Лучше, чем ничего

Артём Без десяти минут Новый год. Стол ломится от еды. Его главное украшение — салат, исполненный в виде мандаринок. Кожуру заменяет варёная морковка. Это Саня наткнулся в интернете на рецепт, вбил себе в голову, что обязан его реализовать, и часа три пыхтел на кухне над своим детищем, пытаясь привести блюдо к тому виду, в котором оно представлено на фотографии. Пыхтел не зря. Мандарины, конечно, нихера не вышли. Кривые морковные чудовища. Зато сразу видно, как человек старался. И сколько сил вложил в то, что по факту так и не получилось. Из телевизора льется монотонный бубнеж под веселую мелодию. Новогодняя елка мигает разноцветными всполохами, которые отражаются в пока еще пустых хрустальных бокалах. Этот Новый год ничем не отличается от десятка предыдущих. Но именно сегодня мое настроение никак не желает подниматься выше плинтуса. Я этого, конечно, не показываю. Не хватало еще испортить торжество своей хандрой. Но невольно скучаю по тем временам, когда праздник у меня ассоциировался с веселой компанией, беспечной безосновательной радостью и задушевными разговорами до глубокой ночи, а не с мыслью о том, сколько посуды придётся мыть поутру. Старею. Нехотя сражаюсь с только что извлеченной из морозилки бутылкой шампанского, пытаясь понять, зачем мы вообще каждый год покупаем этот напиток, если ни я, ни Саня не испытываем к нему ни намека на теплые чувства. Впрочем… Сыну шампанское нужно не столько для того, чтобы насладиться им, сколько… Саня срывается с места, убегает из комнаты, а возвращается с бумагой, ручками и зажигалками в руках и безумным блеском в глазах. Походит на маньяка-пиромана. Вот об этом я и говорю. Горе ты мое луковое. Девятнадцать лет, а детство в жопе играет с размахом, барабанами и цирковыми обезьянами. — Опять ты за свое, — вздыхаю я, демонстративно закатывая глаза, пусть и знаю, что на сына это не возымеет никакого эффекта. Реагирую чисто для галочки. Следовало раньше подумать о том, что всё, вкладываемое в ребенка в детстве, с взрослением возводится им в пугающий абсолют. Не могу утверждать, что так у каждого детеныша без исключения, но у моего — только так и никак иначе. Весь в меня. Когда я потащил его в тринадцать лет на крышу, пытаясь взбодрить после отъезда матери, я еще не предполагал, что мое тайное место для релаксации превратится и в его место. До пятнадцати лет Саня честно ходил туда только в моей компании. А затем решил, что достаточно взрослый для того, чтобы взламывать хлипкую дверь самостоятельно. И все бы хорошо, но нервов он мне своими выходками потрепал — будь здоров. И вроде бы знаю, что, чтобы свалиться с крыши, надо нехило постараться, а у Сани голова на плечах, чтобы не стараться вовсе. И все равно волнуюсь. «А вдруг упадет?» — невольно думаю я, и аж кровь в венах стынет. Я девятнадцать лет сына воспитывал не для того, чтобы соскребать его с асфальта, знаете ли. А Сане хоть бы хны. И попробуй только запрети. Тогда в ход сразу же пойдет обезоруживающее: «Так ты же сам меня туда и привел!». И будет прав. Сам привел, сам и страдаю. Когда в тот же не самый веселый день Саня в порыве чувств хотел выкинуть с крыши наручные часы, что ему подарила мать, я его отговорил. Сказал, что они особенные и обязательно принесут ему удачу. Тогда я это сделал, потому что мне показалось, что позже сын пожалеет о содеянном. Все-таки подарок от мамы, которой ему не хватало, как бы я ни старался ее заменить. И что вы думаете? Эта дурында до сих пор таскает чертовы часы. На них уже и циферблат трещинами пошел, и ремешок больше напоминает клочок ткани с помойки. А Саня с ними разве что не целуется. — Выброси! — сколько раз я ему это советовал? За сотню точно перевалило. — Вот еще! — тут же вставал в позу Саня. — Они мне удачу приносят! Выброшу их — выброшу удачу! Да господи боже… — И только попробуй отказаться, — нависает Саня над бедным Дитрихом. Малец еще не знает, что начав встречаться с моим сыном, он фактически подписал договор с Дьяволом. Саня, конечно, простой, как три рубля. Вот только старые трехрублевые купюры коллекционеры сейчас готовы выкупить за значительные деньги. И вот об этом забывать не стоит. — Отказаться от чего? — удивляется Александр. Собранный парень. Серьезный. Старается вести себя взрослее, чем есть на самом деле. Но иногда и сам не замечает, каким ребенком выглядит со стороны. Он явно не привык к тем эмоциям, которые его заставляет испытывать Саня. И так как они ему не знакомы, скрывать их он еще не научился. — От загадывания желания, — детеныш заявляет это с такой серьезной моськой, что на мгновение даже мне начинает казаться, что говорит он о важных вещах. Жуткое заблуждение. — Чего-о-о? — восклицает Дитрих с таким искренним недоумением, что я еле сдерживаюсь, чтобы не засмеяться. Это что же, я в свои девятнадцать тоже был такой пузатой мелочью? А мне-то тогда казалось, что взрослее некуда. — Я вот тоже считаю это бредом, — киваю я, наконец-то справившись с пробкой. С тихим хлопком открываю шампанское и берусь разливать его по высоким стаканам. Саня разводит бурную деятельность. Рассказывает Дитриху правила, готовый с пеной у рта спорить, но добиться желаемого, а именно: участия Александра в этой вакханалии. И я ненароком возвращаюсь к своим размышлениям про абсурдные абсолюты, в которые дети превращают слова и действия родителей. Ведь именно я рассказал Сане про эту «традицию». Ему тогда было всего семь. Еще слишком маленький, чтобы отнестись к моим словам скептически, но достаточно взрослый, чтобы под родительским надзором доверить ему спички. Только желание сжигалось над апельсиновым соком. Детство ведь чем хорошо? Тем, что в этот период человек еще способен верить в чудеса. А что, если не они делают нашу жизнь интереснее? Саше еще только предстояло понять, что чудес не бывает, а любое достижение, скорее всего, будет достигнуто им с кровью, потом и значительной частью нервов. Ну, а пока пусть на утреннике в детском саду с искренним восхищением смотрит на пришедших Деда Мороза и Снегурочку, не замечая, как от «дедули» разит перегаром, и не задаваясь вопросом, почему «внучка» годится в матери его отцу. Пусть катается на детской машинке в парке, заливаясь чистым звонким смехом каждый раз, когда нажимает на клаксон. Пусть бегает в костюме лисы и криво застегнутых сандаликах (застегивал сам, молодчина, совсем взрослый) и рычит на меня, демонстрируя картонные клыки. Пусть с визгами счастья ищет подарок на день рождения согласно карте квартиры, которую я рисовал накануне ночью. Пусть, уткнувшись мне в шею, тихо сопит, неловко обняв мою руку, пока мы едем от гостей домой. Или затаив дыхание смотрит в темный угол кухни, в котором, по моим россказням, живет волшебник СимСим и кидает оттуда сладости. Его я придумал, потому что в какой-то момент Саня внезапно начал бояться темноты. Уверял, что там чудовища. Я же сказал, что в нашей квартире чудовищ нет. Зато есть волшебник. Так вот пусть смотрит в темноту кухни и переминается с ноги на ногу в нетерпении, пока я незаметно подбрасываю шоколадку, а затем очень заметно ее ловлю, заставляя мальчишку вопить от восторга. Волшебник из темного угла снова прислал гостинец! Не здорово ли? Говорят, чужие дети быстро растут. Свои, честно говоря, растут еще быстрее. Растут, да не до конца. Теперь Саня не верит в Деда Мороза и волшебника в темном углу кухни. Но вот желание загадывает каждый год с каким-то нездоровым фанатизмом. Сын на низком старте. Дитрих, по виду слегка охреневший от ситуации, предпочитает брать с него пример. Хорошая тактика, парень. Она сбережет тебе кучу нервов. Я меланхолично жую мандарин. Все желания, которые бы мне хотелось загадать, сами собой не исполнятся. Каждое из них требует от меня действий. Это и не желания вовсе. Сплошные цели. Дерьмово быть взрослым. Отправляю в рот очередную приторно-сладкую дольку, когда раздается звонок в дверь. Неожиданно. Кому это приспичило заглянуть к нам под куранты? — Мы вроде бы никого не ждем, — произношу я, пытаясь с помощью хлипкой дедукции сообразить, кто бы это мог быть. Отец с женой уехали на Новогодние в Питер. А кроме них к нам может ломиться разве что сосед по площадке, который не дурак выпить. Но обычно он набивается в гости уже поутру. Один раз ворвался к нам в одних трусах и с гитарой наперевес. Полдня сидел на кухне и пел нам какие-то околошансоновские музыкальные изыски. Если после Нового года я еще могу смириться с таким времяпрепровождением, то в сам Новый год — спасибо, не голодный. Поднимаюсь из-за стола, понимая, что Саню сейчас дергать себе дороже. Плетусь к двери, настраивая себя выпроводить соседа мягко, без негатива. Скандала в праздник совсем не хочется. Да и сосед — нормальный мужик. Не пил бы еще, так цены бы ему не было. Свет в коридоре не включаю, а то сын снова разорется, что мигающей гирлянды почти не видно. Распахиваю дверь и… замираю. На пороге единственный человек, которого я бы действительно хотел сейчас увидеть. И единственный, кого я увидеть не ожидал. Рыжие растрепанные волнистые волосы. Россыпь веснушек, подсвеченных блеклой подъездной лампочкой. И голубые-голубые глаза, яркость которых заметна даже в полумраке. Шурик тяжело дышит, будто бежал сюда со всех ног. Может, и бежал. Или запыхался, пока поднимался на наш этаж. Чертов лифт все никак не починят. Молча пялюсь на парня, почему-то не в силах произнести ни слова. А я-то наивно думал, что меня уже ничем не удивить. Но вот удивлен. И мечтать не мог… Ну и где же вся ваша бравада, Артём Максимович? Глубоко в пизде. В тех глубинах, где не ступала нога человека. У меня там уже девять лет как разбита палатка. Не ожидал, что в тридцать шесть лет регрессирую до состояния малолетки в пубертатный период, когда и хочется, и колется. Верил, что эту жизненную догмату пережил окончательно и бесповоротно, наломав дров на целую армию. Повторять, честно говоря, нет никакого желания. Так почему я возвращаюсь к тому, с чего начал? Хорошо, лукавлю. Теперь мозгов у меня чутка побольше, и я не намерен повторять ошибок молодости. Правда, это не гарант того, что я не насовершаю новых. Ошибаться — моя скрытая суперсила, которую я несу всю свою жизнь аки крест. Но я могу хотя бы постараться на этот раз все сделать правильно. Могу ведь, правда? Молчание между нами затягивается. И чем дольше оно длится, тем более неловко я себя ощущаю. Артем, какого черта? Пригласи его к столу. Вручи стакан с шампанским. Накорми, в конце-то концов, а то Шурик как был худенький, будто тростинка, таковым и остался. А за последнюю неделю, судя по осунувшемуся лицу, похудел даже больше. И все из-за меня. Это я привык зажёвывать стресс батоном с ведром сгущенного молока. А когда психовал Шурик, ему, помнится, всегда кусок в горло не лез. Говорил, тошнит. Я же в своем репертуаре. Умею создать стрессовую ситуацию из ничего. Или точнее Шурик умеет ее создать на почве меня. Что ж, надо решать проблему. Дать ему возможность наесть щеки. И благородный жирок на боках. Невольно ловлю себя на мысли, что напоминаю себе собственную бабушку. Она вот точно так же всегда рассуждала. Мудрая была женщина. Глубоко мною уважаемая. Открываю рот, собираясь предложить надуманное, но именно в этот момент Шурик льнет ко мне. Сцепляет руки у меня на шее. Встает на носочки (меня всегда умиляла наша разница в росте) и целует в губы. И это действие вновь, как и неделей ранее на кухне, пробуждает во мне воспоминания нашего самого первого, самого сладкого поцелуя. Боже, каким Шурик тогда был невинным. Таким чистым и непорочным. Совсем еще ребенком, жаждущим человеческого тепла. И уже тогда — истеричкой. Голова от него кругом шла. Он в буквальном смысле сводил меня с ума. Парень без стеснения проводит языком по моим губам, и я с готовностью ловлю самый кончик зубами, чуть прикусываю и забираю на себя инициативу. Рыжик, как я часто называл Шурика раньше и от чего он каждый раз жутко злился, смиренно принимает мои правила игры. С жадностью отвечает на поцелуи, будто бы стараясь как можно ярче продемонстрировать то, насколько скучал по мне. Сам не замечаю, как мои руки уже оказываются под его распахнутой курткой. Даже сквозь толстый свитер ощущаю его хрупкость. С силой прижимаю к себе, потому что близости губ невыносимо мало. Я уже успел позабыть, насколько раньше был зависим от тактильности. Настолько, что кидался из койки в койку, не особенно задумываясь о последствиях. Жаль, обуздать это у меня вышло далеко не сразу. Как и научиться концентрировать и сублимировать свои желания на одном человеке. В общем-то… единственным, с кем это вышло, и был Шурик. Может, потому что только отношения с ним мне казались достаточно серьезными, чтобы наконец-то перестать беззаботно ходить налево. Может, потому что к тому времени у меня наконец-то начал вставать на место мозг. Или дело было во влюбленности, которую я к нему испытывал. Такие чувства оказались для меня в новинку. Симпатизировать кому-то настолько, чтобы думать только о нем и хотеть только его? До Шурика я с таким не сталкивался. Убийственно сильное чувство, которое жутко пугало. …Но даже это не остановило меня от завершения наших отношений. Понимаете, всё тайное рано или поздно оказывается явным. Стань наши с Шуриком отношения серьезнее прежнего, пусть и не сразу, но это выплыло бы на поверхность. Поползли бы слухи. Я бы пережил. Рыжик, предполагаю, тоже. Даже по поводу отца я не сильно беспокоюсь. Но Саня… Ему я смог бы объяснить, что да как. Но что делать с его одноклассниками? Что делать с их родителями? Что делать со школой, забитой преподавателями старой закалки? Ничто меня не пугало больше, чем мысль, что моего сына начнут травить за то, что его отец — педик. Дети жестоки. Да и родители не лучше. А каждые полгода менять сыну школу — не вариант. Я хотел для Сани хорошего спокойного детства. И если для этого требовалось поставить крест на своем счастье, что ж… Я сделал это вполне осознанно. Я любил Шурика. Но расстался с ним. А о причине соврал, потому что не хотел, чтобы он возненавидел Саню. Потому что не хотел, чтобы моего сына ненавидел хоть кто-то. Нужен объект для ненависти? Я — отличный вариант. Ненавидьте меня. Возвращаясь в прошлое и анализируя свои действия, сейчас я признаю, что струсил. Что надумал худшие варианты стечения обстоятельств, которых могло и не быть. И да, я о своем поступке жалел и не единожды. Да, возможно, я совершил роковую ошибку. Главную в череде всех мною совершенных. За что и поплатился девятилетним целибатом. Не мог я после Шурика взять да и начать с кем-то встречаться. Не мог выбросить из головы лицо бедного парня в момент, когда я сказал, что хочу расстаться. Не мог забыть его рыданий. Как же ему тогда было плохо. И как же погано было мне. Самый худший день в моей жизни, без шуток. Только представьте, насколько сложно сохранять внешнее спокойствие, когда единственный человек, которого у вас вышло полюбить, умоляет вас не покидать его. Сохранять бесстрастность, когда у самого ком в горле. И единственная мысль в голове «Не сорвись». Сперва ревел Шурик. А после его ухода — я. Вот так я похерил единственные отношения, за которые стоило бороться. После этого я на полном серьезе настроился вести одинокую жизнь до самой своей смерти. Ну, а что такого? В одиночестве есть свои плюсы. Завел бы собаку после того, как отправил бы Саню в свободное плаванье. Проводил бы вечера пятницы за книгой. Нашел бы себе хобби. Ничего необычного. Не гарантирую, что был бы жуть каким счастливым, но… никому бы не было плохо рядом со мной. Знаю, звучит тухло. Жалкий героизм. И в жопу гарантии. Счастлив бы я не был… зато мог не бояться, что вновь совершу ошибку. Не счастлив, но спокоен. Не так уж и плохо. Было бы неплохо. Теперь все иначе. Сын разбередил старые раны. Я его в этом не виню — хотел как лучше. Только вот получилось как всегда. Как увидел тогда в актовом зале университета знакомую рыжую шевелюру, так и почувствовал, как стены деланного смирения, бережно возводимые мною столько лет, трещат по швам. Теперь, Артем, покой тебе даже не приснится, потому что каждую ночь раз за разом ты будто смотришь старую кинопленку, на которой запечатлены воспоминания, которые ты с таким усилием пытался забыть чертовых девять лет. Добро пожаловать в Ад: разувайся, проходи, снимай штаны. Губы без практики уже начинают саднить, а скулы — сводить от усталости. И все равно не могу оторваться от Шурика, одной рукой прижимая его вплотную к себе, а пальцы второй запуская в рыжие волнистые волосы. Такие мягкие, будто детский пушок. Кусаю его губы, не в силах насытиться. Мне хочется, чтобы этот поцелуй никогда не заканчивался. Жаль, у Шурика на сей счет иные планы. Неожиданный толчок в грудь возвращает меня с небес на землю и заставляет сделать шаг назад вглубь коридора. Хотелось бы мне сказать, что я удивлен. Но это не так. Слишком хорошо я знаю характер Шурика. Его маленький секрет, который на самом деле не такой уж и маленький и вовсе не секрет для любого, кто общался с ним больше пяти минут. Парень обладает весьма строптивым нравом. Я бы даже сказал, невероятно строптивым. Вот он мил и ласков, цепляется за твою футболку, жмется к тебе подобно бродячему рыжему коту, изголодавшемуся по теплу человеческой руки. Но в следующее мгновение ласковый котик превращается в рыжего монстра, который в ту самую желанную руку вгрызается клыками и впивается когтями всех четырех лап. И дерет ее столь неистово, будто его только что не гладили, а мучили. Это сейчас и происходит. Шурик в ярости и вот-вот начнет меня эмоционально драть. Когда он злится, смущен или… возбужден, он краснеет. Не только щеки. Уши. Шея. Плечи. Грудь. Весь покрывается красными пятнами. Не знаю, связано ли это свойство с тем, что и веснушки у него везде… Вообще везде. Или это просто две одинаково соблазнительные черты? А может дело в коже. Такой нежной, но такой ранимой. Помнится, засосы на ней держались неделями, не бледнея. Так или иначе, а свойство Шурика краснеть не раз играло мне на руку. Иногда спасало жизнь. Но сейчас спасаться поздно. Он уже взбесился. — Больше… — выдыхает парень, трясясь от злости. И кулачки, посмотрите-ка, сжал, что есть мочи. Действительно производишь пугающее впечатление. Ну… или я сделаю вид, что это так. — Больше? — повторяю я за ним, пытаясь понять, предполагается ли вообще в этом предложении продолжение. — Больше мне не звони, понял! — выпаливает Шурик, после чего разворачивается и быстро спускается по лестничной площадке вниз. Здрасьте, пожалуйста. Серьезно? Любой адекватный человек удивился бы происходящему уже во второй раз. Но не я. Знаю я это поведение. Проходил. Как знаю и то, чего от меня добиваются. — Я пойду прогуляюсь, — сообщаю я, заглянув в комнату и застав Саню и Александра обжимающимися на диване. Парни, я все понимаю. Тестостерон разве что из жопы не фонтанирует, но постыдились бы батьки! Пожалели бы мои нервы! Саня в ответ машет рукой, мол, иди. При этом даже не потрудившись отлипнуть от своего Дитриха. Мелкая паразитина. Накидываю поверх футболки зимнюю куртку, натягиваю ботинки и, захлопнув за собой дверь, прусь за Шуриком. Староват я для беготни за кем бы то ни было. Но Рыжик считает иначе. Что ж… посмотрим, что я успею сделать раньше, догнать его или помереть от инфаркта посреди улицы. Дело в том, что Шурик — жуткий провокатор. Зачем говорить, что ты хочешь куда-нибудь со мной сходить, когда можно устроить истерику на почве того, что я тебя никуда не вожу? Зачем говорить, что ты меня к кому-то ревнуешь, когда можно организовать жуткий скандал на тему: «Ты мне изменяешь, да?! Кобель драный!» Зачем говорить, что ты хочешь секса, когда можно разрыдаться с воплями: «Ты меня не хочешь! Не уделяешь мне время! Не любишь!» И я, чего греха таить, на провокации его всегда велся с пол-оборота. Да и сейчас, видимо, совсем не изменился. Но именно такое поведение Шурика и стало залогом долгосрочности наших отношений. До него я достаточно быстро терял интерес к партнёру. Но Рыжик своими психами держал меня в тонусе двадцать четыре часа в сутки. Попробуй тут заскучай, когда живешь с многоразовой бомбой, которая может взрываться по пять раз на дню по самым разнообразным причинам. Попробуй разлюби, когда каждый день пытаешься его любовь заслужить. Не выбегаю, вылетаю из подъезда и озираюсь по сторонам. Улица наполнена запахом пороха, звуками разрывающегося в небесах фейерверка, смехом детей и пьяными поздравлениями взрослых. Двенадцать ночи, а жизнь кипит как никогда. Шурика нигде не видно, но я сразу направляюсь в самый светлый переулок. Он, конечно, от меня убегает, но не прячется. Он хочет, чтобы я его догнал. Иначе для чего еще ему устраивать весь этот цирк? Заворачиваю за угол и вижу стремительно удаляющуюся знакомую фигуру. Попался. Шурик Тупая скотина! Какая же тупая скотина! Столько лет прошло, а он ни черта не изменился! Все та же блядская ухмылочка и непоколебимое равнодушие к происходящему вокруг! Хоть весь мир гори синим пламенем, а этот ублюдок так и будет стоять посреди пожара с неотъемлемым покерфейсом. Ненавижу! Дурацкая была идея припереться к нему на Новый год. Нет. Дурацкой была идея заявиться на студзиму его сына. Нет, еще раньше. Дурацкой была идея вообще соглашаться на встречу с Майским-младшим! На что я рассчитывал, спрашивается? Что мы посидим в пиццерии, дружески поболтаем о былом и разойдемся, как корабли в океане? И что каким бы ни был разговор, он никак на мне не отразится? Да где же были мои мозги?! Говорят, невозможно забыть свою первую любовь. Еще невозможно забыть первый секс. И лучший секс забыть тоже вряд ли получится. А что прикажете делать, когда все три пункта относятся к одному и тому же человеку? Прекрасно знаю, я не подарок. Так и вы, Артём Максимович, далеко не предел мечтаний! Говно вы, Артём Максимович, будем честны! Также люди склонны считать, что со временем начинаешь помнить только хорошее. Якобы плохие воспоминания тускнеют, тогда как хорошие становятся ярче, а то и вовсе идеализируются. Не мой вариант. Мало того, что я весьма эмоциональный человек, так еще и злопамятный. Жутко злопамятный. Мне кажется, в старости в приступе маразма я смогу забыть свое имя, но буду все так же четко вспоминать ебучего Майского и то, как он вытрепал мне нервы. Себя забуду, а эту паскуду — никогда. Я ведь был еще совсем юным. Наивным студентом, ни черта не знающим о жизни. Мальчишкой, по уши влюбившимся в молодого мужчину, но не смевшим даже помыслить, что мы будем вместе. Я тогда вообще был уверен, что у меня никогда не будет отношений. Боялся признаться в своей ориентации даже себе, потому шугался любых проявлений интереса к моей жалкой персоне. Сторонился людей настолько, насколько это возможно. Благо, мой характер мне в этом очень хорошо помогал. Я думал, никто не пробьет моей брони. Думал до тех пор, пока не взял и на свою голову не влюбился. Бывает любовь с первого взгляда, а у меня была с первого удара. Как нос этому придурку расквасил, так и всё. Сдался ему с потрохами раньше, чем понял. Сперва надеялся, что меня просто мучает чувство вины. Ага, как же. При чувстве вины к человеку ты на него не дрочишь. Тем более не представляешь, как он тебя трахает. Упс. Каким же я был счастливым в тот вечер, когда мы остались в офисе одни, так как Артем часто вечерил, а я таскался за ним, как банный лист. Самым счастливым человеком на свете в момент, когда он внезапно притянул меня к себе и поцеловал. Представьте, что ваше самое заветное желание неожиданно исполняется. Что бы вы тогда испытали? Я в тот момент думал, что помру от счастья. А через год я уже был убежден, что умру от горя. На той чертовой кухне. В теплый солнечный день. Из распахнутой форточки еще такой приятный ветер дул, колыхая шторки в дурацкий цветочек. И Артем все с той же непроницаемой рожей сказал, что нам надо расстаться. Что чувства угасли. Интерес потерян. Продолжать бессмысленно. Каждое слово, будто нож, острие которого вгоняли мне в сердце. Как я в тот день ревел… Плаксой-то я с детства был. Постоянно находился и нахожусь в режиме сильно беременной женщины, у которой гормоны возводят эмоциональность к небесам. Только я не женщина. И не беременен. Но порыдать над рекламой с котятами могу, умею, практикую. Над книгами тоже реву. Над фильмами. Если настроение плохое без видимых причин, могу порыдать чисто по приколу. Раньше стеснялся этого, а теперь мне похуй. Раньше я вообще много чего стеснялся. Веснушек своих. Дурацких волнистых волос. Худобы. Характера своего истеричного. Теперь не стесняюсь вообще ничего. Вы, Артем Максимович, уничтожили во мне потребность кому-то нравиться. А без этой потребности и стеснению взяться неоткуда. Так что слезы мне не в новинку. Но в тот день я рыдал по-особенному. В три ручья. И ведь не просто рыдал, на коленях перед ним ползал, как конченый дебил. Сейчас как вспомню, противно становится. Ползал. Цеплялся за его штанину. Умолял дать мне еще один шанс. Уверял, что я исправлюсь. Я постараюсь стать менее ревнивым. Менее эмоциональным. Говорил, что готов ради него на все. И что без него я жить не могу. Я изменюсь. Я, если хочешь, стану совершенно другим человеком. Переломаю себя до основания, только, пожалуйста, позволь остаться рядом с тобой. А Артем оставался спокоен как скала. Ни мои слезы, ни мои слова на него не возымели никакого эффекта. Он был непреклонен. Всегда так. Если он что-то решал, значит, так тому и быть. Не давал вариантов. Не шел на компромиссы. Либо подстраивайся, либо катись колбаской по наклонной. И я ведь подстраивался, как мог! Честное слово! Вот только толку-то? Наш разрыв стал для меня катастрофой мирового масштаба. Я еще год отходил от произошедшего. Неделями из дома не выходил. Пересматривал наши фотографии. Часами мог гипнотизировать номер его телефона. Иногда звонил. Иногда отправлял сообщения. За целый год не получил ни единого ответа. Ни единого. А потом совсем отчаялся и кинулся во все тяжкие. Начал менять мужиков, как перчатки, пока немного не успокоился. Даже, вроде бы начал забывать. Отпускать. Попробовал построить новые серьезные отношения. Не вышло. Попробовал снова. И опять провал. Никто рядом со мной не задерживался больше чем на три месяца. Каждый раз меня бросали. И каждый раз по одной и той же причине. «Ты, Шурик, — говорили мне, — слишком истеричный. Тебя если кто и выдержит, то лишь человек с железными нервами. Тот, кто всегда спокоен, как удав, что бы ты ни сказал и ни сделал». И каждый сучий раз после этих слов в мои воспоминания вновь возвращался Артем. Да, ему мои истерики всегда были побоку. Он знал, когда стоит помолчать и просто понаблюдать за моими беснованиями, а когда уже можно пойти навстречу и успокоить. У него это всегда выходило великолепно. Гад. Не надо было приходить. Знал же, что та встреча с Саней ни во что хорошее не выльется. Как же я тогда взбесился! Невероятно. Мелкий пакостник сродни папаше. Свести нас решил, только гляньте. Видите ли, я тут неожиданно единственный и неповторимый для его святого папочки. Ага, как же. Он ведь не знает, как я мучился. Как мне было погано. Как я ревел сутками напролет, пока не заканчивались слезы. Разве можно причинять такую боль тому, кого ты любишь? Нет. Кого эта козлина и любит, так это себя. Ну, и сына. Вот и ходи сдувай с него пылинки до самой смерти! А меня не тронь! Я со вторыми ролями никогда не смирюсь! КАК ЖЕ Я БЫЛ ЗОЛ! А все равно припираюсь на студзиму. Мало того, что припираюсь, так еще и от счастья чуть из трусов не выпрыгиваю, как вижу Артема. Он совсем не изменился, скотина. Только старше стал. Не постарел, а именно старше. Не знаю, как объяснить. Может, мои глаза затмевает слепая влюбленность, от которой я, к моему глубочайшему сожалению, не избавился даже спустя девять лет. Но как паскуду эту увидел, так чуть не расплакался. Ну почему ты не разжирел, не облысел, не спился, не превратился в серую копию себя? Я бы увидел тебя такого потускневшего и потрепанного жизнью и может быть наконец понял, что больше ничего к тебе не испытываю. И вздохнул бы с облегчением. Так какого черта ты даже спустя столько времени все еще так хорош? И почему вместо того, чтобы понять, что ты мне на хер не сдался, я готов снова ползать на коленях и умолять тебя вернуться ко мне?! Потому что ты единственный. Потому что только рядом с тобой мне было так хорошо. Потому что любовь к тебе сводит меня с ума. Да это, блять, нечестно! Иди ты на хер, Майский! Просто иди на хер! Сижу на этой злоебучей студзиме, как на иголках. Я-то эту скотину сразу приметил. Как и добрая половина дамочек всех возрастных категорий, чтоб вас. С его-то ростом и шириной плеч такой экземпляр сложно не заметить. А я — мелкий, щуплый, рыжий, могу затеряться на фоне чего угодно. На сцене показывают какие-то дурацкие театральные зарисовки, которые я терпеть не мог еще со студенческих лет. Но я-то пришел не ради них. Песни, пляски, шутки-прибаутки — ничего не запоминаю. Ничего не вижу и не слышу. Башка забита им одним. Все думаю, как привлечь внимание чертового кобеля к моей персоне. Дескать, глянь, я вообще-то тоже не лыком шит. Даже похорошел. Наверное. Выкуси, говнюк. Благо замечают меня раньше, чем в мою дурную голову приходит какая-нибудь идиотская идея. Я не вижу, но неожиданно чувствую на себе его взгляд. Взгляд темно-карих глаз, в глубине которых я тонул мыслями. Мог часами смотреть в них, ни на что не отвлекаясь. И не мог смотреть ни минуты во время секса, потому что… он обжигал. Глаза Артема для меня были не столько зеркалом души, сколько шкалой эмоций. Только по ним порой можно было определить, что он испытывает в этот самый момент. Например, если он злился, он никогда не повышал голоса. Ни-Ког-Да. Но чуть щурился, из-за чего вокруг глаз появлялись морщинки, которые называют гусиными лапками. Сейчас они, наверное, стали куда выразительнее. Если же он был возбуждён… Боже, у меня не найдется слов выразить, каким его взгляд становился в этот момент. Взгляд, от которого у меня тут же начинало бешено колотиться сердце. Ладони потели. Дыхание схватывало. Ему даже прикасаться ко мне было не обязательно. Достаточно вот так смотреть. И я уже стелился перед ним, готовый исполнить любое желание. А желаний у Артема всегда было достаточно. И, ого-го, какие это были желания. Именно этот взгляд я на себе тогда и ловлю. Сижу и не верю в происходящее. Боюсь сделать вдох, а то вдруг спугну наваждение. А внутри меня разгорается гамма противоречивых эмоций. Я злюсь. Я расстроен. Я счастлив. И хочу провалиться сквозь землю. Все разом. Срываюсь с места, желая убежать от этого взгляда. Срываюсь с места, надеясь, что Артем пойдет за мной. И он идет. Завязывает разговор. Так просто, будто мы друг другу просто старые знакомые, которые давно не виделись. Я уже и забыл, какой у него приятный голос и как я от него млел. Забыл об этой открытой улыбке. О жа́ре, который всегда источало его тело независимо от времени года. Теперь вспоминаю. И это моего положения не улучшает. Я ведь правда старался держать себя в руках. Хотел показать, что я уже не истеричная малолетка, взрывающаяся из-за любой херни. Но он зовет меня в гости. Приводит на ту самую кухню. И… и я — малолетняя истеричка. Эмоции меня переполняют. Они рвутся наружу, причиняя мне боль. Но еще больнее от того, что я пытаюсь в себе сдерживать. Самое ужасное, что я окончательно понимаю: ничего не забыто. За блядские девять лет — ни секунды. И чувства свежи, как будто только вчера я впервые его увидел. Только вчера ходил за ним хвостом. Только вчера ощутил его губы на своих. Чувства оголены и убийственны. Вот так я и признаюсь себе в очевидном: я все еще люблю эту скотину. Так же сильно. Ничего не изменилось. Никогда и ни к кому ни до него, ни после я такого не испытывал. Осознаю это, и меня накрывает такая безнадега, от которой башка начинает трещать. Я понимаю, любовь зла — полюбишь и козла. Но лучше бы я действительно в козла влюбился. В натурального. С рогами и хвостом. И то меньше проблем было бы. Мне бы о гордости подумать. О покое, только-только появившемся в моей жизни. Но я все еще живу по принципу: «Сперва делаю, потом… снова делаю. Не думаю вообще». Так что я рыдаю. Лезу целоваться. Ору ему в лицо, какая он сволочь и как я его ненавижу. В общем… всеми силами демонстрирую, насколько мои чувства не остыли. Еще и свой номер телефона ему даю. Ну как даю… В рожу тупую кидаю. Хотел бы сказать, что ухожу с гордо поднятой головой. Но по мне так скорее убегаю, поджав хвост как побитая собака. …Чтобы последующую неделю не расставаться с телефоном даже в туалете. Вздрагивать и испытывать нездоровое счастье от высвечивающегося незнакомого номера, который явно принадлежит ему. И не брать трубку. Потому что пошел на хуй. Пошел на хуй и не звони мне больше! Но позвони еще. Ну? Звони! Чего ждешь? Три раза в день? Ты там что, со счётами сидишь? Это для тебя шутка? Я для тебя шутка? Одолжение мне, что ли делаешь? Или переломишься, если позвонишь раз шесть?! Тупая скотина! Бесишь меня невыносимо! В конце концов, мог бы и смс настрочить. Я бы, конечно, не ответил. Но у тебя бы пальцы точно не отвалились! Если действительно хочешь меня вернуть! О чем я только думаю? Меня должно наизнанку выворачивать от одной только мысли подобного исхода. Какого хера я так жажду, чтобы он вернул меня? Три звонка в день испытывают мое терпение. А когда тридцать первого декабря мне и вовсе звонят всего дважды, окончательно выхожу из себя. Вообще я собирался праздновать Новый год с коллегами с работы, но в шесть вечера, знатно поорав в подушку, порыдав раз пятьдесят и прокляв весь Майский род до седьмого колена, я понимаю, что не в том эмоциональном состоянии, чтобы куда-то ехать и кому-то улыбаться. Вру, что заболел. Весь вечер трачу на рысканья по однокомнатной квартирке в поисках того, чего бы мне сломать. Решаю остановиться на классическом варианте. И целый час со смаком бью посуду. Закупаюсь ей минимум раз в три месяца. Потому что никакие таблетки не успокаивают меня лучше стекла, разбивающегося о пол. Бью тарелки. Бью блюдца. Чашки бью. Хожу по осколкам, наслаждаясь хрустом стекла под подошвами домашних тапочек. Потом вспоминаю, что, между прочим, у меня ваза уже год стоит. От бывшего. Ничего такая ваза. Красивая. Разбивается она еще красивее. И вот на часах одиннадцать вечера. Я в раздрае, квартира в стекле. И тогда мне в голову приходит мысль… И вот я уже о ней жалею. Иду по ночной улице, дрожащей от новогоднего празднества, и надсадно рыдаю, не понимая, какого хера я опять творю какую-то дичь? Какого хера все через жопу? Какого хера Опять так плохо?! Я бы задался еще парой тысяч подобных вопросов, но мой мыслительный процесс прерывает снежок, ударяющий в спину. Всю неделю морозы стояли, а тридцать первого декабря природа внезапно решила сделать людям подарок. Потому на улице всего минус два и липкий снег. Лепи снеговиков, не хочу. В бешенстве разворачиваюсь, готовый заставить жрать целый сугроб снега того, кто посмел кинуть в меня снежок. Но обернувшись, вижу запыхавшегося Артема. И новый ком подкатывает к горлу. Но я пока сдерживаюсь. — Так и будешь от меня убегать? — спрашивает он вкрадчиво, а я в ответ лишь громко шмыгаю носом. Притворяться, что я только что не рыдал, уже поздно. Давай, спроси меня, какого черта я творю?! Почему уже не в первый раз сперва целоваться лезу, а потом нахер посылаю?! Почему-почему. Потому что я люблю тебя, понял? Сука ты тупая, невыносимо люблю. Люблю настолько, что просто не могу рядом с тобой вести себя иначе. Люблю тебя, но при этом, господи, как же я тебя ненавижу! Как же ты меня выводишь из себя! Как же хочется впечатать кулак в твою тупую рожу! Чтобы ухмыляться перестал! За то, что мне так плохо, пока тебе так пофиг! За то, что я один мучаюсь! За то, что, блин, если бы не твой сын, сам ты хер бы пальцем пошевелил, чтобы найти меня, ублюдок! Нет тебе веры! НЕТ ТЕБЕ ВЕРЫ! …Но я все равно хочу быть с тобой. — Я не убегаю. Я ухожу, — цежу я сквозь зубы. — Стоит ли так спешить? Посиди с нами. Все-таки Новый год, — предлагает мне Артем невозмутимо. — В жопу твой Новый год, — ощетиниваюсь я. — Ну… предположим, он не мой. Но мое дело предложить, — говорит Майский омерзительно спокойным голосом. — А мое дело отказаться, — кидаю я холодно. После этих слов стоит развернуться и демонстративно уйти. Но я, идиот, продолжаю стоять на месте и пялиться на Артема. — Это так. Но зачем отказываться, когда хочешь согласиться? — Ах, ты ж, сука! — Чего я хочу, так это чтобы ты больше никогда мне не звонил! Ясно?! — закипаю я. — Не ясно, — качает Артем головой. — Мы взрослые люди, не буду ходить вокруг да около. Я не забыл тебя. И я хочу тебя вернуть. Давлюсь воздухом. — Не пори чушь, — выдыхаю я зло. — Если бы не твой сын, хер бы ты меня сам нашел! — не смущаюсь орать на всю улицу. — И это правда, — даже не скрывает. — Я считал, что не имею права на второй шанс. — Не имеешь! — И даже подумать не мог, что ты мне его дашь. — Не дам! — Но ты же хочешь мне его дать? Несмотря ни на что. — Не хочу! Думаешь, я вот так взял и простил тебя?! Вот так вот просто взял и простил?! ВЗЯЛ И ПРОСТИЛ ТАК ПРОСТО??! НИХЕРА! — меня аж трясет. — Знаю, что не простил, — соглашается Артем, олицетворяя непрошибаемое спокойствие. — Знаю, что мне это прощение еще нужно заслужить. Знаю, что вернуть доверие будет очень сложно. Но я его верну. И прощение заслужу. Самоуверенный кусок дерьма. — Хватит… — выговариваю я тихо, сжимая кулаки. — Хватит давать обещания, которые не сможешь выполнить. — Смогу. — Не сможешь, — настаиваю я упрямо. — Нахер я тебе не сдался. Вон девять лет отлично без меня справлялся. — Я устал Справляться, — вздыхает Артем. — И если бы ты не был мне нужен, я бы за тобой не пошел, — говорит он, делая ко мне шаг. Он всегда такой непреклонный. Голые факты, хер поспоришь. Вздрагиваю, ощущая, как он запускает руки в мою все еще распахнутую куртку. Как смыкает меня в сильных объятьях, прижимая к себе. Такой же теплый, как и раньше. И тот же запах, который успокаивал меня даже в самые непростые для меня дни. Всего-то и требовалось, что забраться к нему на колени, положить голову на плечо и остаться в таком положении на целый вечер. А он продолжал работать, ковыряясь в бумажках, иногда на автомате поглаживая мои рыжие волосы. И никогда не сгонял с рук. Не говорил, что я мешаю ему. Пусть и мешал. — Отпусти меня, — требую я, вновь начиная реветь. — Псина ты подзаборная! Ненавижу тебя! Никогда тебя не прощу! Никогда! А Артем сжимает объятья лишь сильнее, заставляя меня уткнуться носом ему в грудь. — Не хочу давать тебе второго шанса, — надсадно выдавливаю я из себя. — Потому что, если все опять пойдет по пизде, второго разрыва я не переживу. Не смогу я! Просто, блять, не смогу. Как ты не понимаешь?! — Понимаю… — кивает Артем. — Видимо, придется прожить вместе всю жизнь, — смеется Майский. Ему бы все шуточки шутить. — Ты не можешь этого обещать! — вспыхиваю и резко отталкиваю его от себя. — Не могу, — и снова зубодробительно честен. — Но мы можем попробовать. — Нет, — качаю я головой. — Нет-нет-нет! Не можем! Я не могу! — восклицаю я, не обращая внимания на мимо проходящую шумную компанию. Благо, им не до нас. Праздник же. — Ничего не будет, ясно?! Поэтому прекрати мне звонить! — требую я, разворачиваюсь и упрямо двигаюсь в сторону дома. Вызвал бы такси, но мне явно нужно проветриться. — Может, все же зайдешь к нам? — вновь предлагает Артем, следуя за мной. — Грустно проводить Новый год в одиночестве. А у тебя дома, небось, шаром покати, — непробиваемый упрямец! — Ни за что! — бросаю я, даже не оборачиваясь. — Еще не хватало, чтобы сработала поговорка «как новый год проведешь, так весь год и проживешь!» — выпаливаю я, не подумав. — Учитывая, что в бой курантов ты был в моих объятьях, лично я очень надеюсь, что она сработает, — отвечает Майский и смеется. — Пошел ты к черту! — пытаюсь за наигранным бешенством скрыть смущение. Но знаю, что это бесполезно. Покрасневшее лицо наверняка сдает меня с потрохами. — Уверен, что не хочешь зайти? — нет, вы только гляньте, какая пиявка! Ни стыда, ни совести! — Уверен, — рычу я. — На часик. — Ни на минуту! И не иди за мной! Достал! — Ладно, — наконец останавливается Артем. — Оставлю тебя в покое до утра. А потом позвоню. — НЕ НАДО ЗВОНИТЬ! — Трех раз мало, да? Не хотел показаться навязчивым, но если по количеству звонков ты оцениваешь мой к тебе интерес, буду названивать, пока зарядка на телефоне не сдохнет. — ТЫ ГЛУХОЙ НЕТ?! НИКАКИХ ЗВОНКОВ! Я тебя в черный список кину! — угрожаю я. — Хорошо, — кивает Артем. — Буду звонить, пока не кинешь. — Да пошел ты! — кидаю я в сердцах и прибавляю шаг. Артем за мной не идет. И хорошо. Я сейчас не в том состоянии, чтобы адекватно коммуницировать. Знаю, что наговорил много лишнего. Знаю, что меня штормит от одной эмоции до другой со скоростью света. И ничего не могу с собой поделать. Пройдя значительное расстояние, оглядываюсь. Артема нет. Ушел. Вздыхаю с облегчением. И одновременно с тем ощущаю обиду. Мог бы и еще чуть-чуть за мной походить. Не развалился бы. А Майский будто мысли мои читает. Иначе не могу объяснить вибрации телефона, включив который на экране вижу высветившееся входящее сообщение от незнакомого номера: «Запиши мой телефон, чтобы точно знать, когда не надо брать трубку. И дай знать, как доедешь до дома». Невольно улыбаюсь целых пару секунд. Потом впадаю в бешенство и пуляю телефон в сугроб. Тут же жалею. Лезу в сугроб и ищу телефон, на который, кстати, еще не выплатил кредит. Нащупав его, вытаскиваю из снега, вновь вчитываюсь в сообщение и дрожащими от холода и гнева пальцами печатаю ответ: «Не напишу. Иди нахер, Майский! И БОЛЬШЕ МНЕ НЕ ЗВОНИ!» Ну вот. Приехали. Теперь опять как больной с самого утра буду ждать от него входящего.