Сожжёнными тропами

Когда она чувствует, что Сенджу близко, то берет в руки дедушкин кунай. Тяжелый и с надежно перемотанной рукоятью, он отполирован и наточен так, что каждая его грань может рассечь воздух. Дедушки нет два года. Кунай с тех пор надежно завернут в тряпицу и спрятан. Она не знает, как прекратить бояться, с тех пор, как в горячечной пелене боли видит лицо своей части. Предгрозовое, холодное и потемневшее, нечеловечески-жуткое. Мадара Учиха объективно красив — статная фигура, гордый и непоколебимый разворот плеч, вылепленное заботливыми руками Бога лицо (обожженная холодом глина), сгустки пронзительной темноты на дне зрачков. Он калечит это чернотой, бурлящей внутри как самый беспощадный огонь. Сакура не видит в себе красоты, чтобы быть под стать. Единственная радость — мягкие и розовые волосы. Глаза как глаза, круглые, зеленые. Хрупкокостное, тонкорукое и тонконогое хилое тело. Углы плеч и колен. Острия пальцев. Сгорающая на солнце кожа. Куда ей до первой красавицы их поселения — гибкой и резвой Юки. Блестящая чернота волос и глаза — сплошной зрачок, плавные линии плеч и лица. Почему росчерк Бога с грозным именем не на ее шее? Совмещая эти два разочарования, Сакура видит: хотя бы один из ее глупых страхов, тех, что с привкусом соли на губах, глуп. Ведь бояться, что ее часть захочет однажды к ней прикоснуться или прикоснется сразу, совсем уже самонадеянно. Сакура не Юки. Но, вспоминая лицо, увиденное как в кошмаре, она теряет сомнения и взвешивает в пальцах кунай. Руки затекают от локтей и до запястий. Плечи болят. Но Сакура смотрит в отражение на переменчивой водной глади и трясущейся ладонью дергает. Мягкий и гладкий шелк волос падает на влажную и заросшую травой землю бесшумно, ложится яркими лоскутьями на воду, остается в пальцах. Сакура не плачет, заносит кунай снова. Когда все, что в ней есть красивого, тонет и разносится ветром, она зачесывает короткие волосы дрожащей и кровящей (чиркнула по пальцам) ладонью. Смотрясь в идущую рябью от мягкого утреннего ветра ленивую реку, обнимает себя за плечи и жестко впаивает в себя преддождевой холод. Она справится. События должны течь так, как нужно. Сакура, чтобы цепь не порвалась, проводит сутки в медитациях, не дает себе даже повода вырваться из заглатывающего и приятного спокойного оцепенения. Давит соленую и тошнотворную гадость в желудке, чтобы не трястись, пока взгляд командира отряда Сенджу скользит по ее телу, пока идет за его спиной в предрешенную неизвестность, давит-давит-давит… Гадость мстит ровно в тот момент, когда за спиной оказывается закрытая дверь. Безучастный темный взгляд вразрез мягкому и солнечному вечеру, просачивающемуся сквозь ставни, вгоняет в скользкое и неуютное опасливое состояние. Чтобы вдохнуть, нужно сначала выдохнуть, а в горле — глинистый и липкий ком. По полу пляшут теплые желтые пятна. Их она и разглядывает, чтобы отвлечь себя от надвигающейся грозы. На голых стенах висит оружие — блики в предзакатном свете — и какие-то свитки, некоторые на специальных полках… Стол — пирамиды из них же, громоздящийся в самой середине письменный набор. За столом и сам хозяин. Не сидит, стоит, сложив руки на груди. В домашней темной мужской юкате, без своего знаменитого красного доспеха и оружия, с обнаженными ладонями он все равно не выглядит обычным. Безопасным. В прошлый раз это чувство проходит мимо. Но сейчас оно накрывает голову полной мерой. Внутри маленькое ядро дрожит и топит собой ткани, распуская по телу опаску. В желудке тошнотворно, на внутренней стороне щек солёно. Сакура водит по нёбу шершавым и обсохшим языком. Пока он смотрит на нее прямо, это не оставляет ее. Радужка как один сплошной зрачок. — Говорят, — на мгновение его глаза темнеют еще сильнее, — ты навела гендзюцу на присматривающую за тобой девушку. — Я не умею пользоваться чакрой, — трескуче напоминает она, понимая, что этому сухому вызову она должна быть обязана Мико. Пускай думает, что хочет. Это правда. Они оба это знают. Если Мико умолчала (маловероятно) про ее камни, то… то это будет просто прекрасно. И если он еще не спросил про них… — Показывай, — короткий жест указывает на ее рукав. …то все-таки спросит. Рука вздрагивает. Сухой и шуршащий перестук, на который раньше она даже не обращала внимание при движении, ввинчивается в виски пониманием, что без них… Во взгляде Мадары Учихи нет ничего, кроме брезгливого нетерпения. Он рассматривает ее, как — действительно — сумасшедшую. Ничего удивительного. Сакура делает все, чтобы выше этой отметки его внимание не поднималось (прошлое озарение это предательски подтачивает). Мягкая и вкрадчивая вспышка, подпаливающая височные кости. Одна. Всего лишь крохотный образ. В голове вдруг стучит ясное: «Я могу не говорить». Камни падают, ссыпаются с шорохом, в его раскрытую ладонь. Длинная, с крепкими и сильными пальцами, покрытая сухими корками мозолей и шрамов, она чуть сжимается, не давая ни одному из трех обточенных временем и ее пальцами дробно застучать по полу. По позвоночнику течет мутное и густое напряжение, проступает на плечах и висках испариной. Сакура полнится им настолько, что оно вот-вот потечет еще и из носа густой и охристой жижей и испачкает губы, прорываясь из горла. Черные глаза отстраненно теряют цель, пока ладонь сжимается в кулак. Сквозь черноту проглядывает мутный красный блик. Белый камень лица не становится от этого живой тканью. Учиха Мадара смотрит сквозь полусжатые пальцы густо и мрачно. В его руке камни обтекают друг друга покорно, не скрежеща и не норовя выскользнуть в щель между большим и указательным. Прошивающий до костной мякоти взгляд медленно, будто нехотя, скользит по Сакуре снизу-вверх. В голове разливается жидкий огонь. Горький и промораживающий желудок ком движется вверх. — Галька, — презрительно кривит губы мужчина, но его ладонь странно вздрагивает. Сакура смутно знает это движение, она видит его, когда деревенские мальчишки собираются у озера, набирая полные ладони камней, обточенных речной водой. Но это короткое воспоминание затирается мгновенно. Что угодно, только не оно. Глупость. — Почему что-то видела именно Мико? — в его голосе имя не выделяется никак, сухое и безразличное, всего лишь повод, чтобы до чего-то добраться. — Она взяла чужое, — Сакура не чувствует ни жара, ни подступающей головной боли, ни запаха гари, только горячий и опасный путь, идя по которому, можно сжечь стопы. — Этот мусор ничего не стоит, — переступает через ее аргумент Учиха Мадара и смотрит, не моргая. Камни в его пальцах перекатываются бесшумно. Дедушка протягивает ей тряпичный узелок лет сто назад, когда Сакура только-только учится жить, ухмыляется остро и запускает пожелтевшие от табака пальцы ей в волосы. Камушки прохладные и шершавые, в детской ладони умещаются неуютно и едва-едва. — Надо себя держать в руках. Голос чтобы был, — поясняет свой подарок дедушка, украдкой дергает рукой у глаз, а после добавляет ворчливо: — Урок прошлый выучила? — Даже если ничего не стоит — это мое! — вспыхивает она сердито, забывая, что собиралась держать себя в руках. — Отдайте! Они вздрагивают в его пальцах насмешливо звонко. Чужая фигура — сплошной угольно-черный лед. Сакура вдруг понимает свою ошибку остро. Так, что в груди сводит от громовых ударов сердца. Щеки заливает красным и душным. — Что случилось с Мико? — задает прямой и опасный вопрос Мадара Учиха, и Сакура клянет свою несдержанность в их прошлую встречу, клянет и вспыхнувшее тогда озарение, свой смех, тот идиотский выпад… — Я не знаю, — поджимает губы Сакура, смотря в пустоту. — Ты врешь, — камни в его ладони бряцают, перекатываясь, и она впивается в чужую руку взглядом. На мгновение ей кажется, что если сейчас его глаза остекленеют так же, как у слишком вспыльчивой девушки-Учихи, то это будет просто чудесно. Пускай думает, что с ним случилось! В этот бесконечно-короткий момент Сакура ненавидит этого человека так сильно, что виски сдавливает не предчувствие, а прокаленная и шипастая злоба. — Деревенская девка, — словно наталкивая ее на мысль, начинает Мадара Учиха, и его ладонь дергается, подбрасывая сразу три камня в воздух, — без чакры, — ловит с перестуком, — накладывает гендзюцу. Как? — Я не накладывала гендзюцу, — упрямо остается на своем она. Может, легендарный шаринган дает его владельцу способность распознавать ложь, может, это просто слухи… Может, это она как раскрытая ладонь? Мадара Учиха как-то понимает: правда или нет. Сакура хочет знать, как он это делает, чтобы найти обходной путь. Она не хочет говорить ему правду и всю жизнь оставаться рядом, чтобы нашептывать, кто умрет, а кто возглавит толпу его палачей. Мадара Учиха смотрит на нее с отстраненным интересом, скрежещет камнями в ладони, не меняя выражения лица, и вдруг переводит взгляд за ее спину. Это слишком резко и слишком сбивает с толку. Братья чувствуют друг друга. Сзади без стука открывается дверь. Сакура оборачивается медленно и нехотя. Да не обманет кого-то не такая высокая и более худощавая фигура, россыпь бликов в черных непроницаемых глазах и прихотливо поджатые губы. Изуна Учиха из того же сплава, что и его старший брат. От его поверхностного внимания у Сакуры внутри ничто не вздрагивает. Она только чувствует витающий вокруг него едкий и скорбный запах. Нос морщится сам собой. Она знает, что должно — и правда должно — случиться. Горячая дымка застилает глаза. Горло забивается сажей. Покашливая, Сакура старательно удерживает озарение вдали от осознания. Кисть Бога, вычертившая имя на ее шее, не острие — переломится. — Иди, — коротко бросает ей Мадара Учиха, теряя желание разбираться дальше. Его брат перевешивает какую-то там клановую девушку, бьющуюся в истерике сегодняшним утром. — Отдайте, — напоминает Сакура, не трогаясь с места, и это требует больше мужества, чем у нее есть сейчас. — Как только захочешь что-нибудь рассказать, — холодно и низко обрубает всю надежду, что он потерял интерес к этой истории, ее часть. Как бы справиться с лицом. Сакура перемалывает дикую злость, горящую не хуже чужого шарингана, и заставляет себя развернуться. Изуна Учиха смотрит на нее безразлично, всего мгновение. Какое ему дело до части брата? Это скорее хорошо, чем плохо. Но то, что творится в ее голове, требует выхода, короткой заминки, мгновенной и легкой мести. Острая и пахнущая речной водой догадка бьется о горло волной. На секунду озарение входит в самую яркую фазу, и Сакура покорно разворачивается к двери. Колотящиеся друг о друга образы вызывают дрожь в пальцах. Нет. Она так не хочет. Она не должна. Она не… Тело напрягается еще до прикосновения. Но почему-то, волей любопытства или недоумения, не двигается. Сакура не рассчитывает на свою непредсказуемость. — Тобирама Сенджу ударит сюда, — шепчет она, разглаживая ладонью невидимую складку в том месте, куда вопьется стальное жало. И, пока ни один из братьев не опомнился, выскальзывает за дверь.