Твоя реальность

Тяжело опираясь на девушку, почти вися на ней, Семён сделал неловкий и грузный шаг. Монике казалось, что излишне напряжённые, как перетянутые струны, мышцы вот-вот порвутся, а кости с громовым хрустом переломятся – и рухнут супруги прямо здесь – поверженные. – Мику! Помоги! – прохрипела. Пионерка, до этого что-то вдохновенно записывавшая в тетрадку, резко обернулась и вскрикнула. Вскочила, но застыла на месте. – Ты… Ты же не Лена? Сдавленный рык. – А солнце встаёт на… – стон. – Мику! Да помоги же! Две хрупкие девушки, которым в меру сил помогал Вожатый, с трудом дотащили его до мата и дали лечь на спину. – Вот и хо-ро-шо, – простонал парень. – Тут и помру. И усмехнулся, а уголок рта вместе со слюной обагрила кровь. – Сенечка! – дрожа, Мику сложила ладошки под щекой. – Что ты! Ты будешь жить! Всё хорошо! Моника покачала головой. Как врач, она понимала: с такими ранами – только в морг, причём сразу же, после первого заряда дроби, без последующего боя и печального растянутого «уползания», чтоб где-то лечь и умереть (желательно что-то прохрипев напоследок, как показывают в фильмах). – Хех. Жить я буду, да. Но сначала помру, – отозвался Вожатый. – Сёма жил, Сёма жив, Сёма будет жить.* – Он перевёл мутный взгляд на жену. – Прости, что так – что вместо брачного ложа смертный одр. Японка тряхнула головой. – Такая работа. Я понимаю!* – и всё же села на корточки и взяла любимого за руку. – Но мы прощаемся ненадолго. Сейчас ты закроешь глаза, чтобы очнуться в автобусе, а следом уйду и я. Вожатый скрипнул зубами. – Без драматизма, без «следом». Автобус. – Слова давались тяжелее, чем Семён надеялся. – Не получится совсем сразу. Я взял в долг время. Во мне тает жизнь этого тела уже за четвёртый виток. Несколько недель за несколько минут на ногах. – Собрал силы и приподнялся на локте. Сфокусировал взгляд. – Эти недели придётся отгулять как стандартному, без сил, памяти, даже в пальто из города приеду. Но не запомню. Прости. Моника покачала головой и, плача, положила лоб на грудь мужа. – Я найду тебя. Пригляжу. А они… не найдут? – Хм. Кольца не будет. По данным может вычислить только пер… – он закашлялся и застонал, – …сонал. Спасибо. Мику старалась смотреть в окно – даже не на рояль, такой же холодный, как вот-вот будет Семён. Но листья на ветках будто готовились к концу цикла – самые кончики тронула едва заметная серость, да и сами будто превращались в негибкую бумагу. Вздох. – Мику… – Что, Сенечка? – она резко повернулась. – Прости. На её глазах Моника вручила умирающему гитару – как он попросил. Вожатый провёл пальцами по струнам. Пальцы ещё слушались. Ладья, огнём объята, несётся по волнам, Спешит в страну заката, последнюю из стран. Ты заклинала землю, огонь, ручьи, ковыль От ран и бед меня хранить, когда я рядом был. Сердце Моники рвалось от боли на каждом слове песни.* Но дело есть дело. Помни меня, встречай меня. Сойду я с неба по ступеням в ночь. Мику замерла в нерешительности, ощущая, как сплетаются в её клубе смерть и музыка. Свиваются в косу. В нос бил омерзительный резкий запах. И тут Моника, до этого бродившая по клубу, толкнула пионерку в спину. – Уходим! – резко, жёстко, сухо, как удар дубинкой, скомандовала она. – Но… Взгляд привлекли радужные разводы на полу. – Бензин? – Да. Помни меня, прости меня: Для нас с тобой нет смерти всё рав-но… Семён умолк, и Мику не знала, то ли Вожатый обрушил на лагерь такую оглушительную тишину, то ли всё просто умолкло, то ли она сама каким-то образом пробила себе барабанные перепонки, но лагерь умер – не издавал ни звука. Строгая и методичная Моника аккуратно поднесла зажигалку к луже бензина и пустила волну пламени пожирать клуб. Тут же поднялась и, развернувшись, пошла на остановку, не оглядываясь. На ходу достала сигареты, закурила безвкусный табак с казавшимся едва тёплым дымом. Простояв несколько секунд, смотря на огонь… который не мог встретить ни воду, ни работавших людей, Мику отвернулась и бросилась следом. – Подожди меня! Но Моника будто не слышала. Продолжала механически вышагивать. Да что там – Мику сама себя не слышала. И бежала, не зная, может ли дышать, в каком-то маслянистом пудинге, заменившем воздух. Мику нерешительно, неловко и будто извиняясь, просясь, схватила подругу за руку, и та лишь кивнула, не стряхнула, сжала пальцы, позволила быть с собой. Вдвоём идти было всё равно ужасно, но не настолько. Две усталые, разбитые, убитые девушки шли из мёртвого лагеря. У Моники было бледное, застывшее, как фарфоровая маска, лицо Лены, только уголки губ всё время подрагивали. Именно оно, как ничто другое, соответствовало ненормальному, искромсанному лагерю, доживавшему последние минуты. На этот раз японка методично повторила алгоритм вызова автобуса для себя – осталось дождаться. Мику принялась шептать знакомые строчки, заполнившие сознание. – Автобус отправляется, пейзаж переплетается, и скоро всё закончится, и время бы покаяться, но впереди тебя ждёт вечность мук и страданий…* – 410-ый, – замогильным голосом объявила Моника рядом. Но взгляд зацепился за что-то дальше, за её плечом. У ворот. За смутные, бледные, сине-красные расплывчатые силуэты, накладывавшиеся один на другой, неестественно изгибавшиеся. В которых почти нельзя было признать людей. – Ты больше не с нами, – прозвучало оттуда. Звук шин был куда громче, но всё равно не таким оглушительным и вгрызающимся в мозг. – Уходим! – Моника потянула за собой и даже не дала упасть, когда Мику тривиально запнулась и уж вовсе комедийно чуть не врезалась в бок «Икаруса». – Мы-то уходим, но ЭТО не уйдёт из нас теперь. Подруга вздохнула. – Увы. Девушки, не сговариваясь, заняли места на одном ряду, но через проход. С похожим на выдох облегчения шипением и щелчком, будто деталь пазла наконец встала на место, дверь автобуса закрылась. Повинуясь программе, автобус без водителя направился по маршруту. – Вот и конец этой прекрасной и ужасной неделе! – выпалила Моника и посмотрела на лишённый кольца чужой палец своей руки. Мику лишь кивнула и послушно повесила голову, готовясь к переходу, подруга последовала её примеру и вдобавок закрыла глаза. Тряска в мгновение ока убаюкала, и Моника вновь растворилась в чарующем миге небытия.

***

Солнце раскаляло автобус, наполненный прожаренными частицами пыли и отданный для пробуждения одиноких попаданцев. На месте через проход не было Мику: её утянуло на неделю раньше, в другой автобус и забросило куда-то в витки, вперёд, назад – чёрт знает, куда и зачем. Моника вздохнула и стоя ещё раз осмотрелась. Но никого больше не было рядом. Оставалось только выйти. Всё то же солнце светило всё тому же лагерю. Чужому лагерю, в котором, японка это ощущала, ей не будет места без её Семёна. Пустота сожрёт всё место, заполнит список дел и заставит жаться в уголке… Моника тряхнула головой. Стоило попробовать прожить свою неделю: с таким и стандартные Семёны справлялись. В крайнем случае запрутся с Мику в музклубе – и обеим лучше. – Ты, наверное, только что приехала? – огорошила вопросом не пойми откуда появившаяся Славя. – Хе-хе, – Моника прикрыла глаза и подалась вперёд. – Конечно, Славя. Воспитатель второго отряда вернулась в лагерь только что. И этот пустой автобус здесь не просто так, и я, – улыбнувшись, кивнула сама себе. – Муж мой, вожатый того же отряда… слёг, не приедет. В домик я сама заселюсь, ключи и форма вот, – она указала на себя, достала связку и тряхнула ей. Пионерка поёжилась, будто в её лето бесцеремонно ворвался буран. – Х-хорошо, – наконец собралась она. – Я рада. Тогда я побежала по делам! Подавшись вперёд, Моника подняла палец. – Погоди. Как там Мику в музклубе? Мы подруги. Любим играть на рояле в четыре руки, – и смущённо улыбнулась. И тут же тревога смела с лица улыбку, когда после напряжённой работы мысли на лице Слави отразились растерянность и непонимание. – П-прости-те. Не припомню такой. Моника вздохнула. – Ладно, беги. Стоило пионерке скрыться за воротами, японка перенеслась к музклубу. Здание было таким же, как должно: просторным, светлым, со ждущими музыкантов инструментами, готовое принять… Ручка повернулась, но дверь не поддалась. Заперто. Значит, не готово принять. Быстро подобрав ключ, Моника осторожно открыла дверь и… чихнула от пыли. Комната была пустой. Заброшенной. Только на крышке закрытого рояля лежала записка. Не тратя время на шаги, Моника оказалась рядом, схватила и развернула вырванный из нотной тетради лист. «Привет, Моника! Больше никто сюда не зайдёт, конечно же. И тебе бы не стоило, но ты ведь и сама понимаешь, что ты – мастер причинять боль и ставить эксперименты в первую очередь на себе. Я была так измотана, так заледенела этим летом, пропахшим кровью и кожей и пропитанном звуками пилы и стонов, что сразу налетела на Шурика. И что в итоге? Он не понял и больше не захочет понимать. Не разглядел, потому что не знал, и теперь не хочет видеть и знать меня. Заслужила. Как это банально ни звучит, мне здесь не место, и этому месту не до меня, потому – ещё банальнее – прощай, жестокий мир. Здесь и так не то место, где можно найти счастье, но чтоб настолько – уже слишком. Надеюсь, в горне смерти я закалюсь, буду перекована, так или иначе. Если ты понимаешь, о чём я. И если я сама понимаю. Мы здесь не просто так. У каждой истории есть начало и конец. У каждой истории есть своя канва, синопсис, содержание, ключевые моменты, прологи и эпилоги. И у нашей книги при каждом новом прочтении появляются новые вещи – те, которых там раньше не было. У каждой истории есть начало и конец. Почти у каждой... Этот виток истории был до смешного, до слёз из глаз коротким. Когда тебя бьют ножом в грудь – это больно, страшно. Но здесь это ещё страшнее, потому что не смертельно. Я истекаю кровью и задыхаюсь фигурально. Пора сделать выбор и решиться. Виртуальная девочка сделает хоть что-то реальным. Жаль, что лишь что-то из этого. Жизнью задыхаясь, К смерти прикасаясь. Сладкий стон Никогда не услышит небо. Задыхаюсь и кричу, Поднимаясь к облакам… С неба скользкая петля…* Простите». – Милая… что же ты наделала?.. Моника рывком открыла дверь и, сжав зубы, позволила глазам увидеть то, что за миг до этого во всех подробностях и так нарисовало сознание. И тут же, не вдыхая и не выдыхая, закрыла дверь. – Я даже не могу сказать тебе: «Покойся с миром», – потому что ты уже на другом витке. Бесцеремонно оставив осиротевший музклуб, Моника перенеслась сразу к медпункту и учтиво постучалась. – Войдите! – раздался бодрый голос с ноткой безразличия. – Здравствуй, Виола! – стараясь держать себя в руках, а тон ровным, без требований и истерик, ответила японка. Кивок. – Чем обязана? В первый день смены-то что могло приключиться? Моника хмыкнула, отметив, что медсестра не назвала её пионеркой и указала день прибытия, хотя смена для лагеря шла уже неделю. – Да вот… – и развела руками, – ранена в самое сердце. – Вздох. – Дважды. Виола улыбнулась, то ли нагло, то ли смущённо, то ли и то, и другое последовательно. – Слыхала я о привычках местных барышень бросаться на шею первому встречному, влюбляться с первого взгляда и в целом носить розовые очки… Но не слишком ли… А зовут тебя… – Моника. Воспитатель. Кивок. – Тем более! Мы с Олей… Наклонив голову, японка ухмыльнулась, и глаза скрыла чёлка. – Спите не с первыми встречными, а друг с другом – не осуждаю. И, присев на койку, лучезарно улыбнулась. Выпучив на секунду глаза, Виола тряхнула головой и достала сигареты. – Много ты, мать, знаешь. Так почему же я не помню тебя? Выходит, ни черта я не помню и не понимаю… – Вздох. – Но помочь-то тебе могу я? Моника покачала головой. – Ты – нет. Но медпункт – да. Медсестра погрозила пальцем. – Здание и препараты строгой отчётности не отдам! Есть возражения? Японка наклонила голову. – Код четыре восемь пятнадцать шестнадцать двадцать три сорок два! – отчеканила она. Глаза Виолы потухли, а тело безвольно расслабилось, будто растеклось по стулу, лишившись каркаса, и тут же женщина будто воспряла – выстрелила собой в настырную посетительницу. Спину куратор держала ровно, нос вздёрнула гордо, а губы поджала с видимым недовольством, словно приходилось отвлечься от важного дела на кусачую муху. Пусть даже роль мухи исполняла «зубастая» подчинённая. – Справилась ты не хуже Лены, дорогая: суженый сдох в конце недели и даже с улыбкой. Может, даже со словами: «Этот финал – ещё не финал, встретимся мы снова!»* Но это неважно! Зачем вызвала? Посочувствовать, поплакать в халат? Уточнить что-то? Или новое задание получить? – Женщина качнула головой. – Решай. Время здесь, может, и бесконечное, но мой рабочий день – нет.