Иногда это именно то, что нужно: выбрать самую долгую дорогу домой. ©
***
Евстигнеев просыпается резко, рывком, потому что его подбрасывает на кровати из-за фантомного чувства падения. Мозг человека — удивительная штука, в самом деле. Ваня читал, почему это происходит: мол, дыхание во сне замедляется настолько резко, что мозг вбрасывает такую хуйню, чтобы разбудить и проверить, жив ли ещё человек. Хах, вот же ебанина. Ну, мозг проверил, а Рудбой теперь чёрта с два заснёт, спасибо большое. Он встаёт с кровати, медленно и, по возможности, аккуратно, чтобы старый деревянный каркас не скрипел на всю комнату — Миро, спящий на соседней койке, последние два дня почти не смыкал глаз из-за дурной маниакальной фазы, которая каждый раз заставляла его въёбывать и въёбывать, и въёбывать, пока он не отключался от усталости на месте. Кровать, конечно же, совершенно по-уебански скрипит на весь номер в дешёвом мотеле, в котором они остановились на ночь. Но Мирон, к счастью, не просыпается, только переворачивается на живот и начинает тоненько сопеть носом, закопавшись в парочку тонких одеял, — он вообще жуткий мерзляк, и кто-то из окситабора всегда таскает с собой в туры дополнительные тёплые носки и свитера. Рудбой выходит на улицу, тихо, до щелчка прикрывает за собой дверь и близоруко щурится, оглядывая неряшливо убранные клумбы и гравийные дорожки, смутно различимые в полупрозрачной предрассветной мгле. Темнота тонкая и свежая, словно первый ледок на лужах, а за соседним двухэтажным зданием небо медленно тлеет нежно-оранжевым. За углом припаркованы тачки и их автобус, вокруг тихо и в обе стороны только дорога стелется до самого горизонта, — мотель расположился в нескольких километрах от небольшого городка. Ваня глубоко вдыхает свежий, вкусный воздух, наполняя им лёгкие до отказа, и медленно выдыхает. Достаёт из спортивок сигаретную пачку. Первая затяжка до одури, до мучительной дрожи сладкая, и привкус никотина на кончике языка бьёт в мозг похлеще дорогой алкашечки. Ну как же всё-таки о-ху-ен-но. Из собственной задумчивости его вырывает тихо открывшаяся дверь за спиной. Миро, сонно жмурящийся, в безразмерных шмотках, глядит на него с почти незаметной улыбкой и выглядит до того домашним и уютным, что у Рудбоя болит в груди. — Вано, пошли спать, а? — голос у него спросонья сиплый и тихий, а глаза сами собой закрываются. Мирон чуть покачивается, стоя на месте, и глядит на сидящего на ступеньках Рудбоя каким-то совершенно нечитаемым взглядом, но очень мягко и самую чуточку снисходительно-сонно. Рудбой кивает, тушит очередную сигарету о подошву собственных расхлябанных кроссов с отдавленными задниками и поднимается на ноги, сразу возвышаясь над Фёдоровым на полголовы. Мирон плохо спит один. Долго ворочается, вздыхает, сопит и раздражённо вертится с бока на бок. Впервые Евстигнеев узнал об этом, когда остался у того на ночь после тусы в Семнашке. Мирон тогда, уже в такси сидевший со слипающимися глазами, по приходу почти моментально завалился мордой в кровать, махнув неопределённо ладонью и буркнув что-то, отдалённо напоминающее «...как дома». Ну Рудбой и почувствовал себя как дома, хуле. Включил комп и часа два гамал в плойку. А потом у него за спиной нарисовался синюшный в свете монитора, недовольный Мирон, и Ваня совершенно не по-мужски взвизгнул от неожиданности. — Рудбой, блять! Вали уже нахуй спать, долбоёб, чё те неймётся-то, а? Схватившийся за сердце Ваня, дышащий как марафонец, только и смог просипеть: — Л-ладно, ща. Комп пришлось смиренно выключить, погрузив квартиру в окончательный неразбавленный мрак, и воспитанно улечься на диване, благо тот был нормальной длины, да и раскладной, не чета всяким узким гробам, на которых Евстигнееву доводилось коротать ночи в чужих квартирах. Сна не было ни в одном глазу. Время перевалило за три ночи, рубикон был пройден, и сон попросту улетучился. Ваня ворочался и вздыхал. В соседней комнате то же самое проделывал Мирон. Светало. Спустя ещё полчаса в уже не такой непроглядной тьме в дверном проёме появился Фёдоров. Злой, как чёрт, и уставший, как собака. С подушкой в руках. — Подвинься, Вано. «Бро, ты чё?», хотелось спросить Ване. А после добавить: «чё за нахуй?». Но у Мирона был такой непререкаемый тон и такой заёбанный вид, что Рудбой просто молча потеснился в сторону, позволяя рухнуть рядом с ним. Мир снова уронил физиономию в подушку, затем чуть повернулся, продемонстрировав гордый шнобель, и невнятно пробубнил: — Я иногда очень херово сплю. Это были такие особенные, чисто мироновские извинения. А ещё та особая степень какого-то беззащитного доверия, которое не ждёшь обычно от кого-то, столь качественного упакованного в хитиновую броню из сарказма, желчного тона и ядовитых слов. Ваня и не ждал, и потому такие вещи всегда выбивали из него воздух. И пока расчувствовавшийся Евстигнеев подбирал слова, Мирон, маленькая язвительная сучка, засвистел носом, и минуты, блять, не прошло. Сам Рудбой вырубился ещё через три минуты, хотя до этого был уверен, что не заснёт до самого утра. С тех пор как-то так само собой и повелось: в турах и бесконечных разъездах Ванька следил, чтобы Мирон, по возможности, не засыпал в одиночку. Автобусы, хостелы или просто не одноместные номера, в которых можно смотреть телик и пиздеть до утра, а не таращиться в стену, варясь в котле собственных мыслей. Мирон был слишком умный мужик и просто не умел порой отстраняться от того, что крутилось в его башке. А ещё мироновское «иногда» на деле означало «почти всегда», так что он был Рудбою молчаливо благодарен за его по-пацански грубоватую, ненавязчивую поддержку. За то, что Вано никогда ничего не говорил, не лил в уши сахарный сироп, а просто молча делал жизнь Мирона более комфортной, не ожидая какой-то благодарности, потому что был его другом и семьёй, и забота его не была сладко-радужной, а была такой же, как и он сам: чуточку грубой, крепко пахнущей сигаретами и шершавой, как ванькины ладони. И вот сейчас Мирон стоит, чуть покачиваясь, на крыльце мотеля и смотрит с прищуром на Ваньку, высокого и такого по-домашнему близкого, что хочется завернуться в это ощущение, словно в тёплый плед. Рудбой шагает ближе, и Фёдоров почти с облегчением утыкается ему лицом в ворот чёрной, горько пахнущей сигаретами толстовки. Молния чуть царапает щеку, но это ерунда, потому что близоруко глядящий в рассветное небо Вано коротко приобнимает его одной рукой и негромко спрашивает: — Устал, да? Мирон на это только мычит невнятно, не отрываясь от чужого плеча, вжимается лицом, трётся. Сладко жмурится до цветных кругов перед глазами, когда чужие забитые пальцы почёсывают его по загривку, словно тощего дворового кота. Его собственные руки всё так же висят вдоль тела, пока он с каким-то медитативным упоением слушает биение чужого сердца, прижавшись щекой куда-то под ключицу. Простоять бы так пару ближайших вечностей. Чтобы рассвет за спиной, лёгкая прохлада, бегущая мурашками по шее, и ощущение незримой поддержки, неразбавленного умиротворения и концентрации всего того, что Мирон мог выразить лишь коротким и ёмким словом «дом». Дом — это не место, а люди. Мирон, кажется, подсознательно всегда это знал, просто... Просто у него был очень долгий путь домой.