Лучше, чем ничего

Саня С вечеринки я ухожу немногим позже Дитриха. Выбора нет. Не хочется светить перед всеми побагровевшей шеей и отвечать на миллионы идиотских вопросов, связанных с ней. Точнее, не можется. А хочется очень даже! Типа, братаны, только гляньте, какую страсть я сейчас ощутил на своей шкуре! Да он меня так к стенке припер, я ахуел! И так засосал… а потом и отсосал, что колени до сих пор дрожат. Прикиньте? Вам такое наверное даже не снилось! Серьезно, все было так необычно! Вызывающе! Возбуждающе! И очень откровенно. Слишком откровенно. Прямо как в кино! В качественном пореве, где идеально все, от актеров, до фоновой музыки! Завидуйте, сучки! Я в таком восторге, что мне хочется выбежать на улицу и рассказать об этом каждому прохожему. Чувствую слепящую глаза эйфорию! Произошедшее меня невероятно приободряет. Моя самооценка, которая и так никогда на дне не тусовалась, взлетает до небес и преодолевает стратосферу. Ощущаю себя совсем еще зеленым подростком, у которого впервые состоялся секс, и аж яйца жмет от желания поделиться со всеми будоражащим впечатлением. А ведь это всего лишь был минет. И то незаконченный. Но сколько эмоций! И как они меня распирают! А если бы мы зашли дальше? Не представляю, что бы со мной было при таком раскладе. Но готов пофантазировать. Обсудить коллективно. Построить пару теорий и окунуться в фантазию с головой вместе с друзьями. Вот только Дитриха подставлять не хочется. Вторая причина, из-за которой я быстро сливаюсь со вписки, это напряжение в штанах. Я-то думал, возбуждение схлынет, если я немного потопчусь на кухне и выкурю парочку сигарет. Ни черта. В голове настойчиво против моей воли прокручивается на репите один и тот же момент: как я запускаю пальцы в светлые волосы стоящего передо мной на коленях Дитриха. Убираю пряди с его светлых глаз, пронзительный взгляд которых устремлен на меня и заводит до мурашек. Наблюдаю, как его язык играет с пирсой на моем члене. Беззастенчиво. Без грамма смущения. Будто все напряжение старосты осталось за дверьми ванной, а здесь его не беспокоит ничего, кроме моего члена. Отличный расклад, я считаю. Вспоминаю, как толкаюсь ему в рот, и он морщится. Как холодные пальцы впиваются в мои бедра. Как он прикрывает глаза, беря в рот полностью. Вспоминаю съехавшие с переносицы очки, которые наверняка все это время мешались, но мы оба на это не обращали ни малейшего внимания. Придя домой, я бегу прямиком в свою комнату. От собственных рук ощущения, конечно, не такие яркие. Но черт… Мне жизненно необходима разрядка, и я все еще вижу Дитриха перед собой. Представляю его. И кончаю настолько бурно, что аж уши закладывает. Блин, почему мне раньше не говорили, что с пацаном может быть так круто? Я в культурном, сука, шоке. И не в культурном. Во всех шоках, которые существуют. И в тех, которым только еще предстоит быть созданными. Ебать попадалово! Возбуждение, наконец, уходит на второй план. Мысли очищаются. Очищаются от желания секса, но не от Дитриха. Лежу на кровати, смотрю в потолок и ахуеваю. Время поразмышлять над тем, что произошло и как следует действовать дальше. Раскидываю мозгами все выходные под прицелом выразительного взгляда бати. Увидев мою шею, он ничего не говорит, но явно ждет, что я сам, как обычно, вывалю ему на голову тонну информации, даже той, к которой он не готов. Но я, наверное, впервые за всю свою жизнь не тороплюсь с разъяснениями. Сперва следует разработать тактику поведения в отношении старосты. Что бы такого ему сказать, чтобы он не чувствовал себя не в своей тарелке, но при этом не торопился тащить меня на костер инквизиции? Меня это изводит. Даже батя отмечает, что я выгляжу непривычно напряженным. — Влюбился, что ли? — спрашивает он субботним вечером, со звоном помешивая сахар в чашке с чаем. Меня этот вопрос вводит в ступор. Из-за одного перепихона люди вроде не влюбляются? Но, не буду скрывать, теперь староста не идет у меня из головы, хоть ты тресни. Готов биться башкой о стену, только бы выключить шарманку у себя в голове, транслирующую сутками напролет песню, состоящую из единственного слова: «…Дитрих-Дитрих-Дитрих…» — Нет, сомневаюсь, — отвечаю я честно. То, что я испытываю, не похоже на эмоции, накрывавшие меня из-за девушек, с которыми мне так и не посчастливилось встречаться. Здесь мою далеко не тонкую душевную организацию скорее штурмует проснувшаяся страсть вперемешку с безудержным любопытством и лютой неудовлетворенностью. Да, руками я поработал на славу. Но уверен, если бы я кончил тогда, в ванной, ощущения были бы в разы ярче. Чувство незавершенности изматывает. Следует как можно скорее поговорить с Дитрихом. Настроенный серьезно, я даже прихожу в понедельник к первой паре. Знаю, что староста всегда припирается в университет спозаранку. Но как бы ни пытался я сам, после бессонных выходных благодаря мыслям о старосте, и пяти будильников, которые я героически вырубил, прибегаю только к началу пары, когда народу в аудитории дохрена и больше. Здесь тет-а-тет не поболтаешь. Я не рассчитывал, что после произошедшего Дитрих начнет вешаться мне на шею и проявлять знаки внимания (а хорошо бы), но и не думал, что староста выберет стратегию полного игнорирования моей персоны. Вот только после первой пары, когда он, получив результаты последних самостоятельных, отчитывает «ленивых и безответственных» одногруппников, я оказываюсь единственным, к кому он не подходит. Более того, он даже не смотрит в мою сторону. Проходит мимо, будто я пустое место. Будто меня нет. Будто… Блять, ты охренел, козлина? ТЫ ОХРЕНЕЛ?! Братишка, так дела не делаются. Я его окликаю: — Эй, Дитрих, перекинуться парой слов не хочешь? Может, выйдем? — спрашиваю я миролюбиво, улыбаясь во все свои тридцать два зуба (хотя на самом деле зубов у меня двадцать восемь, так как ни одного зуба мудрости так и не вылезло). А он делает вид, будто не слышит меня. И это охренеть как злит. Что за ботва, поц. Если есть что сказать, говори, а не вороти нос, как от прокаженного. Лучше нахер пошли, но не молчи. Нет ничего хуже слов, зависших в воздухе и грозящих не быть произнесенными никогда. — Ого, у кого-то были бурные выходные? — из череды мыслей меня вырывает Иван, что частенько сидит на парах передо мной, своей широкой спиной закрывая меня от прицельных взглядов преподавателей. Хотя я и изменил своим футболкам, натянув в университет водолазку, багровое пятно засоса выглядывает даже из-под высокого ворота. Краем глаза замечаю, как Дитрих, вернувшись к своему месту и взявшись раскладывать по парте долбаные ручки, на миг замирает. Да-да, хуила, твоих губ дело. Вспоминаешь, как лапал меня, игнорируя мои попытки тебя оттолкнуть. Хилые попытки. Но были же! — Ага, — киваю я, улыбаясь. — Познакомился с одним пылесосом. Думал, живым не уйду, — кидаю я, не видя Ивана, а прожигая взглядом спину Дитриха на заднем плане. Хоть как-то среагируй, сучка! — Блин, я бы от такого пылесоса не отказался, — смеется в ответ Иван. — Если она тебе так шею разукрасила, не представляю, до чего еще она добралась! «Она». Смешно. Но замечание прямо в точку. Засос над пахом выглядит так, будто бы меня хорошенько приложили кулаком. Даже мне самому смотреть на него страшно. Кажется, коснись его, и я испытаю боль. Вот настолько жутко он выглядит. — Не, братан, не советую. Она сперва сама на меня накинулась, а теперь игнорит, будто я мусор у ее ног, — нарочито громко сообщаю я, к своему сожалению замечая, что в голосе моем чувствуется легкая обида. — А, знакомая песня, — пожимает Иван плечами. — Ну ты это… Не расстраивайся. Мало ли какие у нее в голове тараканы, — крутит он у виска. Тараканов вагон и маленькая тележка. А за маленькой тележкой еще целый караван. Дитрих сидит с таким видом, будто вот-вот схватит одну из ручек и воткнет мне ее в глаз. Только я, если что, в долгу не останусь. Александр ….Пиздец-пиздец-пиздец-пиздец-пиздец… Какой же, мать его, пиздец. Нахера я все это сделал?! Нахера я вообще пошел на этот ебучий вписон?! И пил нахера? Блять, знал же, что на грани срыва. Знал… Еще чуть-чуть, и крыша поедет. Вот и поехала. Доигрался. Что делать-то теперь?! Все выходные ловлю приступы адовой паники. Не могу сосредоточиться ни на учебе, ни на просьбах со стороны родителей. В воскресенье мама даже интересуется, не заболел ли я. Вот так неожиданность. Обычно я что кашляю, как туберкулезник, что прихожу с перебинтованной рукой, как совсем недавно, и никто и бровью не ведет. А тут что вы, посмотрите-ка, обратили внимание на позор семьи. Не переломитесь от натуги. Я жутко зол. Зол на себя за все произошедшее. Зол на себя, что продолжаю об этом думать. Зол за то, что все это мне до безумия понравилось и теперь хочется еще и еще. Не будь у меня воли, я бы наверняка уже узнал, где живет Майский, завалился бы к нему домой и выебал так, что потом еще неделю кормил бы его с ложечки, пока он приходил бы в себя. Плохие мысли. Непростительные желания. Нереализуемые мечты. Просто исчезните и дайте мне спокойно отжить свой век в одиночестве. Мне так хреново, что хочется кричать. Или рыдать. Я еще не определился. Но в понедельник утром иду в университет, как на плаху. Даже представить не могу, что меня там ждет. Возможно, Майский уже всем растрепал. А может, слухи и до деканата дошли. Что, если они захотят сообщить родителям? Выходит, один раз позволив себе то, чего я невыносимо хотел, я полностью разрушил себе жизнь? Вот так просто по щелчку пальцев? Чтобы построить жизнь, надо жопу бантиком вывернуть, а чтобы сломать — достаточно исполнить одно нелепое желание? Пиздец перспективно. Но в университете косых взглядов на себе не ловлю. Пока все тихо. Майский, к моему сожалению, припирается на первую же пару. Как обычно, весь из себя вдохновленный и довольный жизнью. Машет мне рукой, но я делаю вид, что не замечаю этого. Так будет лучше. Игнорируй проблему, и, быть может, она решится сама собой. Сработало ли это у кого-то хоть раз? Очень в этом сомневаюсь. Но я не знаю, что делать. Не знаю, что сказать. По крайней мере, судя по виду Майского, изнасилованным он себя не считает, значит, хотя бы в полицию не потащит. Но если бы потащил, я бы отпираться, наверное, не стал. Я виноват. Перешел черту. Потерял контроль. Я хочу извиниться. Блять, готов упасть перед ним на колени. Да, я та самая скотина, которая воспользовалась твоим опьянением и сделала с тобой то, что сделала. Прости меня. Прости, я очень сожалею. Но кого я обманываю. Не сожалею я нихера. Хочу еще. Невыносимо хочу еще! Беру себя в руки. Нельзя позволять эмоциям доминировать над разумом. Привычное отчитывание одногруппников устраиваю скорее для проформы, пытаясь изобразить, будто бы ничего не изменилось. Только к Майскому не обращаюсь. У меня его фамилия в горле застревает. Даже смотреть на него не могу. Сразу перед глазами свежие воспоминания пятничного вечера. Сердце колотится чаще. Чувствую, что потею как мразь, но ничего не могу поделать со своим состоянием. Когда же Майский меня еще и окликает и зовет поговорить, у меня из-под ног будто земля уходит. Стараюсь сохранять видимое самообладание, при этом внутри ощущая раздрай мирового масштаба. Я даже ответить ему ничего не могу. Блять, как же мне плохо. Как же мне плохо. Плохо мне, блять. А Майский, тем временем, обсуждает с нашим одногруппником свои засосы на шее. Шутит. Выкаблучивается. Выходит, я единственный, кого вся эта ситуация напрягает? А для тебя, получается, это ебаная шуточка?! Паника замещается лютой яростью. С такой злостью записываю лекции, что то и дело прорываю тетрадные листы насквозь. Вот же сука. Веселится он, посмотрите-ка. Поговорить, значит, хочешь? Будет тебе разговор, придурок. Последней парой у нас стоит физкультура. Она проходит в соседнем корпусе в недавно отстроенном спортзале. Я знаю, что Майский всегда выходит из раздевалки последним. Вечно возится там, как навозный жук в дерьме, аж смотреть тошно. Но сегодня я тоже не тороплюсь идти в зал. Жду, пока все парни из нашей и параллельных групп выйдут, после чего двигаю в сторону Майского. Саня Окей, Дитрих, не хочешь по-хорошему, будет по-плохому. Я не из тех людей, которые держат все в себе. Мне, между прочим, высказаться надо. Да, я обосрался, признаю. Хотелось бы сказать, что ты не лучше. Нехуй было так напиваться. Но ладно, обвинение — не лучший способ извинения, верно? Так что мужественно возьму всю вину на себя. Но скажу в лоб. Да, я виноват. И хватит от меня шугаться, етить, это бесит! Настроившись воинственно, собираюсь на физре гоняться за Дитрихом на пробежке до талого, заебывая его предложением поговорить до тех пор, пока не согласится. Нахера мне это надо, не знаю. Но раз надо, значит сделаю. А там уже разберемся, что к чему. Продумывая план действий, я не замечаю, как раздевалка пустеет. Судя по доносящимся из зала звукам, занятие уже началось. Черт, и почему я вечно копаюсь? Бриджи на мне, кроссовки тоже, осталась футболка. Не успеваю толком стянуть с себя жутко неудобную водолазку, когда слышу шаги за спиной. Оборачиваюсь и нос к носу сталкиваюсь с Дитрихом. Резкий толчок, и я врезаюсь спиной в шкафчик для одежды. Это не тот толчок, который был в пятницу. Лезть ко мне целоваться явно никто не собирается, хоть и прижимают меня к поверхности металлической двери сильнее, чем требовалось. — Майский, — выдыхает Дитрих с такой злостью, что у меня складывается впечатление, будто вот-вот из ушей старосты повалит пар. — Дитрих? — отвечаю я в тон ему. — Слушай внимательно, потому что повторять не буду, — староста явно не в настроении. Он не говорит, а словно извергает на меня сгустки чистой ярости. — Не смей никому… — он давится словами, ненароком опустив глаза и увидев мои проколотые соски. Две черные горизонтальные штанги блестят в тусклом свете раздевалки. Весь напор мгновенно улетучивается. Староста пялится на мою грудь слишком долго, прежде чем отрывает-таки от нее взгляд и вперивает его в меня: — Сколько еще у тебя проколов? — неожиданно спрашивает он, не меняя злобной интонации. — Пять. Два в сосках, два в пупке и один в члене, — загибаю я пальцы. — Теперь ты видел все, — заявляю я, не подумав. Староста мрачнеет. — Короче, — выдыхает он, скрипя зубами, — расскажешь кому, зарою. Это одна из тех угроз, в которые не веришь в девяноста девяти и девяти десятых процентов случаев. Но одна десятая процента остается, и сейчас я с ней и сталкиваюсь. Действительно зароет. Даже не сомневаюсь. — Никому я рассказывать и не думал, — качаю я головой. — С чего ты вообще решил, что я захочу это афишировать? Дитрих морщится, отходит от меня, разворачивается и направляется к выходу. Блин, почему я молчу? Понятное дело, он бережёт свою репутацию. Она для него важнее, чем свои личные чувства. Но мне-то… Мне-то важно другое. — Прости меня! — кидаю я ему в спину поспешно. Прости, что не остановил тебя. Прости, что ты меня целовал. Прости, что сделал мне минет. Чертовски хороший минет. Прости, что мне понравилось. Дитрих останавливается, будто бы хочет что-то сказать в ответ. Но так и не решается. Уходит из раздевалки, не проронив ни слова. Блять, только не говорите, что я сломал пацану жизнь. Александр Ёп твою мать, еще и соски. Просто ебаное тройное комбо. Майский, да какого хера? Ты будто бы планомерно готовил свое тело для меня. Все мои фетиши в себя вобрал. Срань. Я аж воздухом давлюсь, понимая, что в вечер нашей близости не удосужился поднять футболку выше. Тогда я бы пупком и членом не ограничился. Гнева как не бывало. Остается лишь горький привкус сожаления за то, что упустил несколько приятных деталей. Желание наорать на Майского улетучивается. Желание его трахнуть — здравствуйте, присаживайтесь, быть может, чаю? Ох, как опасно. Пойду-ка я пробегу пару сотен километров, чтобы сбить нарастающее напряжение. Думая именно об этом, иду к выходу из раздевалки. Не срываюсь на бег лишь потому, что буду со стороны выглядеть слишком глупо. Касаюсь ручки двери, когда сзади прилетает: — Прости меня! Такое искреннее «прости». Такое жалобное, что рвет душу. У меня внутри все аж переворачивается. Так вот оно что. Ему кажется, что он передо мной виноват. Я все выходные и половину понедельника хожу и накручиваю себя, представляя худшие сценарии развития событий. Думаю, а не расскажет ли он кому. А не начнет ли меня шантажировать. А не будет ли травли или что похуже. Его же все это время мучает чувство вины? Майский, ты дебилушка. Нельзя же быть настолько хорошим парнем. А то ведь я и влюбиться могу. И тогда нынешний пиздец покажется нам обоим цветочками.