Осколки

      От бетонных стен тянет холодом. За примостившимся под потолком окном — низкая серость тяжелых, снежных туч. Но снега нет. Только собачий холод, промерзшая земля и продавленный детьми лед на лужах. А палитра окружающего мира мобильно укладывается в диапазон от грязно-бурого до уныло-серого.       Даже здесь, в подъезде, стены словно потускнели. Краски выцвели и покрылись неприятным для восприятия будто бы плесневелым налетом.       С наступлением ноября все вокруг становится каким-то унылым. Сбросившие остатки почерневшей листвы деревья, обнажившееся небо, зябко кутающиеся в шарфы люди. С исчезновением ярких, сочных красок сентября, жизнь словно замирает. Застывает, как капля янтаря. Только вместо жидкого, горячего солнца — студеный свинец, грузом давящий на сердце.       Он не знал, зачем пришел так рано.       Он не знал, зачем в принципе согласился приходить. Те коробки с вещами, которые не смог забрать раньше, не имели в себе ничего ценного. Целых три года стояли в ставшей чужой квартире. Простояли бы еще столько же, не страшно. Никто не угрожал их выкинуть, они будто бы даже и не мешали новым жильцам.       А может, и правда не мешали. Он не мог знать этого наверняка. Он даже не знал, кто сейчас снимает эту однушку. Его выдержки едва хватало, чтобы приблизиться к дому. И вот сейчас, впервые за прошедшие три года, он зашел внутрь.       Это оказалось проще, чем он думал.       Сложнее было отыскать ключи, упрямо не желающие находиться. Словно безмолвно шепчущие: нельзя. Незачем.       Незачем тебе там быть.       А ведь и правда, зачем?       Зачем он все эти три года из раза в раз замирал под окнами, не находя в себе сил зайти под козырек подъезда? Просто приходил: зимой, летом, утром, ночью. Каждый день. Безжизненным истуканом застывал в паре метрах от тротуара, облокачиваясь плечом о крепкий ствол старой осины. Смотрел на пустые, чернеющие окна. И с кривой, горькой усмешкой жалел о том, что легенды врут.       Осина несет для них столько же вреда, как любое другое дерево: если грамотно ударишь, убьешь. Но вся загвоздка была именно в этом — грамотно ударить мог редкий везунчик. Обычно все промахивались и пробивали лишь легкие, регенерировавшие сразу же после изъятия кола.       И стоя там, под искривленной временем осиной, он отчаянно жалел, что байка о том, что одно лишь прикосновение к этому дереву убивает таких, как он, — всего лишь байка. Старая, как само дерево, растущее под окнами этого дома вот уже не один десяток лет.       Идея специально нарваться и спровоцировать какого-нибудь нервного охотника, бережется на «потом». Он даже не будет сопротивляться, когда все закончит. Закончит то, что планировал сделать больше двадцати лет назад. Но закончит с существенными изменениями в переменных.       Мысль, что он вернулся к тому, с чего начал когда-то, отдавалась в груди странным, неясным ощущением. Ощущением тяжелым и неприятным.       Двадцать лет назад она спасла его. Буквально вытащила из пожирающего его безумия, с осторожной, присущей лишь человеку, любовью и старательностью смывая грязь. Смогла дотянуться до исковерканной души и каким-то невероятным образом исцелить ее. Вернуть ему то, что он потерял почти сотню лет назад.       Человечность.       И вот теперь, спустя двадцать лет, он вновь погружается в него. В свой персональный ад.       Сам. По собственному желанию. В прошлый раз были инстинкты и стремление отомстить во что бы то ни стало. Сейчас — холодная расчетливость. И лишь стремление перебить их всех, всех виновных, осталось прежним.       Обжигающим, сжирающим изнутри, ослепляющим.       Двадцать лет назад она спасла его. И сейчас он добровольно опускается обратно на дно, чтобы снова отомстить. Но не за собственную исковерканную жизнь, которую он научился принимать именно благодаря ей. А за нее саму.       За то, что посмели.       Посмели так просто взять и лишить его самого дорогого, вместе с ней отнимая желание жить.       — Молодой человек? — слегка обеспокоенный голос. Довольно близко. Нос щекочет приятный запах сладковатых духов, новой кожаной сумочки, ванильного блеска для губ и, неожиданно, клубничной карамели. А в следующее же мгновение рецепторы подают простреливающий в голове импульс: хочет коснуться.       Осторожно, нерешительно. Потрепать за рукав, силясь то ли привлечь внимание, то ли проверить, все ли в порядке.       Все в порядке, — как часто он произносит эту фразу в последнее время? Очень часто. И сам себе уже не верит.       Ни во что не верит.       Открывает глаза за секундо до того, как девушка касается рукава его парки. Темные очки, которые он теперь не снимает и вовсе, не дают ей понять этого. Поэтому приходится резко поворачивать голову. И девушка вздрагивает. Делает пару рефлекторных шагов назад, кого-то утягивая за собой. И опустив взгляд ниже, он наконец понимает, откуда этот дразнящий, сладковатый запах карамели.       В отличие от девушки, девчушка смотрит с любопытством, перекатывая чупа-чупс с одной щеки в другую и храня в уголках губ зачатки на озорную, легкую улыбку.       — Пр’гывет, — картаво и в целом забавно, улыбаясь уже открыто, демонстрируя широкую щербину на месте выпавшего переднего зуба.       — Вы в порядке? — вопрос отдается в голове болезненным отзвуком, заставляет недовольно дернуть уголком губ. Девушка же прижимает ребенка ближе, даже чуть уводит в сторону, оставаясь настороже и при этом демонстрируя искреннюю озадаченность вперемешку с обеспокоенностью. А когда он не отвечает, продолжая смотреть на девочку, как на восьмое чудо света, подается чуть ближе. Даже пригибается, пытаясь получше рассмотреть и даже отыскать ответ на свой же вопрос. Но прикасаться больше не осмеливается.       — Молодой человек? — только повторяется и чувствует, как опасливо сжимается сердце, когда он наконец чуть вскидывает голову, переводя взгляд на нее.       — Я не человек, — отрешенно уточняет он и, уведя взгляд вниз, снимает очки. Гибко поднимается, пряча их в кармане парки и чувствуя напряжение, сгустившее воздух сразу же, стоило ему только заговорить.       Глухо, хрипловато. Словно он молчал все эти три года, не желая идти ни на какой контакт с вмиг осточертевшим миром.       Медленно поднимает взгляд и видит, чувствует, как меняется восприятие девушки. Как исчезает то неуверенное беспокойство, слабые отголоски интереса, оставляя после себя лишь острый страх.       Да. Так правильно. Так привычно. Знакомо. Ожидаемо. Нормально.       Это нормально, что люди боятся его. Несмотря на пресловутые договоренности о ненападении, о поддержке и защите, несмотря на постоянную бдительность Ассоциации, чтобы не дай бог кто-то из них напал на местных. Несмотря ни на что, боялись, боятся и будут делать это всегда. Потому что это правильно.       — Мы созванивались. Я пришел за вещами, — после короткой паузы сообщает он, и девушка заторможенно кивает. Продолжает прижимать к себе ребенка, не спуская с него настороженно-напряженного взгляда. И заставляет себя сдвинуться с места лишь спустя несколько минут.       Закрывая собой девочку, дрогнувшими руками пытается открыть квартиру. Но и в первый, и во второй раз ключ скользит мимо скважины, вынуждая нервничать еще больше. А когда все же с металлическим лязганьем входит, проворачивается ровно на один оборот и клинит.       Тонкий слух улавливает судорожный выдох. Зажатая между массивной дверью и девушкой девочка высовывает любопытный нос, смеряя вампира долгим, заинтересованным взглядом. А затем юрко высвобождается, но близко не подходит. Замирает в паре шагов, деловито покручивая во рту чупа-чупс. И девушка с готовностью дергается к ней. Перехватывает, боясь лишь одного.        Ему хватает шага, чтобы поравняться с ними. И еще одного, чтобы обогнуть, оказываясь у двери.       — Мы не успели поменять замок, — и наждачкой по болячкам «мы», заставляет невольно застыть, не желая мириться с мыслью, что теперь нет никаких «мы». И больше не будет. — Заедает, — кривая попытка за куцым монологом спрятать так не осторожно расковырянные раны. Резко дернуть дверь на себя, лязгая ключом в замочной скважине в поисках паза. И почувствовать, как вздрагивает за спиной новая хозяйка.       — Ты тут зыл? — полный детского любопытства вопрос, последующий за ним лихорадочно-сбивчивый шепот о том, что нельзя разговаривать с незнакомцами, вызывающий невольную, кривоватую усмешку. Которая истончается, стоит только девочке выдать оглушающую непосредственностью очевидность: — Так давай познакомимся! — неожиданную настолько, что теряются все, кроме нее. — Я Лиля, — щербатая улыбка, крохотная ладошка в жалком метре.       И он медленно оборачивается через плечо, начисто забывая о заклинившем замке и о том, что вроде бы как пытался его открыть. Смотрит на эту ладошку, порозовевшую от холода, поднимает взгляд на улыбающееся лицо. И чувствует, как в груди что-то натягивается: отчаянно и болезненно. И свет, исходящий от этой широкой, детской улыбки — заразительный и искренний — не греет. Обжигает. Обдает нутро острой болью, на которую хочется привычно оскалиться. Огрызнуться. Выплеснуть спрессовавшиеся чувства, сбросить давление, сорвавшись на ни в чем не повинных людях.       Сделать то, что делал когда-то. Пока судьба не свела с рыжей, конопатой девчонкой. Такой же обиженной на весь мир, как и он сам. Такой же брошенной на произвол жестокой жизни. Такой же озлобленной и колючей. С той лишь разницей, что она не прекращала светить. И сгорая сама, отогревала теплом своего дыхания застывшее, нечеловеческое сердце.       — Матвей, — отвечает с ощутимым промедлением, косясь на все еще протянутую ладонь. Но не принимая ее. От одной мысли ответить на рукопожатие по спине ползут мурашки, а внизу живота заворачивается протестующий узел, пульсирующим, горьким комком поднимающийся к горлу.       Громкий металлический щелчок старых ригелей эхом разносится по лестничной площадке, вынуждая вздрогнуть и вспомнить о том, что все это время пытался открыть замок.       Открыл.       Всегда открывал, когда Настя, провозившись с ним минут пятнадцать, неохотно супилась и отступала.       И воспоминания об этом жалят похлеще свинцовой пули, которую словил как-то на проспекте. Прошла навылет, не оставив и шрама. В отличие от того, что произошло в этой квартире три года назад.       И когда дверь чуть приоткрывается, он не отходит — отшатывается в сторону, подозревая, что как и раньше, вряд ли сможет заставить себя войти внутрь. Он лучше останется здесь, на холодной площадке, чем вновь переступит порог этой квартиры.       Но переступить пришлось.       И снова получилось проще, чем ожидалось.       Просто сделать шаг и оказаться в знакомом и одновременно уже чужом коридоре.       И вроде все то же, что и раньше: те же стены, те же обои, та же мебель. Но вместе с тем, другое.       Чужой, кажущийся инородным порядок на полках. Другие вещи на полукомоднике. На стенах — вереница детских, корявеньких рисунков. Даже запах другой. Домашний, обжитый, но до невыносимого зуда в подреберье чужой.       Запах чужих людей.       — Мы убрали их на антресоли, — осторожно говорит девушка, быстро и неловко сбрасывая обувь и озираясь в поисках стремянки. С трудом вспоминает, что она в кладовке. Бессильно, с беспокойством смотрит на девочку, боясь оставлять ее наедине с не имеющим тени. И смотрящий в одну точку Матвей, без какого-либо интереса перехватывает ее взгляд. И задумывается.       Тоже без какого-либо интереса. Жизнь в целом потеряла интерес.       Мать или сестра?       Равнодушно смотрит в запакованную в зимнее пальто спину, — девушка все же решилась заглянуть в кладовку. Невольно вдыхает чуть глубже. И понимает, что характерных для присутствия мужчин запахов в квартире нет. А сама девушка выглядит слишком молодо, чтобы иметь ребенка такого возраста, даже если учесть, что родила будучи несовершеннолетней.       Учитывая схожесть запахов — сестры. — Дазе не думай, кр’гасавчик, — раздавшийся на уровне пояса деловитый тон и жадный хруст карамели привлекают внимание, заставляют опустить взгляд. Девочка со знанием дела кивает, продолжая увлеченно сгрызать леденец с палочки. — Ее недавно бр’госили, и она голову р’гассыбет, но больсе не поведется на васы сногссыбательные улыбки, — и смотрит с такой серьезностью, никак не вяжущейся с общим образом и картавой, шепелявящей речью, что в горле першит насмешливый фырк.       Его едва удается удержать, а вот слабую улыбку — нет. Впервые за последние три года по-настоящему искреннюю. Отчего становится слегка не по себе. Он уже привык притворятся, что все в порядке, что смог смириться и принять. Привык натягивать на лицо маску за маской, неотвратимо становясь похожим на своего друга: таким же замкнутым, закрытым, прячущим истинные чувства глубоко-глубоко внутри. Таким же истлевающим и холодным. Равнодушным. Но не таким циничным. Пока еще.       Все-таки тихо хмыкает. Не удержавшись, треплет девочку по белокурой макушке. И чувствует на себе острый, отчаянный взгляд.       — Я сниму, — но умело его игнорирует и забирает у девушки стремянку.       Коробок немного. Тяжелые, в основном в них книги, счета, прочие ненужные бумажки. В идеале бы выкинуть. Смысла хранить все это нет никакого. Что он и делает. Ставит их друг на друга около подъезда и, спрятав руки в карманах парки, сходит с тротуара, прислушиваясь к хрусту льда под берцами.       Теперь нет ни причин, ни повода возвращаться сюда. Даже призрачных. Даже притянутых.       Чужой дом, чужая квартира, чужие люди. Несмотря на прошедшие годы. Для людей двадцать лет — слишком долго, слишком значимо. Для вампиров — щелчок пальцев. В соотношении с прожитым — меньше четверти.       Но он все равно возвращается. Привычно встает под осину, смотрит на окна.       Они больше не зияют чернотой. Сквозь светлые шторы пробивается свет, несмотря на поздний час.       А он все стоит и смотрит, сам не понимая, зачем и для чего. По какой причине все приходит и приходит. Приходит, когда садится солнце. Уходит, когда оно встает. И снова приходит, не чувствуя холода и усталости. Пока в один из одинаковых, похожих друг на друга вечеров не слышит на уровне пояса знакомое:       — Пр’гывет, — улавливая сладковатый карамельно-клубничный запах, опускает взгляд. И Лиля щербато, широко улыбается, перекатывая чупа-чупс из одной щеки в другую. — А что ты тут делаес?       — Стою, — искоса осматривается и не без удивления понимает, что девочка одна. — А ты почему без сестры? Уже поздно, чтобы гулять одной.       Лиля морщит курносый нос.       — Катя мне не сестр’га, она моя тетя и она сейчас на р’габоте. И я не гуляю, а возвр’гасяюсь из магазина.       — Так поздно? — и правда, в руках у девочки полупрозрачный, худой пакет-майка, ручки которого несколько раз обернуты вокруг тонкого запястья. Но несмотря на принятые меры, пакет все равно касается промерзшей земли.       — Сейчас не поздно, пр’госто темнеет р’гано, — и ведь не поспоришь. Матвей скупо усмехается на детскую мудрость. — А Катя всегда долго не возвр’гасяется. Она в больнице р’габотает, помогает людям, котор’гые скор’го умр’гут.       Внутри что-то торкает.       Смотрит на ребенка пристальней, чувствуя, как неспокойно сводит сердце. Сводит и тут же отпускает, выпуская напряжение вместе с выдохом.       — Твоя тетя работает в хосписе? — и почему-то до боли, ввинчивающейся в виски, хочется, чтобы ответ был отрицательным. Едва ли не бога молит об этом. И снова выдыхает, длиннее, чем обычно, медленнее, чем обычно, когда девочка кивает.       — Да, — Лиля смотрит снизу-вверх своими огромными, синими глазами, с детской непосредственностью и восторгом, с которым могут смотреть только дети. Грызет леденец, продолжая смотреть и не понимать, почему этот мужчина, носящий темные очки даже сейчас, когда почти-зима и поздний вечер, тоже смотрит в ответ. Молча, остро, и в его взгляде все: от смятения, растерянности и рвущейся наружу, но отчаянно давящейся боли, до слабой надежды и недоверия.       — Дер’гзы, — устав смотреть, девочка шишится по карманам, находит припасенный чупа-чупс и протягивает его Матвею, даже не задумываясь о том, что делает, с кем разговаривает в принципе.       Ей все равно. В ее понимании Матвей — это просто Матвей, странный парень в солнцезащитных очках даже тогда, когда нет солнца, молчаливый и почему-то холодный, скупой на эмоции. Человек, когда-то живший в квартире, которую сейчас снимает ее тетя. Однажды пришедший за своими вещами и продолжающий приходить каждый день. Она сама не видела, но видела Катя, говорила, предупреждала, чтобы она, Лиля, была осторожной, чтобы не гуляла одной и не ходила в потемках в магазин за сухариками и леденцами. Говорила, что это опасно. Город опасный, и этот человек тоже.       А она, Лиля, не верила. С присущей лишь детям простотой протягивала ему чупа-чупс и несвойственной для детей проницательностью чувствовала то, что он так старательно прятал от окружающих.       Боль.       — Тетя вер’гнется к двенадцати, — так и не дождавшись от вампира реакции, существеннее растерянно-удивленного взгляда, девочка беззастенчиво пихает чупа-чупс в карман его парки, делает еще один виток пакета вокруг запястья и уходит, оставляя Матвея одного.       Заторможенно запустив руку в карман, он вынимает карамель. И первое, что видит, две вишенки на упаковке.       Выкинуть.       Надо выкинуть.       С некоторых пор он не ест сладкое. Он вообще не ест человеческую пищу, хотя может. Просто не понимает, зачем. Раньше была причина казаться похожим на человека. Теперь эта причина похоронена на Волчьем кладбище.       Но вместо того, чтобы сделать каких-то два шага в сторону ближайшей урны, он крутит и крутит леденец в руках, думая странные мысли.       Совпадение или ирония?       Вкус вишни.       И прикрыв глаза, выдыхает. Вскидывает взгляд на окна. Они уже загорелись приглушенным шторами светом.       Не глядя срывает с чупа-чупса упаковку и пихает в рот, чувствуя, как с непривычки челюсти сводит от искусственной сладости ароматизаторов. Нахохливается, скорее по привычке, чем чувствуя дискомфорт от студеного, порывистого ветра. Прячет руки в карманах и как обычно опирается плечом на ствол осины.       Как и говорила Лиля, девушка вернулась к полуночи. Привычно сделала вид, будто не замечает темной фигуры под деревом. Пожурила племянницу за то, что не спит в такое позднее время и опять грызет сухарики на ее половине дивана. А затем, сомневаясь и откровенно опасаясь, все же украдкой выглянула в окно.       И почувствовала неожиданное, странное разочарование, когда поняла, что двор непривычно безлюден.       Под осиной никого не было.       И на следующий день тоже никто не пришел.

***

      — Подвезти? — сухо, лаконично, знакомо-холодно, как бы между делом.       На что Матвей лишь морщится.       — Не маленький, — отзывается на его манер, так же отрывисто. Лонгман бы сказал «на отвали». Но Лонгман молчит. Где-то с минуту пристально смотрит на друга, чувствуя острую потребность хорошенько встряхнуть его и при этом отчаянно пытаясь понять, когда они успели поменяться местами.       Это он всегда мрачный и чем-то недовольный, а Шагарин — терпеливый и понимающий — пытается научить его ладить с обществом без мата и рукоприкладства. Но в один момент все перевернулось. И Лонгман ощущал непривычное для себя, раздражающее бессилие, не желая принимать очевидность: он ничего не может сделать.       Хочет, но не может.       Рожденные имели ряд преимуществ перед обращенными. Но возвращение мертвых в их число не входило.       — Как знаешь, — крутится на языке, но сглатывается вместе с горьким, сигаретным дымом. Лонгман лишь пожимает плечами, молча выражая собственные мысли и наблюдает за неспешными сборами друга.       Вещей минимум. Уезжает-то буквально на неделю, чтобы проветриться, сменить обстановку и все в этом духе. По мнению самого Матвея — идея бестолковая и глупая. От самого себя не убежать. Но в одном он с другом согласен: сменить обстановку необходимо хотя бы из-за Ассоциации.       Да, наследил. Да, оказался под прицелом «вышестоящих». Да, попал в список «опасных и неугодных». Членам Ассоциации плевать на душевные терзания, плевать на яд, разъедающий внутренности, плевать на пустоту, пульсирующую вместо сердца. На все плевать, кроме безопасности местных. Да и сам Лонгман уже пару раз намекал на то, что он, Матвей, перегнул палку. Надо быть аккуратнее. Осторожнее.       Ну, как намекнул… Та стычка помогла на время сбросить пар, выплеснуть то, что пряталось и прело целых три года.       Но лишь на время.       И сейчас, трясясь в автобусе, Матвей даже не надеется на то, что эта поездка изменит хоть что-то. Смена декораций, не более того. Содержание останется прежним, уедь он хоть на край Севера. И сколько бы Лонгман не старался, ничего не исправить.       Мертвые не возвращаются.       Автобус конвульсивно дергается. И Матвей неохотно отнимает голову от стекла, поправляет сползший на лицо капюшон и осматривает салон.       Он давно не был в Ненфисе, но невольно ухмыляется, понимая, что за прошедшие годы мало что поменялось. По крайней мере отвратительные дороги все так же служили маркером. Как и громкие, суетливые люди. Этим-то Ненфис и отличался от Феникса. Тем, что его жители не были такими пугливыми и настороженными, как фениксийцы. Может от того, что точкой схода он не был, а лишь входил в зону заражения? Причем зону, достаточно отдаленную. Ночных в Ненфисе было немного, но они все же были.       Одного из них Матвей сразу же примечает у автовокзала.       Вампир. Понять, какого стажа, трудновато, но Матвей и не стремится. Окидывает коротким, оценивающим взглядом, сходу понимая: в случае чего, не соперник. Перебрасывает сумку на другое плечо, споро взбегает вверх по лестнице, направляясь в сторону вокзала.       И в дверях на кого-то налетает.       Точнее, на него кто-то налетает. По силе столкновения — с разбега. Врезались, едва ли не сбивая с ног. И сумев устоять, он рефлекторно перехватывает узкие плечи, не давая упасть влетевшей в него девушке.       — Ой, извините, пожалуйста, — сбивчивое, быстрое, сквозь шорох оброненных вещей. Едва различимое сквозь ударивший в нос запах.       Неожиданно-отчетливый, острый, насыщенный.       Настолько настоящий, что Матвей теряется. Застывает, первым делом думая, что все, докатился. Одно дело ворочаться и почти не спать из-за кошмаров, и совсем другое ловить их наяву.       Позволяет девушке выпутаться из ослабших резко рук, чтобы присесть на корточки и собрать оброненные вещи. Медленно, заторможенно опускает взгляд. И чувствует, как нутро опаляет болезненным жаром.       — То, ну ты чего там? — звонкий голос откуда-то со стороны. Девушка вскидывает голову, встряхивая рыжими, чуть припорошенными неохотно идущим снежком, волосами.       — Иду, — Матвей не видит ее лица. Но он слышит голос. Однако решающим становится именно он.       Ее запах, отдающий в подреберье глухой, ноющей болью.       Пройдут десятки-сотни лет, но Матвей уверен, что узнает его сразу же.       — Простите еще раз, я… — девушка спешно, неловко поднимается, оборачивается, сбито извиняется раз за разом. А он просто стоит и всматривается в яркие веснушки, рассыпанные по высоким скулам и в чуть жмурящиеся от летящего в лицо снега глаза.       Светло-карие, даже скорее темно-янтарные, человеческие глаза.       — Я… я просто это… — она тоже отчего-то теряется, неопределенно тычет себе за спину, чувствуя себя и виноватой, и глупой, и неуклюжей. — Опаздываю… — наконец находится, замолкает, продолжая указывать себе за спину и смотреть в такое же застывшее, растерянное лицо, как и у нее. — Извините, — зачем-то кивает, даже скорее извиняюще склоняет голову и, крепко стиснув лямки сумки, огибает его по дуге.       — Кто это?       — Понятия не имею, — Матвей слышит ее перешептывание с подругой, чувствует, как она оборачивается, чтобы бросить на него последний, озадаченный взгляд. А когда заторможенно оборачивается сам, она уже теряется среди толпящихся на посадку.       — Объявляется посадка на маршрут Ненфис-Арск, номер автобуса двести восемьдесят, отправление в… — механический голос громкоговорителя едва пробивается сквозь помехи в голове.       Шумящие, неясные помехи, не позволяющие здраво оценить произошедшее только что. Равно как и все еще дразнящий острое обоняние запах ванильной вишни, невидимым флёром тянувшийся за распущенными рыжими волосами.       Мертвые не возвращаются, — Матвей твердит себе это вот уже как три года. Повторяя день за днем, словно мантру, пытаясь втереть смысл этих слов себе в подкорку с каждым разом все усерднее и усерднее. И с каждым разом он ненавидит себя все больше и больше. И от этой ненависти нет спасения. От нее бессмысленно бежать и прятаться.       И так же бессмысленно ждать чуда.       А он и не просил. Ни разу за эти три года. Ненавидел, злился, отказывался принимать случившееся, самозабвенно закапывал сам себя, но не просил. Даже не смел надеяться.       И в итоге получил.       Вот только, что именно: шанс или же издевку пока не разобрался.       Перекинув сумку через голову, вбегает в здание автовокзала, нетерпеливо притоптывает, пока идет досмотр багажа, а затем срывается в сторону касс.        — Ближайший до Арска, — деньги, документы. Женщина по ту сторону окна озадаченно моргает.        — До Арска ходит один раз в день. Билет на завтра, брать будете?        — Да, — ни минуты сомнений и промедлений. Только знакомое, ставшее за эти три годы привычным глухое раздражение на отвратительно налаженное транспортное сообщение.