Дурная кровь

      Дэйгун так никогда и не понял, сколько времени на самом деле занял путь к долине Мерделейн. Казалось, солнце всходило и закатывалось, как ему заблагорассудится, и дни пролетали, как птицы, оставляя с мучительным ощущением, что он едва продвинулся вперед, тогда как ночи тянулись невыносимо долго, — Дэйгун часами лежал, глядя на вспыхивающие красным уголья в костре, пытаясь дать хотя бы телу немного отдыха. Напротив горбился несущий стражу Дункан, и когда Дэйгун закрывал глаза, то слышал резкие движения ножа по дереву — единокровный брат вновь вернулся к привычке вырезать и тут же выбрасывать фигурки.       С каждым шагом Дэйгун как будто проваливался в прошлое.       На третий день их путь преградили поваленные стволы, под ногами хрустела острая щепа — чудовищная вспышка энергии пронеслась над лесом, буквально ошкурив деревья. Краем глаза Дэйгун почти мог увидеть зарево над Западной Гаванью и всполохи огня за черными силуэтами деревьев. Он запирал эти воспоминания внутри себя — там, где болезненно вздрагивало сердце, — и думал не о мертвых телах, засыпанных пеплом, но о детском отчаянном плаче среди развалин. В этот раз он пройдет путь к Тамирис до конца.       Стали попадаться каменные блоки, части огромных статуй, тоже разметанных взрывом. Дэйгун обходил улыбающиеся лица, обращенные к небу незрячими глазами, перешагивал через поднятые для неслучившегося благословения руки. Он словно попал на кладбище каменных великанов — и предпочел, чтобы таковым оно и осталось, когда услышал сладковатый запах тлена и жадное гудение мух где-то под ногами.       — Боги благие и сущие! — выдохнул Дункан за его спиной; едва ли не впервые за эти дни Дэйгун услышал его голос.       Они смотрели на дно неглубокого провала — туда, где в тени рухнувшей колонны, под треснувшей пополам плитой, лежало что-то, облепленное черным жужжащим облаком.       Падальщики уже потрудились над лицом раздавленного мертвеца, но все еще можно было узнать потемневшие, уже не отливавшие яркой медью волосы. Сверху Дэйгун вгляделся в то, что недавно было Элани, — оскал безгубого рта, провалы глазниц среди остатков плоти, — и попытался вспомнить хоть несколько слов молитвы, чтобы ее странствие к Сильванусу было коротким и легким.       — Бедная девочка, — пробормотал Дункан; вытащив из кармана тряпицу, он накрыл изуродованное лицо; замызганный платок да горстка вирм-травы — вот и все погребение, которое они могли предложить Элани из Круга Топей.       — Остальные могут быть где угодно, — с трудом выговорил Дэйгун. — Нам лучше разделиться.       На самом деле, это не имело никакого значения — мертвецам было все равно, сколько еще времени лежать под камнями, — но Дэйгуну было невыносимо слышать даже собственное дыхание, не говоря уже о звуке чужого голоса. Вокруг и так кипело слишком много жизни — жадной, самодовольной, равнодушной, стремящейся наверстать время, пропавшее в темной мгле. Туман над долиной Мерделейн рассеялся, и летнее солнце пятнало серые, заросшие мхом камни, на которых грелись ящерицы. Птицы перепархивали между остатками стен, нацеливаясь на блестящих коричневых жуков, а мухи продолжали жужжать, негодуя из-за отложенного пиршества.       Дэйгун двигался среди тепла и солнца, птичьего щебета и ветра, заглядывая под обломки, протискиваясь в каждую щель — и больше всего надеялся не найти ничего. Он видел кости, коричневые, скользкие и хрупкие, много лет пролежавшие в сырых залах разрушенного здания, видел разбросанную землю в местах подкопов и следы разобранных завалов и растил, укреплял в себе мысль: кто-то выжил, выбрался, ушел из гиблого места. Он все еще не решался надеяться, даже про себя назвать имя той, которая должна была остаться в живых, снова обманув судьбу, — а потом увидел то, к чему уцелевшие пытались подобраться особенно отчаянно, сломав не один рычаг, изрыв, истоптав кругом землю.       Невысокий курган из сложившихся мраморных блоков — и жалкие клочья канареечно-желтого рыцарского плаща между ними.       «Моя леперина!» — звонко прозвучал в его голове полный страдания голосок пятилетней Тамирис. Дэйгун все пытался представить ее, какой видел в последний раз, — женщиной, чародейкой, рыцарем-капитаном, — но маленькая девочка по-прежнему дергала его за одежду, умоляя вернуться за ее любимой накидкой мимо страшных индюков.       От ее просьб в ушах звенело так, что он едва расслышал за спиной шаги.       — Дэйг, я нашел...       В следующий момент, оттолкнув его плечом, Дункан бросился вперед, рухнул на колени перед спрессованными собственным весом блоками, ударился о них грудью. Он царапал, шатал, цеплялся за камни, словно суета и бессмысленные хриплые выкрики могли что-то изменить.       — Тами! Тами! Почему ты, почему не я, почему Келемвор никак мою жизнь не заберет, никому не нужную, все вокруг себя отравил, радость моя, родная...       — Перестань, — сказал Дэйгун устало. — Перед кем ты лицедействуешь?       Дункан повернул к нему залитое слезами лицо. Как легко он их проливал.       — Ну? Скажи еще, что она была «славная», как Медора. Что ты, конечно же, ее любил — даже подарил ей свадебную розу своей шлюхи-матушки, как Эсме! Или, может быть, она знала, на что шла, как Линнет, ведь ты не создан для одного мужчины или одной женщины? Покатайся по земле, порви на себе рубаху, призови в свидетели богов, чтобы они наконец оценили твои немыслимые страдания! Ведь есть чувства, перед которыми отступают долг и честь! Это ведь себя ты жалеешь. Не ее. О ней ты не думал ни минуты!       Губы Дункана дрогнули и вдруг медленно расплылись в улыбке       — Это ты мне говоришь, Дэйг? Мой любимый старший брат, всегда готовый согреть кого-то теплом своей щедрой души?       — В тебя я достаточно вложился, Дункан.       — Вложился?! Ты думал, балор тебя раздери, только это и нужно ребенку: твоя кислая рожа, попреки, молчание и немного денег, чтобы от него откупиться? Нет, это я не себя жалею. У меня была моя шлюха-матушка, которая, знаешь, действительно умела отдавать всю себя. А вот какая склизкая жаба делала вид, что растит Тами...       — И ты решил заменить моей дочери отца, затащив в свою постель. Ведь это единственный вид любви, который ты понимаешь. Может быть, я сделал ошибку, забрав тебя от Олафа. Ты прекрасно идешь по его стопам.       Дункан вздрогнул, но улыбка по-прежнему растягивала его лицо — широкая, радостная, безумная. С таким же видом он оглядывал игорный зал в Аткатле, отыскивая, кого бы пырнуть ножом. Он тихо засмеялся.       — Вот значит как? «Твоей дочери». Я уже не гнусный развратник, обольстивший собственную плоть и кровь? В этом же и было дело, да, Дэйг? Ты Тами для себя растил. Не хватило духа засадить Эсме, вот и...       Дэйгун ударил его в челюсть. Голова Дункана мотнулась назад, но одним ударом его было не свалить, и вот они уже покатились среди камней, сплетенные, как любовники, отчаянно молотя друг друга. Дункан метил ему в глаза, пытался разорвать рот — он был крепок, как бык, и не привык честно драться, и в любое другое время Дэйгун не мог и надеяться одолеть его. Но никогда раньше он не понимал, какой силой может обладать ненависть — чистая, яркая, безупречная. Он больше не стыдился ее, не таил, отвечал подлым приемом на каждый подлый прием. Дункан заслуживал все это и даже больше того. Мерзкая тварь. Плесень.       Извернувшись, Дэйгун оказался сверху, схватил Дункана за виски, ударил головой об острый камень раз, другой, третий в тайной надежде увидеть на нем мозги ублюдка, с наслаждением втянул ноздрями запах гнилой крови Фарлонгов.       — Знаешь, а ведь ты задал правильный вопрос: почему Келемвор никак не приберет тебя? — Каждое слово тоже отдавалось внутри чем-то ярким, чистым, сладким. — Мир от этого станет только чище. Всякий раз, когда рядом со мной умирает кто-то, кто мне дорог, кто заслуживает жить, я себя спрашиваю: почему — это — не мог — быть — ты?!       Дункан вдруг перестал сопротивляться. Он лежал под Дэйгуном, хрипя, и слабо вздрагивал всем телом, как снулая рыба, пока тот сжимал руки на его горле. И вдруг что-то промелькнуло в белой вспышке радости — темное, непрошенное. Воспоминание. Не его собственное; сбивчивый рассказ девушки с рябиновыми бусами на шее, полузабытый кошмар: алые разводы на детских щеках, слипшиеся от крови темные волосы в хватке толстых мужских пальцев, широко распахнутые карие глаза — те же самые, что смотрели на него сейчас, уже мутнея.       С коротким изумленным всхлипом Дэйгун отпрянул от него, скатился в сторону, уткнулся лицом в землю. Ее болотный дух не мог заглушить запах крови его брата — и с каждым вздохом тело Дэйгуна сотрясали рвотные спазмы, мучительные, нескончаемые. Как через вату, он слышал позади отчаянный лающий кашель, сиплое дыхание, потом прекратилось и это. Долина Мерделейн окутывала их собственными звуками — плодородной возрождающейся земли.       Наконец Дэйгун заставил себя подняться. Пополз — сначала на животе, потом на коленях, пока не нашел в себе силы подняться. Здесь у него больше не осталось дел. Их надо было отыскать в других местах. Много дел, чтобы заполнить ими целую пустую жизнь.       Позади, все так же молча, заворочался Дункан. Попытался встать, не смог, снова заскреб руками по камню. Дэйгун не обернулся. Он не сомневался, что Дункан выживет.       Дункан всегда выживал.