Да судимы будут по делам их

Она стоит перед ним, прямая и худая, как палка: щеки ввалились, глаза стали еще больше, чем были, по высохшим губам прошли трещенки. Он знал, что не голод и не страх высушили ее – она спит наяву, она всегда смотрит туда, куда человеку по природе своей прохода нет, и тот мир, странный, не подвластный ему, пьет у нее соки взамен на видения будущего. —Ты поведешь меня на казнь? Ее голос тих, но он рассекает тишину вечера, как порванная струна рассекает кожу на пальцах лютниста. В детстве мать учила его играть, и он хорошо помнит это чувство, помнит, как со звоном проворачивается колок, и теплая кровь вдруг падает на тканое фамильное одеяло, расплываясь аккуратным пятном. Она – пятно на его жизни, его пролитая кровь, он не сможет вывести ее, даже если сдерет кожу с костяшек, пытаясь оттереть багровый след. Равель смотрит ему в глаза, пока он подходит к ней, осторожно, медленно, боясь спугнуть не ее, но самого себя. Эти глаза больше не обманут его, не смогут выдать самоуверенность за любопытство, а любопытство за покаяние, как бы ни старались. Он знает эти глаза до последней морщинки, до каждой темной крапинки в зеленой радужке, он помнит, как они умеют смеяться, помнит, как они умеют умолять. Раньше она не смела смотреть ему в глаза, раньше она всегда убегала, когда он пытался поймать ее взгляд. Теперь – нет. Почему? –Ты поведешь меня на суд? Кажется, теперь он понимает, почему. Ей нечего больше прятать, нечего скрывать. Впервые они стоят как равные, хоть она и его пленница сегодня. Сегодня в его власти не ее тело, но ее душа, и эта мысль, пронесшаяся между двумя тяжелыми вдохами, прогоняет за собой волну мурашек по бледной коже. Сегодня она открыта, как книга, и почему-то он уверен в том, что прочитает ее до конца. —Я буду твоим судом. —Это они так решили? Ее голос не дрожит, в нем слышится разве что легкая усталость. —Это я так решил. Между ними меньше метра, она на голову ниже него, и Габриэль может видеть, как неровно поднимается ее грудь, когда она дышит. Спутанные рыжие кудри волной спускаются по плечам, скрывая шею , резко переходя в черный, почти угольный цвет. Он с сожалением смотрит на то место, где чистые, как огонь, пряди,пятнает краска и, не сумев сдержать порыва, проводит по ним тыльной стороной ладони. В ответ ему слышится прерванный вздох. —Зачем ты это сделала? Я так их любил. Вопрос повисает в тишине, оставшись не отвеченным. Вместо этого Равель перехватывает его пальцы, сжимая крепко, так, что он чувствует холодный липкий пот на ладонях. Если она боится, то чего? Он так и не понял, зачем ей было все это. Она не хотела власти, не хотела славы, она не хотела даже памяти о себе. —Меня казнят? Шорох сквозняка отмеряет долгие секунды, у него на языке вертится одновременно и «да» и «нет», но Габриэль не может выдавить из себя ни то, ни другое. Он тысячи раз думал об этом моменте, и наконец он сможет сделать все, что задумал, но теперь сам не знает, чего хочет. —Помолишься со мной? Решив, что ослышался, он моргает, ищет на ее лице тень насмешки, но она как никогда серьезна и ждет ответа. —Ты ведь не веришь в это все? —Я верю в тебя. —Даже если я отправлю тебя гореть? Не помня себя, он опускается на колени и слышит, как с глухим стуком на пол встают чужие колени, подминая под себя подол темно-алого платья. Кровь, вспоминает он, это его кровь пропитала ее с ног до головы, въелась под кожу, взошла по венам к сердцу и осталась там. Он столько за ней гнался, столько кричал в пустоту, готовил для нее клеть из памяти и надежды, но так и не смог понять, зачем ему это. Цель всегда лежала на поверхности, но разве видишь ее, когда смотришь на гладь воды? —Небо милосердно только к тем, кто узнал свет истины, о чем ты хочешь молить его? —О спасении твоей души. Небо за окном темнеет, бросая багряные тени на пол, их склоненные рядом головы горят закатным костром. Когда он поднимает ее, то в сцепленных руках он видит не то кинжал, не то свечу, а в ее глазах – свое отражение.