Сожжёнными тропами

Собственный истошный крик ввинчивается в уши. В темноте ночи звуки всегда громче, чем есть. Сакура не может быть громче, чем сейчас. Только-только вынырнувшая из мутного кошмара, едва не задохнувшаяся в чаде, сорвавшая голос она собирает себя по частям, чтобы вдохнуть и выдохнуть. Пальцы машинально скользят во вшитый карман. Только его нет. Это дурацкая юката. Темная и мягкая, удобная, но пахнущая не ее домом и чужими руками. Сакура вынуждена переодеться, потому что нельзя ходить в одном и том же неделями. Сейчас она жалеет о том, что не настояла на своем. Так у нее осталось бы хоть что-то. Впрочем, были ли у нее шансы против Джучи-сан — той-самой грозной женщины, способной выставить из комнаты вооруженного шиноби одним только повышенным тоном… То, что она видит во снах, видеть не хочется. Сакуру никто не спрашивает — макает в угрожающую темноту, накачивает осознанием близкой смерти — не ее, других. Важных и нет. Хороших, не очень, просто обычных, попавших под руку. Сакура задыхается от страха, смотря в свои глаза. У двойника полное боли лицо и опасная зелень чакры на пальцах. Она помнит тепло чужого напряжённого тела, ладонь на мягком льне, посланную вдогонку дьявольскую Ки. Ее соседки по комнате, явно вынужденные, косятся с опаской. У них есть для этого повод — Сакура медленно сходит с ума. В трясущихся пальцах фантомные камни не скрежещут и не собирают тепло, собираясь сохранить его на потом, и от этого голову стискивает огненным обручем. Если сначала она думает: выдержит, рано или поздно, но он вернет ей эти камни, то после очередного приступа предсмертного чада понимает — это не предугадать. Образы сменяются слишком часто и обрывисто, слишком кружат в пустой и раскаленной голове, чтобы за них можно было цепляться. И это вводит Сакуру в леденящий ужас человека, одним мгновением потерявшего зрение. Она учится себя держать в руках (буквально) всю свою крошечную жизнь, а теперь рукам не за что схватиться. Тем не менее, сдаться и пойти рассказать Сакура не может. Он не поверит, и это в лучшем случае. В худшем… Сакура не хочет оставаться всю жизнь в этой комнате! Она и так уже сделала достаточно — так глупо сорвалась. Но проклятие жжет ей голову изнутри, и Сакура кричит ночами насколько громко, насколько позволяет ее горло. В первую вокруг нее собираются девушки-Учихи, сторожащий снаружи мужчина и та женщина, Джучи-сан. Некоторые из них предпочли бы нападение, чем ее громкий ночной кошмар, во всяком случае, такие у них оскорбленные этой мелочью лица. Смешно, что теперь их сон зависит от количества ее криков. Это должно кончиться — яркое осознание бьет в левый висок. Присматривающие за ней девушки суетятся в темноте, позевывают и ворчат. Одна из них, кажется, собирается зажечь свечу. Но чьи-то громкие четкие шаги в коридоре, а спустя секунду с треском раздвинувшиеся сёзде ее отвлекают. Сакуре нет дела до того, кто пришел. В ее голове нервный и жалящий ком обрывков чужой жизни, удушающая гарь и темнота перед глазами. К телу липнет влажная от пота, быстро остывающего от скользящей по полу прохладцы, ткань. Пальцы судорожно перебирают воздух, которого вдруг перестает хватать. Она не сразу понимает, что шепотки девушек стихают. Зато почему становится понятно мгновенно. Сложно не додуматься, если впившаяся ей в ворот каменная ладонь рвет наверх. Оглушительный треск отдается под оплавленной черепной коробкой мощным болезненным импульсом. Что-то дребезжит — внутри или снаружи? — Мне зашить тебе рот? — тихо и ледяно спрашивает Мадара Учиха, сверкающий проклятым алым маревом, заполнившим глазницы. Воздух, ночной и темный, впитывает запах крови, гари и покрытого сажей льда. Кожа впитывает его точно так же, только на более долгий срок. Костяшки чужого безжалостного кулака протирают Сакуре ключицы. Она виснет на вытянутой руке, держась ослабевшими и мокрыми пальцами. В груди, наполненной холодом страха, медленно разгорается голубой росток. — Я не виновата в том, — слабо возмущается она, не имея сил остановиться, — что мне снятся сны! Чужой запах, въедливый и опасный, дурит ей голову, пробираясь в мысли смутой. — Так мне уступить тебе постель? — и от гадкой насмешки, пробирающейся по влажной коже мурашками и приторно-липким омерзением, рассудок гаснет. И этот человек -- ее часть. Неужели можно быть настолько мерзким, как можно быть настолько мерзким, зачем так именно с ней? Ей, что ли, нужна его постель? Сакура теряет на секунду дар речи от хлесткой и дрожащей под ребрами обиды. Желание уязвить в ответ доходит до критической отметки и накрывает голову шелковым холодным полотном. — Да вы… да как… — задыхается она, впиваясь ногтями ему в запястье, выплевывает: — Да какая женщина вас… захочет?! — До женщины ты еще не доросла, — ее небрежно роняют на сбитый и пропахший чадом и кошмарами футон одним пассом ладони. — Завизжишь снова — и не дорастешь. Когда его фигура, заполнившая все пространство своим запахом, стремительно растворяется во мраке коридора, Сакура молча подтягивает ноги к груди и впервые за это время вжимается в колени носом, царапая ногтями плечи. Слезы клокочут внутри кипятком, жгут глаза и щеки, разъедая кожу. Она не знает, что ей с собой сделать. Ведь это с детства живет в ее голове и не дает быть человеком. Сакура живет в вероятностях того, что случится в скором времени, а что — отсрочено на годы. У нее нет никого, кто остался рядом бы белым пятном. Все, кто есть, дедуля. Он не боится дурных предзнаменований и ее приступов, как мать. Благодаря ему Сакура умеет считать, писать и читать, знает о лечебных травах больше, чем бабушка в ее возрасте, держит себя в руках и бережет голос. Дедуля исчезает позже всех, и Сакура плачет по нему так, как не плакала по матери. Никто не любил и не полюбит ее сильнее и честнее, чем дедуля. Мысли о нем — вот что держит ее на плаву и поддерживает за плечи, когда розовые пряди сыплются на землю. Сакура выкладывает на себе новый слой брони — спокойствие. Никакой солено-едкой воды, никакого разъедающего внутренности страха. Она обязана выжить, но почему-то собственные язык и голова ее подводит. Сакура ненавидит сама себя за это, но ничего не может сделать. Особенно сейчас, когда пальцы хватают воздух. Девушки, присматривающие за ней, возвращаются с неслышным шелестом. Их она тоже ненавидит, пускай они и исполняют чужой приказ. Сворачиваясь в клубок, она жмурится, кутается в ткань, затыкает себе рот и беззвучно вздрагивает. В ней всего до краев. Уже выплескивается. Засыпая усталой и погруженной в полную гари и образов безысходность, она не хочет просыпаться. Поутру ее будит отчаянный женский вой.