Твоя реальность

Кажется, все религии говорят о том, что жизнь не создана для радости, но здравый смысл подсказывает обратное: терпеть ради незримого, непонятного и никем не гарантированного завтра – не то, чего хочется, не то, что соотносится с понятием «жить», а посмертие никто жизнью и не называет. Или называет? Кажется, вечной жизнью. Впрочем, это не более чем дебри метафизики и теологии. Телеологии? Но какая разница, если можно просто идти под луной с любимым человеком, смотрящим на тебя такими же глазами – с обожанием? Лагерь казался на удивление приветливым и распростёршим объятия для жаждущей жизни пары. Фонари и лунный свет конкурировали – кто даст больше едва тёплого, но заботливо озаряющего путь света. Тёплый ветерок компенсировал отсутствие солнца, донося запасённое за день тепло. Сверчки, точно не зловещие цикады, будто играли на скрипках, вдалеке бежала река, чьё течение в этот момент напоминало еле слышимое шуршание. То и дело ухали совы – как и пристало лагерю, названному в честь них. И ни один человек, ни один бот не мешал. Конечно же, можно было отослать любого в считанные секунды, но те даже не предпринимали попытки помешать. Ничто не нарушало кристальную чистоту радости и гармонии. Семён улыбнулся, припомнив, как в одном из тестов по истории, с коей дружен не был, написал, что Хрустальная ночь – это такое волшебное время незамутнённого счастья, когда, кажется, всё по плечу. А потом оказалось, что радовались тогда, мягко говоря, не все, да и всё получалось – тоже только у конкретных людей.* Впрочем, прошлое не имело значения – ни историческое, ни личное. Как и завтрашний день, который, судя по ощущениям, не наступает никогда. В «сегодня» двое гуляли по «исправительно-трудовому» лагерю беззаботно, приникнув друг к другу. – Я ведь всего лишь уже немолодая женщина, которая ведёт себя как глупая девочка и хочет только счастья? – наконец, будто ни к кому не обращаясь, тихо произнесла Моника. Семён покачал головой. – Если не хотеть именно счастья, это более чем странно. Как хотеть пройтись по своей лестнице, но не прийти домой. Вот так, наслаждаясь ночью, они вышли на лодочную станцию. Японка встала на краю пирса. Ещё тёплый вечерний ветер играл с волосами Моники, а луна заставляла сиять поверхность реки; однако, не замечая этого, девушка пустым взглядом смотрела вдаль. Семён несколько раз протягивал руку, чтобы взяться за её ладонь, и тут же отдёргивал. Излишняя напористость всё может только испортить – пока он просто будет рядом, просто подождёт, пока Моника не разберётся в себе. – Я не могу… так… – наконец сказала она тихо и печально. – Ты и сам знаешь, насколько я влюбилась в тебя. – Как и я в тебя. Он сделал шаг, чтобы обнять Монику, но в грудь упёрлись ладони. – Прошу… Не надо… – По щеке скатилась слеза. – Под этим ненастоящим светом ненастоящей луны на ненастоящем берегу ненастоящей реки как я могу верить в то, что твои чувства настоящие? Что даже мои чувства – настоящие, что это – не часть моей программы? Что я настоящая? Что ты настоящий? Иногда «слишком хорошо» обращается в «страшно». И это даже не цугцванг.* Просто не верится, что всё может быть хорошо. У неё ли? В принципе в жизни? Просто глупая девочка делает себе и любимому больно, чтобы потом не стало ещё больнее. Может быть, потому что у неё есть не только милое личико здесь, но и настоящее там – с морщинами от забот и прожитых страстей. Она опустила голову. Больше не было слов. Их не могло быть. Только буря чувств и ливень слёз.* Только его тёплые заботливые объятия. Буря не стихла, не прошла стороной – просто двое оказались в оке шторма.* – Я люблю тебя – больше всего. Уж точно больше, чем я – себя, не засуживающего внимания. – Так… же… Они поцеловались. – Знаешь, мы живём более настоящей и полной жизнью, чем многие за границами лагеря. И мне уже на самом деле всё равно, из чего я состою! Из плоти и крови, из цифр или букв. Моника нежно провела ладонью по щеке Семёна. – Значит, и мне всё равно, где мы и кто мы в остальном, если мы точно знаем главное: мы – влюблённые друг в друга по-настоящему люди. Они просто слились в объятиях, покрывая друг друга поцелуями. – Кем ты хочешь стать, когда вырастешь? – Счастливым. – Ты не понял вопроса, раз так отвечаешь. – Вы не поняли жизнь, раз так отвечаете. Немного погодя, проходя заросли, Семён случайно коснулся ногой воланчика, которого на пути быть не должно, оскалился, отчего Моника вздрогнула, но тут же легонько пнул его в кусты и спокойно пошёл дальше. – Следует жить, – пояснил Вожатый. – И не так важно, что здесь, – он небрежно махнул куда-то в сторону. – Важно то, что здесь, – пальцем коснулся виска, – и здесь, – указал на сердце. Японка благодарно улыбнулась и коснулась губ Семёна своими. – Главное… А знаешь, что ещё важно? Выбор. Я могу сгореть или от желания, или от смущения – и выберу второе. Если в моём сердце пожар, то куда ниже настоящий водопад, – и хитро подмигнула. Удивлённо поднявший брови Вожатый усмехнулся. – А разве порядочные пионерки могут так выражаться? – нахально спросил он. – А кто говорил, что я порядочная, беспорядочная или даже стохастическая пионерка? И тут же поцеловала парня в шею. Если бы это была игра, ответ «Ну, дык на тебе ж пионерская форма» вёл бы к плохой концовке, Семён же просто прижал девушку к себе и поцеловал в губы. – Пусть ты и фальшивая пионерка, фальшивая спортсменка, пусть даже ты злодейка, но для меня ты счастье. Моника наклонила голову, ухмыляясь. – И порнозвезда! Взгляд было красноречивее некуда. Прекрасна ли ночь, полна ли ужасов,* она сейчас, в данный момент, – лишь декорация. Шагнувший с моста – свободен. Отдавшийся страсти – и есть сама страсть. Не люди. Двое влюблённых, повинующихся одному на двоих порыву. Больше и меньше, чем люди. И мир – на удивление податлив, словно райский сад, сотворённый для блаженства богоподобных созданий. И всегда в нём есть змей – скрывается от господа на виду у его детей. А скрывается ли? И есть ли разница, если сад уже по изначальному замыслу, правда, непостижимому и не облекаемому в слова*, содержит изъян. Или ловушку. В любом случае – праздник в своей сущности несёт грядущее похмелье. Впрочем, не за анальгином или даже пивом на завтра пара забралась в пустой медпункт. На удивление удобно получать желаемое, если тебя не сдерживают ни рамки времени, ни рамки пространства. Сейчас ли разбирает Лена лекарства? Плевать! Явно не вчера! Было допущение, исходящее от жизни, не ограниченной недельными циклами. Но если жить, то жить как людям, а не привыкать быть частью программного кода со всеми плюсами и минусами. – Забавно, – заметила Моника, смотря на пачку, – гандоны из двадцать первого века! Семён лишь кивнул. Не стал приводить слова Виолы: «Гандоны из двадцать первого века – вы, а это резиновое изделие № 2 нового образца!» Вожатый обнял девушку и поцеловал в основание шеи, но та повернулась и, оттянув концы алого полотнища, остановила порыв. – М… – Не здесь, – строго произнесла Моника. – Кстати, забавно: сколько ни читала про «взялась за галстук и притянула», нигде не имелся в виду именно пионерский галстук. – Эх, не читаете вы эротику с пионерами, леди! – усмехнулся Семён. – Думаю, таким обычно занимаются не обычные люди, а какие-нибудь стримеры за донаты!* Оба рассмеялись, жмурясь, и, обнявшись, растворились в воздухе, чтобы появиться там, где и когда нужно, – в их общем домике, в их, только их, ночь. Тёмная комната и лунный свет, озаряющий пространство и наполняющий его каким-то мистическим серебристым сиянием. – Я люблю тебя, – прозвучало сразу на два голоса. Семён аккуратно развязал галстук Моники и положил ладони девушке на плечи. С улыбкой погладил её по ключицам. Японка тем временем нежно проводила пальцами по спине и животу Вожатого. Он начал расстёгивать рубашку и получил в ответ одобрительную улыбку. Моника, не теряя времени, также начала освобождать любимого от одежды. Пуговица за пуговицей. Сверкая глазами. Наконец перед парнем предстала изящная, но бледная грудь, облачённая в простой белый лифчик. Моника дала насмотреться и даже смолчала – оставила при себе комментарии «сиськи-то понравились?» и «у нас с Алисой, похоже, один размер». К чёрту такие подколы. К чёрту. – Я люблю тебя, – прошептала девушка. – И я люблю тебя. Глупые слова, может быть, даже ненужные: все всё знают и без них… Но как ещё выразить эту безграничную нежность, рвущуюся наружу? Целовать в шею, нежно проводить ладонями по бокам… Помочь избавиться от последней преграды, последней условности – одежды. На кровать отправилась её юбка, под которой оказались простые белые трусики с небольшим бантиком спереди. – Потрясающе, – прошептал Семён с улыбкой. – Да, ну – без кружев и… – Какая разница, если на тебе – всё потрясающе. Японка ухмыльнулась и, подмигнув, стянула их и отбросила. – А вот они перестали быть классными, не так ли? Он усмехнулся и погладил бёдра девушки, после чего покрыл поцелуями линию от шеи до пупка. Следом за шортами на кровать отправились и трусы. Моника с улыбкой посмотрела на обнажённого парня перед собой. Она не знала, есть ли у неё вкус и в её ли вкусе Семён – важно было другое: любила и хотела она именно его. И счастьем было видеть то же в искрящихся нежностью и страстью глазах напротив. – Я читала, что некоторым парням нравится, когда девушка надевает им презерватив, – наклонив голову, – она смущённо подмигнула, указывая взглядом на серебристый квадратик. Вожатый пожал плечам. – Не знаю. Не пробовал. А ты умеешь? Японка нервно выдохнула. – Эм, нет. Действительно. Ведь не на что им его, хе-хе. О… – она поняла, что у неё вырвалось неосознанно. – Давай не сейчас. Давай подумаем об этом завтра.* Семён повёл себя логично: просто кивнул и даже сам запретил себе любые мысли на данную тему до поры до времени. Сам справился без проблем. Моника развязала бант, и пышные длинные волосы свободно заструились вдоль спины. Они обнялись, прижавшись друг к другу обнажёнными телами. Между ними явно была не искра, не электричество, что трещит, бьёт то одного, то другого, – это был благодатный огонь, яркий, но не обжигающий.* Взяв Монику на руки, Семён донёс её до своей кровати и положил. Даже если бросать на постель – это страсть, лучше аккуратно спустить, чем промахнуться. Коснувшись спиной простыни, девушка положила ладони на плечи Семёна и развела согнутые ноги. – Я люблю тебя, – вновь прошептала она. Голос сливался с ударами сердца. Двух любящих сердец. – Я люблю тебя, – прошептал в ответ Вожатый. Всякие «тоже» казались неуместными: слишком куцыми. Он встал перед Моникой на колени и, направив член, аккуратно вошёл. В этой в меру доброй и в меру пошлой сказке по имени «Бесконечное лето» не бывает проблем типа месячных и боли от первого раза, за что можно было сказать спасибо доктору Виоле. Оба застонали. – Ты обнимаешь меня… Внутри. Японка смущённо усмехнулась, ощущая, как теперь её наполняет не только томление, но и жар, удовольствие. Её наполняет Семён. Как и её жизнь. С особенно громким стоном от очередного плавного толчка девушка, закрыв глаза, запрокинула голову и так и осталась с открытым ртом. Семён с некоторым удивлением и удовольствием ощущал, что с ним не робкая неопытная девушка, а страстная женщина, с определёнными желаниями и умениями. В то время как он, упираясь в кровать, придерживал ноги Моники и двигал бёдрами, Моника двигалась ему навстречу. Двое на равных. По телу разливались волны блаженства, горячие, вызывающие дрожь, заставляющие стонать. Взгляд радовал вид подпрыгивающей от каждого толчка груди. Наклонившись сильнее, Семён поцеловал Монику в раскрытые губы и вновь поднял голову. Наконец стоны перешли в крики, и наконец пара, дрожа и тяжело дыша, прижалась друг к другу. Максимально близко. – Я люблю тебя… – вновь прошептали оба, плача от нежности. Старый солдат, ты нашёл, что искал, – Это твой дом, а не краткий привал. Это заслуженный собственный кров, Где поселилась навеки любовь. Меч свой багровый оставь у дверей. Мир и покой ожидают, поверь. Старый солдат, мы вернулись с войны С целью единственной – просто пожить. Старый солдат, про тревоги забудь. Больше не выманит в тернии путь. Двое на небо посмотрят в окно В собственном доме на звёзд полотно. Улыбаясь, они уснули.