Твоя реальность

На сцене грустно сидела, прижав к себе гитару, как единственного (и то раненого) товарища, Двачевская. Пионерка пыталась прожечь печальным взглядом даль,* а та просачивалась в глаза равнодушным холодом. – Алиса! – радостно крикнула Моника. И девушка тут же воспрянула, улыбнулась, помахала. – Всё-таки здесь! Кивок. – Хоть и одна. Двачевская пожала плечами. – Ну, согласись, Женя не настолько по музыке… – и, зажмурившись, продолжила: – И по не спать! Алиса, запрокинув голову, рассмеялась. – Ладно, а теперь присядь. Садиться на меня, серого волка,* не предлагаю, но можешь занять место или рядом, или среди зрителей. И подмигнула. – Пусть я гитарой и не владею, хочу быть рядом. Приняв руку помощи, Моника пренебрегла правилами и лестницей, чтобы залезть прямо так – напрямик к Алисе. Подобрав под себя ноги, японка устроилась наблюдать за священнодействием слияния человека и музыки и слушать. – Ноги-то не жалко? Чай не казённые? – Пока ноги есть, их стоит тратить хотя бы на такие концерты! Обе довольно хмыкнули. Что ж, эта пионерка никогда не оправдывалась, зато умела оправдывать ожидания – в отличие от младшей рыжей, Двачевская целиком будто обратилась в огненное торнадо. Дождавшись своего слушателя, девушка отдалась музыке без остатка – исчезла сама, как зерно, чтобы поделиться тем, что может дать. Три песни, всего три песни, пусть и наполненные смыслом, гитарными риффами,* казалось, гремели вечность, но всё же закончились. – Уф-ф-ф… – Алиса наконец позволила себе снова стать простым человеком, тем, кому нужно дышать и у кого могут устать руки, ноги и голосовые связки. – Умаялась. – Она села рядом с Моникой. – Ну, как? Та тряхнула головой. – Безумно, шикарно! Не сомневайся, как не сомневаюсь я! Усталый кивок, затем на миг подбоченившаяся и тут же убравшая руку Алиса спросила уже не кокетливо – тревожно: – А как… что больше, моё или чужое, понравилось? Чуть подавшись вперёд, Моника улыбнулась. – Мне нравится, когда ты настоящая, живая, а говоришь ли ты в этот момент, что придумала сама, или цитируешь – какая к чёрту разница! Двачевская с облегчением выдохнула и отвернулась, пряча выступившие слёзы. – Спа-асибо. Со мной так никто ещё не говорил… кроме папы. Подруга… Они недолго посидели просто так, молча, ласкаемые холодным, отстранённым лунным светом, свесив ноги со сцены. Японка бросила взгляд на всё ещё завязанный на запястье пионерский галстук и застёгнутую рубашку. – Алиса? – Моника качнула головой. – М? Японка точно знала, кто реагировал точно так же – с непониманием и слегка колюче, словно не решивший, свернуться или подставить пузико, ёж. – Пусть ты и не пошла на танцы, не принарядилась, у тебя же, наверняка, есть другой… костюм, платье… Пионерка ухмыльнулась и подбоченилась. – Только чёрта с два я его покажу им. Моника подмигнула. – Недостойны смотреть на одежду, но тело своё, – Воспитатель перевела взгляд на ранее оголённый животик, – созерцать позволяешь. Странно. Алиса фыркнула и отвела взгляд, но тут же, поджав губы, снова повернулась к Монике и кивнула. Наконец Двачевская снова заговорила. – Наверное, парадоксальность мышления, – и уже с улыбкой пожала плечами. – Это как то, что в белье показаться нельзя, а в купальнике – вполне пристойно. – Затем пионерка смущённо улыбнулась. – Может быть, дело в том, что тело – это часть внешнего, а одежда – мой личный выбор, часть внутреннего… Моника положила свою ладонь на ладонь Алисы. – Спасибо, что утруждаешь себя размышлениями о причинах и ответами. Это дорогого стоит. Двачевская хохотнула. – Для тебя не жалко. – И тут же потянулась и зевнула. – Да что ж такое?.. Неужели придётся всё же лечь спать? Не хочу. Моника согласно кивнула. – Ничего хорошего там нас не ждёт, но, если игнорировать сон, ничего хорошего не будет ждать и здесь. На той же линейке отрубимся и клюнем носом брусчатку. Алиса отмахнулась. – А мы пропустим линейку. Японка пожала плечами. – Значит, будем в полусознании бродить и упадём где-то ещё. – И уверенно спрыгнула со сцены. – Пошли. Ночной лагерь смотрел на девушек неприветливо, тёмные провалы глаз-окон домов-часовых будто недовольно провожали подруг укоризненным взглядом. Луна, казалось, скалилась, но Моника, в отличие от Двачевской, хотя бы не думала о том, что месяц может вынуть ножик из кармана. Просто было неуютно и хотелось найти опору, узнать, можно ли вдвоём стоять на одной ступеньке между вчера и завтра… Голос японки дрожал, но спросить было не просто необходимо – необходимо именно сейчас, потому что потом – поздно, неуместно. Вздох. – М… Алиса! Ты же тоже музыкант… – И тут же, не давая себе опомниться – как прыгнула в ледяную воду: – Ты знаешь Мику? Двачевскую будто током дёрнуло, она отскочила, вздрогнула, сглотнула, покачала головой и едва слышно, на выдохе чуть ли не прошелестела: – Не ходи в музклуб. Прикрыв глаза, Моника вздохнула. – Значит, да. Они помолчали, пока тишину не решилась нарушить Алиса. – А… Она всё ещё там? Тяжёлый вздох. – Я, наверное, тоже трусиха и эгоистка. Да. Тяжело было продолжать, но остановиться и бросить тему – и вовсе невозможно. – Записка Мику была адресована тебе. – Вздох. – Меня даже в расчёт никто не брал. – Алиса смахнула слёзы. – И, что ещё страшней, то ли написано по-русски, но не по-человечески, то ли наоборот – слишком по-человечески для меня. – Руки пионерки дрожали. – В любом случае – я в итоге ничего не поняла. Моника прижала Алису к себе и зашептала успокоительно: – Но ведь это же хорошо – не понимать предсмертных записок и не ощущать того же. Не быть на том же краю, просто в шаге. Просто не знающей, в какую сторону его сделать – вперёд или назад. И в итоге бродя в скользкой обуви с завязанными глазами у обрыва. – Японка замотала головой, пытаясь отогнать воспоминания, но они вцепились, вгрызлись. Аокигахара.* Чуть не задохнулась. – Жизнь в целом – и так во многом такая прогулка… Двачевская тактично промолчала и сама прижала к себе… подругу. Девушки затравленно посмотрели друг на друга. Их связывала тайна – из тех, которым лучше вовсе не существовать. Алиса и Моника молча сидели и курили, сидя на крыльце домика рыжих. – Знаешь… Нет, не так! – начала Двачевская. – Вы странно держались за руки и смотрели друг на друга. Это – не моё дело. – И тряхнула головой. – Но не обмани, не заставляй Женю плакать – это уже теперь, наверное, моё дело. Японка кивнула и прикусила губу. – Да, теперь это наше дело.