Ступени к вершине

Гарри Поттер всегда был необычным ребёнком. Когда он испытывал страх или боль, происходили странные, необъяснимые — и чудесные — вещи. По ночам, засыпая в ненавистном чулане под лестницей — единственном жилище, которым его одарили родственники, — он неизменно видел красочные образы иного мира. Ни одну из приходящих во сне картин он не мог вспомнить наутро, но остающееся после них безымянное чувство-послевкусие казалось более близким и настоящим, чем реальная жизнь. А где-то глубоко внутри Гарри горела жажда, ни природы, ни смысла которой он понять пока не мог. Однако он чувствовал, что именно это обжигающее желание — чего? он отдал бы многое, чтобы выяснить — возвышало его над людьми вокруг, приземлёнными и простыми. Часто бывало, что сами мысли, приходящие в голову Гарри, ощущались не вполне его собственными — но и не чуждыми. Неясные эмоции и всплывающие словно из ниоткуда обрывки знаний выглядели осколками чего-то утраченного, воспоминаниями, недостаточно отчётливыми, чтобы их осознать. Гарри был кем-то большим, чем прочие дети его возраста — возможно, даже чем взрослые — и тем не менее не чувствовал в себе цельности. Движимый острым стремлением выяснить, чего ему не хватает — и что так отличает его от других — он, едва научившись говорить, забрасывал тётю Петунию вопросами. Хотя он знал о ненависти родственников к странностям любого сорта и потому был осторожен, и этого хватило, чтобы Петуния, устав затыкать неугомонного племянника, потратила пару дней — Гарри оказался крайне смышлёным учеником — и помогла ему освоить чтение, напоследок выдав стопку потрёпанных детских книг. Впрочем, все без исключения сказки казались Гарри невыносимо скучными, а некоторые из них ещё и вызывали необъяснимую, но явственную злость — словно напоминали о чём-то очень неприятном. О несчастьях, о неудачах, о поражениях. О... прошлой жизни? Эта идея должна была поражать воображение, однако казалась странно уместной. Равно как не удивляло и то, что все слова в книгах — даже те, которых при Гарри никто и никогда не произносил — были ему понятны. Однако ни наивные детские истории, ни эти мимолётные проблески не отвечали ни на один по-настоящему интересный ему вопрос. Поэтому Гарри тайком брал книги родственников — увлечённых читателей в доме Дурслей не водилось отродясь, так что пропажи ни разу не хватились — и проводил за ними долгие часы. Истины, которую он искал, не обнаружилось и в них, но они — отдельные экземпляры, по крайней мере — хотя бы не навевали вселенской тоски. В школе, где Гарри имел несчастье учиться вместе со своим кузеном Дадли, пропасть между ним и остальными детьми стала очевидной. Учёба давалась ему с лёгкостью, недоступной прочим, а проблемы, кажущиеся важными его ровесникам, Гарри совершенно не занимали. Учителя считали его одарённым, но замкнутым: он почти не общался ни с взрослыми, ни со сверстниками, потому что не считал их достойными собеседниками. И потом, узнай люди о его странностях, кто знает, какие глупости они могли бы понапридумывать? Хотя Гарри в школьном классе старательно вёл себя тише воды ниже травы, Дадли не мог смириться с тем, что кузен оказался куда более успешным учеником, чем он сам. Светлая идея пожаловаться родителям, чтобы те наказали Гарри, в его скудоумную голову пока не пришла, а вот в компании дружков подстеречь кузена после школы, чтобы поймать и побить, он однажды догадался. Та часть плана, что включала его избиение, Гарри категорически не понравилась, поэтому догадавшись, к чему всё идёт, он со всех ног рванул прочь от школьного здания. Минут десять-пятнадцать спустя пришлось остановиться на покрашенной во все цвета радуги детской площадке, чтобы перевести дыхание. Тем более, что Литтл Уингинг — маленький пригород, который Дадли знает не хуже Гарри, и, если не придумать что-нибудь умное, малолетние хулиганы быстро нагонят свою жертву. Только какого чёрта Гарри должен был бежать и скрываться от возглавляемой Дадли кучки детей, как мышь, слишком слабая, чтобы защититься от кота, прячется в норе, как, как... Гарри подавил вспыхнувшую злость, забрался на невысокую деревянную горку и задумчиво посмотрел вниз, на пыльную сухую землю. Сколько раз он вглядывался в отражение в зеркале, спрашивая — и у зеркального двойника, и у самого себя, — кто он, но никогда не получал ответа. И вот тот, другой он — как Гарри думал всё чаще, настоящий он — снова подал голос. Может быть, теперь, когда над Гарри нависла угроза физического насилия, наконец удастся поймать ускользающую мысль? Он сосредоточенно вспоминал, когда — при каких обстоятельствах и какими эмоциями — проявлялась его суть. Раздражение, злость, задетая гордость, иные чувства, имени которых Гарри пока не знал, и... жгучее желание владеть тем, что он видит перед собой, неважно, неодушевлённой вещью или человеком, неуместное, бессильное воплотиться в жизнь и потому вечно задвигаемое на задворки сознания. Гарри помассировал виски, пытаясь собрать мысли — отзвуки чужой-своей памяти, осколки истины — воедино. Точного момента, когда в голове словно что-то перещёлкнуло, и пришло осознание, он назвать бы не смог, но невидимая грань была пересечена, и Гарри — нет, не Гарри, вовсе не это глупое и простоватое человеческое имя — вспомнил, кто он и как попал сюда, в этот мир и в это тело. Вспомнил, как проиграл — снова — и оказался отрезан от мира, который жаждал подчинить своей воле. Вспомнил бесплодные попытки вырваться из вечной пустоты: куда угодно, в какой угодно форме. Впрочем, мысленно поправился он, не такие и бесплодные. Несмотря на весь идиотизм нынешнего положения, Мелькор не сдержал усмешки. Вала, запертый в теле человека, слабом и смертном, — как, наверное, веселился Эру, наблюдая за ним. Но он покинул тюрьму, в которой, как предполагалось, был обречён вечно прозябать, и обрёл материальное тело, пусть и такое хрупкое. А мир, куда его выбросило, и, главное, пресловутое тело, не были лишены магии. Мелькор ощущал чистую силу — пока что лишь потенциал, который следовало огранить и понять, как использовать, — вьющуюся вокруг него и готовую отозваться на его волю, стоит найти правильный к ней подход. Здешняя, человеческая — тьфу ты — магия подчинялась своим законам, которые только предстояло открыть. Или выбить из какого-нибудь жалкого и трусливого человека. Так что рассчитывать на немедленное обретение хотя бы тени прежних сил не приходилось. Однако, разумеется — Мелькор нехорошо прищурился, заметив появившихся на дальнем конце детей — чтобы запутать следы и оторваться от нескольких зарвавшихся человеческих отродий, магия без надобности. Жаль только, что их смерть привлекла бы слишком много внимания. До поры до времени. *** Необходимость изображать человеческого ребёнка удручала, но до тех пор, пока Мелькор не овладеет здешней магией или хотя бы не повзрослеет, обретя в глазах людей дееспособность, проще сохранить всё как есть. Терпеть и выжидать своего часа он прекрасно умел. Впрочем, одним воскресным утром — через пару недель после того, как он окончательно вспомнил, кем является — Мелькор позволил себе ненадолго отбросить раздражающую личину. — Мы вырастили тебя, — едва не брызжа слюной, сказал тогда Вернон, нависая над ним, — приютили в своём доме. Так будь добр проявить хоть немного благодарности и помочь тёте с готовкой и уборкой. — Нет, — просто ответил Мелькор. Чтобы он прислуживал людям — и не из величайшей необходимости, а из их прихоти и ошибочной веры в право им распоряжаться? Да никогда. — Что ты сказал, поганец? — побагровев, взревел Вернон, торопливо вытащил из брюк ремень и замахнулся. Когда кожаный ремень со свистом рассёк воздух, первой реакцией Мелькора было неверие: ему угрожал вовсе не кто-то, равный по силе и могуществу проклятым валар — а ведь и им приходилось объединять силы, чтобы с ним справиться, — но безмозглый и неповоротливый человек. Следом пришёл гнев, который оказался настолько велик, что без труда пробудил инстинктивную магию. Вернон словно от невидимого толчка отлетел назад и впечатался спиной в стену. — Урод, — прохрипел он, неуклюже поднимаясь на ноги. — Такой же урод, как твои родители. Не смей — слышишь меня? — не смей использовать эти штучки в моём доме! Мелькор не посчитал нужным отвечать, только шагнул вперёд и внимательно посмотрел на Вернона. Прямо и открыто, не пряча под непроницаемой маской истинных мыслей и эмоций. — Ты... — больше опасливо, чем угрожающе прорычал Вернон: наверное, почувствовал, что имеет дело вовсе не с беззащитным семилетним ребёнком, как травоядная жертва чует замаскировавшегося хищника. Он нерешительно застыл — и, не выдержав игры в гляделки, поспешно выскочил прочь. Дверь за ним захлопнулась с оглушительным треском. Так закончилась первая и последняя попытка Дурслей привлечь Мелькора к работе по дому.