warmth

Мэри была солнцем. Ярким, сияющим, теплым… живым. Была. Мэри умела создавать свет из тумана: она брала его в руки, согревала теплом своего дыхания, гладила, как спящего котенка — и туман подчинялся, выползал желтым шарфом из-под искусных пальцев, красовался лучисто на болезненно худых плечах. Мэри улыбалась так, что одной ее улыбки хватило бы, чтобы спасти умирающего. Баш хмурится — ее не спасло. Мэри завещала жить счастливо двум осиротевшим людям и маленькой девочке, о своем сиротстве даже еще не знающей. Баш давится комом в горле, когда думает об этом. Баш злится. Баш очень сильно злится. Как она могла? Как она могла завещать им свое солнечное счастье, которое сама же и отняла, забрала с собой в мерзлую еще землю? Баш негнущимися пальцами берет недовязанный шарф, незаконченный, оборванный, как и ее жизнь, подносит к лицу и вдыхает еле ощутимый аромат — запах выпечки и солнца. Так всегда пахла Мэри, вспоминает Баш, со страхом осознавая, что этот запах, намертво отпечатанный в его памяти, не дойдет до Дельфин, потеряется по дороге… Исчезнет. И недовязанный шарф, чертов желтый солнечный шарф, всегда будет напоминать ему о том, что он не смог спасти. Баш хватается за голову, Баш кусает губы, Баш хочет кричать, но бросает взгляд на спящую дочь и замирает. Баш молчит, не двигается, даже не дышит, боится спугнуть мгновение: Дельфин спит, укутанная в желтую пряжу, желтую пряжу, что должна была стать частью шарфа, но никогда не станет. Баш выдыхает. Баш берет в руки спицы.