Твоя реальность

На площади вожатая собирала пионеров. Кто-то рвался в поход, а кому-то не улыбалось идти кормить комаров в чащу, когда в комплекте не идут шашлыки и песни под гитару. Ульяна с Вырезателем, ожидаемо, не явились на построение. И правильно: даже не наказанную Ульяну не получится взять с собой. – Ничего: они нас ещё навестят. Будут пугать местных костюмами призраков, шифером или шишками. – Увидев, как в ужасе вытянулось лицо японки, Вожатый решил уточнить. – Что-то не так? Она улыбнулась смущённо, с алыми щеками. – Думаю, я получила неправильный перевод последнего слова. Н-надеюсь. Перефразируй, пожалуйста. Семён почесал подбородок, задумчиво помычал и, наконец, щёлкнул пальцами. – Они будут бросать колючие… плоды… фиговины с хвойных деревьев. Моника захлопала в ладоши. – Шишки! А не ч… Неважно, – смеясь, она отмахнулась. «Чшишки, чишки… Да пофиг!» – не стал заморачиваться Семён. На этот раз Вожатый не стал брать слово и позволил Ольге произнести свою вдохновляющую речь для никого лично. Люди и боты строились по парам для эпичной экспедиции на короткую дистанцию. Оглядев присутствующих, парень цыкнул: не будет на этот раз никто спорить с Алисой и спрашивать, понравились ли сиськи. Оно и к лучшему. Мику с Шуриком. Женя с Электроником. До конца этого витка. – А мы с тобой. Навсегда, – прошептал Семён и встал рядом с Моникой. Девушка улыбнулась и кивнула, тогда как Семён отвёл взгляд. Ночь навевала дурную меланхолию, а приближающийся концерт не прибавлял энтузиазма. Концерт для них шестерых. Ну, и для Вырезателя с Ульяной. С одной стороны, сценарий предписывал бы Ольге Дмитриевне дожидаться Семёна, с другой – готового отправляться Вожатого было вполне достаточно. И процессия достаточно чинно, даже без негодующих и растерянных попаданцев, двинулась к костровой поляне, нарезая по пути всевозможные петли, крюки и в целом будто вышивая на канве леса причудливый узор. Смысл былинной экспедиции, права была Женя (её бот), состоял в самой экспедиции. В прогулке, после которой хочется побыть с кем-то. Не ломиться лосем через чащу искать ответы. Посидеть. Ну, или узнать, понравились ли сиськи, или остаться до покоса – до бессмысленной игры в города. В города, где никогда не был и никогда уже не будешь, если вот так оставаться, зависать… Из нежелания, из принципа, из закона сохранения пустоты. От этих мыслей Вожатого отвлёк тычок в спину. – Эй! Ты чего такой загруженный? Чего замышляешь, хунта? – смеясь, спросила Аня. Семён рассмеялся. – Переворот, конечно же! Библиотекарша отмахнулась. – Для переворота нужно сначала лечь! Пошли уже! С тобой, между прочим, девушка твоей мечты идёт, а ты хмурый и задумчивый, как одинокие они. Вожатый пожал плечами. И правда. Может, действительно, так лес влиял. Неправильно это. И тут внимание привлекла ещё одна «неправильная» деталь – гитара на плече Мику, которую он твердолобо, зашоренно пропустил. Парень улыбнулся. Жизнь куда лучше пьесы, идущей по сценарию. Хоть и страшнее. На поляне Ольга развела деятельность – отправила протереть поваленные стволы, приспособленные под лавочки, расчистить место для костра и собрать веток. – Иначе говоря, золотые мои, нужна древесина, – подытожил Семён. Место хоть и недалеко от лагеря, никому (ну, кроме особо больных и деятельных) не придёт в голову разбирать строения и какие-нибудь ящики на доски. Оно и хорошо: пламя примет всё, съест, уничтожит и оставит пепел. Огонь – уравнивает. Но лучше не равнять результат строительства, труда и бурелом, отданные гниению умирающие останки. Удовлетворившись принесённым топливом, вожатая разожгла огонь при помощи газет, на которых отсутствовали даты… да что там – даже слова: произвольные буквы в них отказывались составляться. Семён с улыбкой смотрел, как язычки пламени перебираются со спичек на бумагу, облизывают, словно уговаривают поддаться, кору и, наконец, обнимают ветку полностью, чтобы добраться до сердцевины. Вожатый с Моникой, обнявшись и улыбаясь, завороженно смотрели, как горит огонь. И не смотрели, как работают другие люди. Отвлёк от созерцания голос Алисы, даже не просто голос – крик. – Неужели она в отсутствие Лены умудрилась поцапаться с кем-то… – пробурчал Семён и тут же усмехнулся. Ошибочка. Двачевская сгоняла народ послушать песню Мику. Оно и правильно: конечно, творец в процессе создания и исполнения сам преисполнится, но радость будет неполной, если не поделиться открытием. Да и смысл искусства в совместном прикосновении. Оценив добытое внимание как всеобщее, Мику кивнула, и Алиса приняла из её рук гитару и стала сосредоточенно выводить мелодию. Будто ткала её из воздуха. Затем подруга запела. И будто серебряные звёздочки, колокольчики вплетались в узор музыки. Мы словно греемся от свечки У иллюзорного костра. Игрушечные человечки, И вместе нас свела судьба, Таких похожих и продрогших Под жарким солнцем в летний зной. У каждого своя дорога – Свой шлях, поросший беленой. Мы, как незрячие котята, Бредём без завтра и вчера. Ничто не правда и не свято, И сердце гонит со двора. Мы здесь затем, чтоб в путь далёкий Собраться, навсегда уйти, Свободы воздух чтобы в лёгких... И в путь, в туман, что впереди. Не дрейфить и замки не весить, Бесцельно чтоб не дрейфовать. Решительный шаг будет весел, И принесёт он благодать. Первой, как ни странно, начала хлопать Ольга. Потому что труд должен быть оценен? Потому что нельзя говорить ботам, что они боты, а людям – что они люди? А чёрт его знает. Семён и Моника, сглатывая комки в горле, просто кивали и хлопали, часто моргая. Но пришлось отвернуться от раскрасневшейся от азарта и лёгкого смущения Алисы и растроганно прикрывшей глаза Мику на звук. Кто-то плакал. Женя! «А ведь и правда! Если мы с ней ещё туда-сюда, то с Мику, Алисой и Электроником они уже не встретятся никогда. Ни-ког-да. Слишком страшное слово, чтобы воспринимать его спокойно». Но вот всего несколько томительных мгновений – и её уже обнимает Эл. Девушка зарывается носом в кудрявые волосы, вдыхает и успокаивается. Даже улыбается. Словно надышалась перед смертью. Его смертью: она – продолжит… нет, начнёт жить. И пока Двачевская привлекла внимание пионеров и вожатой, Мику с Шуриком отошли. Парень обнял любимую за плечи, но та плакала и не могла успокоиться. – Я пойду с тобой, не переживай, – убеждал он её уверенно. Мику покачала головой, и снова два хвостика закачались – словно маятники, нарезающие время тонкими пластами. – Нет, ты останешься здесь. И я – в какой-то мере – тоже. Но не в той мере. Слова не лились звонким ручейком, а падали тяжёлыми каплями. – Я не оставлю тебя! – Шурик прижал Хатсуне к себе и поцеловал в губы. Та ответила, нежно гладя его по спине слабыми, подрагивающими пальцами. Они стояли, обнявшись, Мику положила голову на плечо Шурика. И одними губами произнесла: «Всё уходит. Оставишь не ты». Хотелось прижиматься и ни о чём не думать и в то же время – оттолкнуть и побыть одной, чтобы отдышаться, чтобы позже не было так больно. Заслышав звуки, пионер обернулся и пригляделся к источнику. Замер, как и остальные. Я знаю – есть конец у всех дорог, Я знаю – есть конец у всех мелодий… Струится между пальцами песок. Я чувствую, как всё уходит… Холодный ветер гонит облака, И стаи перелетных птиц в полёте, Соломинки уносит вниз река. Я чувствую, как всё уходит… * – Прости, что так всё происходит, – произнёс Семён и кивнул на лежащий телефон. – Это твой портативный замораживатель. Толпы и сердца. Мику кивнула. – Проще думать о них как о других ботах, без памяти, о бабочках-однодневках, которые сгорят там, в автобусе, чем как о людях… чтобы не было так больно расставаться. Моника развела руками. – Видишь людей – сердце рвётся. Не видишь людей – сердце сковывает лёд. И так, и эдак калечишь себя. Мику и Вожатый произнесли хором: – Этот лагерь не создан для счастья. Три грустных вздоха. – В общем, телефон пока твой. Я сгоняю к Славе, на речку, – Семён щёлкнул пальцами и повернулся к Монике. – Ты пойдёшь со мной? Та кивнула. – Думаю, здесь нам делать нечего. Ни радости, ни ответов, ни дел мы здесь не найдём. Мику вздохнула. – Конечно, идите, я сейчас приду в норму, правда-правда. Музыка и одиночество – это моя норма, почти константы лагеря, если бы не вы, так что спасибо вам, что сейчас помогаете им вернуться на место, чтобы моё сердечко снова могло, хоть недолго, биться ровно. Что это за благо, если приходится оставлять тех, кто дорог, ради тех, кто нужен? Но шоу должно продолжаться,* а в данном случае – начинаться и проходить без помех. На берегу Горхона Славя стояла в одном купальнике, несмотря на вечерний прохладный ветер, и тянула к луне ладонь – то ли чтобы сорвать светило с неба, то ли наоборот, чтобы присоединиться. И знать не дано. Никому. Кроме, может быть, автора, конструктора – человека без сердца, умудрившегося создать, пленить и зажечь сотни сердец… Тихо и аккуратно, чтобы не нарушить торжественность и гармонию момента, Семён, одной босой ногой наступая в воду, а второй – на песок, вышел. Словно дополнил пейзаж всё так же – по воле художника и сценариста, а не собственному, корявому умыслу. И Славя предсказуемо опустила глаза и улыбнулась. – Привет. Ты по мою душу или тоже на речку? Вожатый, тоже улыбаясь, развёл руками. – Прости уж, но я по твоё тело. Пионерка звонко рассмеялась и тоже развела руками. – Насиловать будешь? Он покачал головой. – Не-а. Ни Ульяну, ни тебя. Кивнула. – Оно и лучше! – снова звонкий смех, руки потянулись назад, к застёжке лифчика, и Семён прищурил один глаз: вроде, так не должно быть. Боты вешаются только в первые дни – все вместе и особенно откровенно, а потом – только те, к кому проявишь особую симпатию… Но не могли же… А блондинка тем временем убрала руки и отмахнулась. – Нет! Ну, неужели на меня можно так подумать – что я на такое пойду?! – Хитрая улыбка. – Я и сама не знаю, на что могу пойти. И на что ты можешь пойти. Но идти нужно не потому, что кто-то предписал… а потому что сердце ведёт. Она глубоко вздохнула и вновь посмотрела на небо с улыбкой. – А куда оно тебя ведёт, сердце твоё, Славя? – спросил Семён, уже спокойно улыбаясь, без напряжения. А та лишь пожала плечами. – Наверное, вперёд и вверх,* вокруг – помогать. Быть везде и во всех, как природа, как свет… И смотрела она, действительно, именно на луну, а не Семёна. Не её Семёна. За спиной пионерки Моника кашлянула. – Я уж думала выходить, пока не стало неприлично, но оно и не собиралось становиться, – произнесла японка с улыбкой, подбоченилась и наклонила голову. Славя, повернувшись, кивнула. – Привет. Ты кашлянула? Будь здорова-а-апчхи! То, чего и следовало ожидать. Когда купаешься в ночной прохладе и стоишь на ветру. Когда проживаешь эти циклы уже бессчётный раз. – Не болей, Славя. Ты нам нужна – для сценок, – и стоило лицу пионерки погрустнеть, Семён отмахнулся. – Шутка же! Просто: ты нам нужна! – отчеканил он. Моника покачала головой. – Меньше слушай его: он тот ещё болван. Но слушайся: другим он даёт хорошие советы и желает добра. – Мне кажется, это не секрет даже для него самого! – предположила Славя и закрыла лицо ладошками от следующего чиха. Моника сурово погрозила ей, подняла полотенце и накинула пионерке на плечи. – Так, юная леди! Сейчас мы идём в медпункт лечиться! Я, конечно, не терапевт, зато всё могу, всё умею, причём в твоём случае, о чудо, ещё даже не поздно!* Семён пожал плечами. «Патологоанатом. Им, определённо, должны выдавать докторскую колбасу и молоко за вредность, чтобы юмор и кофе не были такими чёрными». Вокруг медпункта, как и всегда поздними вечерами и ночами, клубился туман. То ли кристаллизовался на каких-нибудь частичках, то ли просто придавал таинственности. И дополнительной сырости. Моника, чуть подавшись вперёд, по-хозяйски открыла дверь своим ключом и указала на вход. – Нет, ты, – кивнул ей Семён, когда зашла Славя. Пожав плечами, японка без лишних споров согласилась. Нарушение распорядка? Маленький каприз? Забота? Пусть. Как минимум, оба не будут стоять на улице, как идиоты, уступая друг другу дорогу. Медикаменты в шкафчике, новое поколение препаратов, более эффективных и дающих меньше побочных эффектов, – в реальном тёмном будущем. Но пионерке хватит и этого: не отравится, аллергических реакций не получит, выздоровеет – по-хорошему, даже без лекарств. Но так – совесть чище, а восприятие лагеря – естественнее. Запив таблетки, Славя устроилась на кушетке. – Здесь переночую: а то вдруг Женю заражу. Только холодно, – девушка поёжилась. Не заразит: проверено. А вот про холод… Знал ведь, что нужно зайти за Славей, а свитер не взял… Хотя… Усмехнувшись, Семён провёл пальцем по кончику галстука. Давненько у него не было свитеров при появлении в лагере: Пионеры просыпаются уже в форме. Но… ведь был! На этом необычном и неспокойном витке – был! И остался на складе! – Секундочку! – подняв палец, Вожатый просто растворился в воздухе, а Славя как ни в чём не бывало повернула голову к Монике. – Я же правильно думаю, доктор, что я опасна? Японка грустно улыбнулась. – Как яд. Смотря в каких дозах. И больше для ума, чем для тела. Удивиться как следует формулировке и осмыслить её пионерка не успела: вернулся Семён. – Товарищи господамы! Восхищения не надо: я просто погреться принёс! Свитер Семёна стандартный, одна штука, перекочевал к Славе, и она незамедлительно укуталась. – Бр… Всё равно прохладно, – пожаловалась наконец пионерка. – Мне бы… Семён покачал головой. – Обнять? Нет уж – увольте. Глядя в печально просящие глаза Слави, Моника тоже покачала головой, обвила шею парня рукой и чмокнула в щёку. – Прости уж, но стоит согласиться: мы – люди, твари теплокровные, а значит, тепло внутри нас. Оставалось лишь согласно кивнуть, укрыться и пожелать спокойной ночи в ответ. Выключить свет и… – Три… – прошептал Семён. – Ты чего? – Один… – поджав губы, продолжил он счёт. – Семён? – только и успела спросить Моника. Дверь медпункта распахнулась резко – так, что казалось – едва не слетела с петель. – Что здесь творится?! – выпалила Ольга Дмитриевна. Осмотрелась. – Лучшую пионерку мою совращаешь, Семён?! – выплюнула она, смотря на Вожатого. Не на того напала. Тот лишь покачал головой. – Вот, полечили, оставили. Где Виола – не знаем. А ты не в курсе? Лишь удивлённо покачала головой, выпучив глаза. Нет, не знала. Нет, не могла понять, как всё идёт не по сценарию – ни по одному из. – Ну, раз сказать нечего, доброй ночи, Оля, – отозвался Вожатый, ухмыляясь. – До свидания, Оля! Увидимся завтра! Моника помахала рукой, и пара спешно покинула медпункт, не ставший жуткой ловушкой и источником проблем. Двое шли под руку, улыбаясь. Вожатый, в кои-то веки, смотрел на небо. Действительно, прекрасно, бесконечно далеко и холодно. – Подковано сердце льдом, И нужно себя сберечь. Ведь в мире, пустом, больном, Надежда – на жар от свеч. Любовь будет маяком, До счастья проложен курс. Нельзя забываться сном – В нём нужно прощупать пульс… Семён зевнул. – А дальше… я не знаю. Но мне почему-то кажется, что ночь сегодня будет содержательной. Готовься. Я тебя люблю. Обняв парня за плечи, девушка потёрлась носом о его плечо. – Люблю тебя. Добравшись до домика, они сбросили одежду и, обнявшись, уснули. Снова тот самый класс. На стене плакат с повешенной Сайори, измызганный, заляпанный брызгами, выцветший, настолько, что изображение едва заметно. Моника посмотрела на сидящую у холста, сгорбившись, «сестрицу». – Привет! Рада, что пришла, – сказала она, не оборачиваясь. – Контуры я сделала, но раскрасить – за тобой: я сама не справлюсь. И так холст принесла, кисти – умаялась, а на одной ноге это то ещё удовольствие. – А краски? – не думая, спросила Моника. А в ответ сестрица лишь махнула головой в сторону двери. Вожатый, привалившись к косяку, улыбался и держал палитру. – Больше мы не увидимся, родная. Разве что в зеркале. Так что уж постарайся раскрасить потрет на славу. И просто вошла в холст, изображение ещё несколько секунд двигалось и, наконец, замерло. Контуры на месте, осталось дописать портрет. Ни та, ни другая – уже не пионерка, ещё не выпитая жизнью женщина. И ни той, ни другой – ей не быть. Моника смешала краски, обмакнула кисть и осторожно дотронулась до картины, которую только предстояло продолжить писать. Семён ободряюще улыбнулся и кивнул.