым почерком Эсмерель. «Милый мой Дунк!..» — запрыгали буквы перед глазами Дэйгуна.       Он тут же отложил конверт на стол, схватил платок, собрал и завязал в него письмо и кулон, стараясь лишний раз не касаться кончиками пальцев золотой розы, словно она была смазана ядом, и вышел из комнаты с узелком.       На кухне Ретта объясняла Дункану, чем можно кормить девочку; торопливо Дэйгун всунул в руку брата узелок и снова взбежал вверх по лестнице, не обращая внимания на недоуменные взгляды.              Он прилег в детской, на ту же кровать, где в утро приезда прикорнула Эсмерель и подушка пахла ее волосами, намереваясь не спускать глаз с Тамирис: пусть Ретта и уверяла, что девочка чувствует себя хорошо, та долго хныкала перед сном, словно собственная постель была хуже лежанки в продуваемых всеми ветрами развалинах, — но сам не заметил, как задремал.       Сновидение было мутным и тягостным, полным пепла и тумана и до странности резких запахов гари и свежей крови, но разбудил Дэйгуна чей-то плач. Приподнявшись на локте, он первым делом кинул взгляд на детскую кроватку, но дыхание Тамирис было ровным и сонным, а щечки немного порозовели. Звук шел снизу.       Помедлив, Дэйгун все-таки поднялся, обошел скрипучие половицы и остановился в тенях на верхних ступенях лестницы.       Пожалуй, он мог и не таиться: на столе еще чадил огарок свечи, но Дункан, сидевший за столом, не видел и не слышал ничего вокруг. Он уткнулся лбом в столешницу, и всхлипы, отрывистые и грубые, как собачий лай, один за другим вырывались из его груди. Дэйгун заметил проблеск золотой цепочки между судорожно сжатых пальцев.       Он постоял еще немного, глядя на вздрагивающие плечи и остриженный затылок брата, и вернулся в комнату к девочке.