Четыре способа умереть красиво

      И почему все путают чистую и искреннюю любовь к смерти с банальным мазохизмом? Хоть дари словарь каждому, кто отвешивает «комплименты» после очередной попытки суицида. Серьезно. Там же черным по белому написано, что мазохизм — любовь к боли. Дазай ее терпеть не может, но почему тогда все кому не лень обзываются, записывая в мазохисты. Это разница!       Больше всех бесит Чуя. Из его уст это слово звучит особенно мерзко — с придыханием и довольным цоканьем в конце, будто точка в восклицательном знаке.       И с чего босс решил, что они поладят? Как можно поладить с человеком, который по развитию даже до неандертальца не дотягивает? Шляпу нацепил, пальтишко накинул и думает, что все, уж теперь-то он супер-мафиози и может направо и налево указания раздавать.       На самом деле бесит. Острое чувство. Обычно Дазай ко всем относился ровно. Жизнь — штука бессмысленная, просто оправдание смерти. Так какой смысл привязываться к кому-то или ненавидеть? Но Чуя уникум. Умудрился своей тупостью зажечь костер на пепелище.       Его хотелось придушить по сотне причин. Во-первых, он не умел останавливаться. А Дазай ему что, стоп-кран, что ли? Причем он не останавливался как в бою, так и в обычных перепалках, и даже в выпивке. Не успеешь оглянуться, а Чуя уже в дровишко. Маленькое, рыженькое дровишко, вечно оставляющее занозы. Во-вторых, он не давал возможности повеселиться. Убивать весело — Дазай ощутил, что дарить смерть другим ничуть не хуже. На время усыпляет собственное желание поскорее сдохнуть. Но на любом задании Чуя вырывался вперед, укладывал всех, кто попадался на пути, и Дазаю не оставалось ничего, кроме как подсчитывать трупы под ногами. Даже пистолет не удавалось достать. В-третьих, его безвкусные шляпы, в-четвертых, отсутствие манер. Бесило даже, как он чашку в руках держит и как схлебывает чай. Именно «схлебывает», по-другому не скажешь. В-пятых, он груб и совершенно безнадежен в общении с девушками. В-шестых…       Да уж, на все причины никакой бумаги не хватит.       Но основная — это постоянно звучащее «гребаный мазохист». Дазая передергивало, когда он слышал это. А стоило скривиться, Чуя тут же расплывался в довольной улыбке. Как сейчас.       — Думал свинтить? — он сел напротив убирая с головы свою дурацкую шляпу. Фетр влажный и капли застыли на плаще. Видно, дождь начался, но в баре тепло и совсем ничего не слышно. Другой мир.       — Или ты сюда отравиться зашел?       — Если б я хотел отравиться, то съел бы твою попытку яичницы сегодня утром.       — И чем это тебе моя яичница не понравилась?!       — Тем, что ты ссыпал в нее всю соль, какая имелась в доме. Может, ты влюбился, Чуя?       — Пошел нахер, чертов Дазай!       Надо видеть, как его лицо сливается с огненными волосами. Ох уж эта очаровательная смесь смущения и гнева! Стул под Дазаем заскрипел и подогнулся. Опять начинается — использование сил не по делу. Пришлось схватить его за запястье. Чуя дернулся, смахнул стакан со стола. Ну вот, посуду бьет он, а выгоняют потом из заведений несчастного напарника. Разве это честно?       Напарник… А ведь они давно уже вместе куда теснее. Помнится, после первого совместного задания босс произнес:       — По-моему вы очень подходите друг другу. Даже ведете себя как молодожены.       Дазай тогда впервые в жизни закипел. Обычно вел себя тише, но тут рявкнул:       — С этим мудаком? Никогда в жизни! — вместе с Чуей. Слово в слово, нотка в нотку.       Как же это бесило!       — Хватит заливать свои бесстыжие зенки, — фыркнул Чуя, выложив купюру за разбитый стакан. — Поднимай зад и тащи его домой. Завтра трудный день.       — Конечно, мне ж опять с тобой работать.       — Еще слово, и работать тебе уже не придется.       — Какой жестокий, Чу-у-уя… — Дазай улыбнулся, специально вытягивая имя, чтоб услышать, как у него зубы скрипят. — Я был бы счастлив, если б мне не пришлось дожить до завтра.       — Гребаный мазохист. Я тебе устрою.       Ну вот, опять.       — Устрой, пожалуйста. Я устал объяснять, что я не мазохист!       — Вот и устрою! И докажу, что ты самый настоящий мазохист.       — Ты сначала устрой.       — И устрою!       — Устрой-устрой.       — И устрою! Впрочем, с Чуей тем и хорошо, что запросто можно умереть от его рук. Довольно романтично, не правда ли?

***

      Интересно, с чего все началось? Кажется, с того момента, когда девушка, которую облюбовал Дазай для совершения двойного самоубийства, его отвергла. О, она была воплощением небесного ангела, работала поваром в кондитерской, часто месила тесто, и у нее были очень сильные, но тонкие руки, просто созданные для того, чтобы душить. Но стоило предложить ей это, она влепила пощечину, да такую, что в голове зашумело.       Чуя тоже зашел тогда в кондитерскую за компанию. Как назло наблюдал всю картину и долго ржал, рассматривая горящий отпечаток пятерни на щеке.       Это было разгромное поражение. Ведь у нее такие руки… Где еще такие найти?       В общем, они оба в тот вечер знатно набрались. Дазай едва языком ворочал, что уж говорить об извилинах.       — Все из-за тебя! Она же… она почти согласилась на двойное самоубийство!       — Черта с два она согласилась бы связаться с тобой, гребаный мазохист, — весело пробулькал Чуя.       — Я не мазохист!!!       — Харе заливать. Сам же растекался тут: «Ах, хочу, чтобы вы меня придушили своими ручками!»       Специально повысил голос и глаза закатил. Дазай с настолько уродливым выражением никогда бы к девушке не подошел. Да что там, выходить на улицу постеснялся бы. Бедный Чуя, а он с таким лицом живет.       — Это не значит, что я получаю наслаждение от боли!       — Да какая разница?!       — Большая!       — А если я тебя придушу?       — Ну уж нет! Никакого удовольствия!       — Откуда ты знаешь? Ты ж не пробовал. Или что, боишься действительно сдохнуть? — Чуя прищурился. Почувствовал, гад, что берет верх.       Вот же неотесанное быдло. И попробуй объясни ему что-то настолько тонкое, как нежные чувства на пороге смерти.       — Такому придурку, как ты, не понять, — Дазай скривился, налил себе еще, хотя уже не лезло. Просто Чуя обгонял по счету опрокинутых рюмок, и это бесило.       — Бои-и-ишься, самоубийца недоделанный.       Ну все. Терпение лопнуло.       — Не боюсь.       — Проверим?       — Проверим. Прямо сейчас. Поехали отсюда.       И проверили. Так проверили, что на всю жизнь запомнилось, врезалось не только в память, но и в тело. До сих пор передергивает, когда Чуя резко хватает за ворот рубашки и приближается нос к носу.       Прибыли к Чуе. Одна комната, минимум мебели, пистолет под подушкой, словно у мальчишки… и пряный запах, похожий на корицу. Да, рыжику подходит как никогда.       — Если сдохнешь, тут просторный мусоропровод. И убирается он редко. Так что запашок твоей гнили никого не смутит.       — Какой ты заботливый, Чуя.       Нет, умирать от его лап Дазай не собирался. Еще чего. Если и встречать смерть, то только в женских ручках, — думалось, пока не встретились глаза Чуи. Затуманенные, безумные, искристые, холодные, как лед в шампанском. Глаза убийцы — жестокого маньяка, которого накрывает эйфория от предсмертных конвульсий жертвы. Мурашки пронеслись по спине куда-то вниз, и, будь проклято нездоровое либидо вперемешку с алкоголем, у Дазая встал. Спасибо мягкому свету ночника, Чуя не заметил. Да он и не смотрел вниз, только в глаза. Засучил рукава, ухмыльнулся.       — Начнем?       — Да.       — Всегда об этом мечтал, — не сказал, прорычал. И новая толпа мурашек хлынула вниз вместе с кровью.       Дело было не в Чуе, конечно, а в том, с каким жаром он готов был принести смерть. Совершенное оружие: и он сам, и его способность… Дазая возбуждала близость смерти, неизбежной, неминуемой, обезумевшей, со стальным блеском в черной пропасти зрачков.       Он не успел ничего съязвить в ответ: шею мгновенно обхватили и сдавили. А у Чуи, оказывается, руки по-девчачьи тонкие, но жутко сильные. Без всякой способности могут позвонки переломить. И воздух перекрыли качественно: Дазай беспомощно открывал рот, надеясь глотнуть хоть немножечко, языком поймать невидимые крупицы, но пальцы тисками вцепились в него, поднимая над землей. Чуя ради такого случая даже на кровать забрался.       — Хрена ли ты стонешь, как девчонка?       Насчет стонов он, конечно, погорячился. Дазай сипел, словно сдувающийся шарик.       — Пусти…       Не слова, беззвучное ничто. То, что складывалось губами, но не имело силы воздействия. Грудь словно сдавило что-то неподъемное. В глазах темнело. Надо бы отпихнуть от себя Чую, пока совсем поздно не стало. Надругается еще, пока будешь валяться в отключке. А он как назло зажал большим пальцем кадык. Как же больно! Из последних сил удалось схватить его за руку. Вцепиться в тонкое запястье так, что на белой коже проступили синяки. Надо же, какой Чуя нежный… Скажи, что сносит головы направо и налево, никто не поверит.       Хватка ослабла. Дазай смог вдохнуть и пнул Чую в бок, за что гравитацией его закинуло в диван.       — Я же говорил… — Голос возвращался с трудом. — Никакого удовольствия…       — Какое тебе еще удовольствие?!       — Девственнику не понять, — Дазай попытался усмехнуться, но шею снова сдавило. Чуя налетел, как ураган. Красный, пылающий до кончиков волос ураган.       — Кто тут девственник? Между прочим, это тебя с твоими больными фантазиями отшивают!       — Заткнись!       — Да какие тебе бабы вообще?! У тебя ж на морде написано, что ты педик!       — На себя посмотри, принцесса!       — Я тебе покажу «принцессу», тупая скумбрия!       Перепалка продолжилась бы и дальше, но воздуха снова стало не хватать. И Чуя — залез, уселся на ноги и вдруг замер, неловко улыбаясь. Член-то все еще стоял. Перед отключкой особенно остро ударило в голову возбуждение… Ну, и не только в голову, естественно.       Пришла очередь Дазая гореть пламенем стыда.       — Не по твою душу стояк! И не думай!       — Ага, рассказывай, педик-мазохист!       — У меня стоит на смерть, а она женского рода!!!       — Не пизди!       Вдруг Чую осенило: он громко ахнул и стальной блеск в глазах стал еще холоднее.       — Так вот какого удовольствия тебе надо… Ну ничего. Я тебе сейчас устрою…       Вырваться бы, но перед глазами разноцветные мошки и потолок вращался, как темно-серая густая масса в бетономешалке. Чуя слез и расстегнул штаны. Дазай взбрыкнул, почти поймал его руку — штаны ловко сдернули и откинули в сторону.       — Ты совсем сбрендил? Чуя!       Но тот не слышал. Вообще. Будто вошел в состояние Порчи, только способность Дазая против нее бессильна. Маньяк. Убийство. Смерть. Неизбежность.       И почему такой Чуя возбуждал?       Трусы взлетели следом. Сознание резко вернулось в норму, и Дазай замахнулся, но руку прижали к кровати. Затем вторую. Чертов извращенец, Чуя связал их Дазаевыми трусами.       — Чуя, это уже не смешно. Я наигрался, удушение — не мой способ, хватит…       — Пошел нахер, гребаный Дазай! — он расправился со своими штанами и снова перекрыл воздух. Несколько раз удалось стукнуть его по башке связанными руками, но, похоже, Чую это лишь забавляло. Он развел судорожно дергающиеся ноги, и ткнулся членом в зад. Серьезно? Да у него самого стояк покрепче будет, и еще смеет тут насмехаться. Вот же тварь! Сам-то настоящий педик!       Сознание мутнело. В задницу впихнули что-то, шевелили внутри, будто варварски ложкой чай размешивали. Чуя пробивался пальцами как можно глубже, но не долго. Потом боль пронеслась по нервам. Он все-таки сунул свой длиннющий отросток. Главное, сам мелкий, а член, видно, все лишние сантиметры в себя вобрал.       Мысли с последним воздухом выдавило из легких.       Чуя, едва вошел, сразу стал двигаться, а в шею вцепился двумя руками.       Все эти «стой!», «хватит!» гасли меньше чем на полуслове, превращаясь в бессвязное сипение. Больно. Адски больно. Но смерть… вот она, надвигается, падает вместе с каплями пота с рыжей челки. Уже размыто лицо совсем рядом, но блеск, неумолимо холодный, металлический, все еще потрясает, доводит до исступления душу. И тело следом за ним.       Все в тумане. Дазай не помнил, как кончил. Как сквозь вату слышал ругательства Чуи, чувствовал его движения внутри и его горячую сперму на животе. Это последнее, что запомнилось перед полным провалом в темноту.       Божественный запах кофе. Капучино, сладкий, сливочный… и корица. Напоминание о рыжике…       Дазай открыл глаза, с трудом осознав, что жив. Жив. Может, все сон? Хотя опять видит потолок комнаты Чуи… Он попытался встать и сразу уверился в реальности. Задница трещала по швам, к шее больно было прикоснуться. Дазай едва дополз до зеркала, посмотрел на себя. Хорош, ничего не скажешь. Сверху белый, ниже — синий. И под глазами мешки огромные, хоть жестяные ящики в них загружай.       Хмурый Чуя появился с двумя чашками кофе. Посмотрел и буркнул:       — Нам нужно забыть…       — Ха! — А не охренел ли он часом? — Такое забудешь! Как же!       — Ты сам напросился!       — И ноги сам раздвинул, да?       — А нечего было меня доводить!       — До чего? До состояния кобеля, готового присунуть кому угодно?       Чуя подлетел и снова схватил за шею — точно в след.       — Вижу, ты по-другому не понимаешь. Объясню проще: если хоть пикнешь обо всем этом, еще раз выебу. И в живых уже не оставлю!       — Понял, понял… Мне и самому невыгодно жаловаться, Чуя, — когда хватка ослабла, Дазай добавил: — Потому что в какой-то момент мне даже понравилось.       — Гребаный мазохист.       — Заткнись.       — Сам заткнись. Кофе стынет.