Империя великого безрассудства

      Говорят, что осень — то время, которое заканчивает очередную жизнь, не оставляя за собой следа и скрывая все, что принес очередной год: обширный разлом удач с грязной смесью разочарований.       Все же жизнь не сказка, которую внушают детям трех лет.       А осень в Чикаго обычно сопровождается горячим кофе или чаем (зависит все от человеческого предпочтения), уличными хот-догами неподалеку от пересечения главных перекрестков, серыми шарфами, чем-то напоминающими сам город, а также опавшими листьями самых теплых оттенков в этот период года. И погода, сменяющаяся от облачно до легких осадков в виде дождя. Какой контраст: хреновая погода и теплота самых ярких и сочных — как цитрусовые фрукты — оттенков листьев и травы.       Даже нельзя подумать о том, чтобы забыться в этот день, читая какую-нибудь книгу в жанре “детективный роман”, или пить столько, сколько сможешь, пока тебя не выпрут.       Дарья искренне ненавидит этот сезон года, который — чаще всего, ведь это всегда начало конца — начинается для неё концом чего-то столь утомляющего, желающего поскорей завершить всю ту работу, что подкидывают раз за разом; она — детектив, что привыкла к зауженным кожаным брюкам, мягкого небесного цвета рубашке с расстегнутой парой пуговиц сверху и строгим пиджаком, вечно убранным на спинку кресла с такой же кожаной обвивкой.       Ей нравится отсыпаться дома в такой день, переключая по относительно новому телевизору каналы и наслаждаясь белым мурлыканьем под самым ухом.       Ей нравится носить большие вязаные свитера бежевого цвета и носки в один тон с листком клевера по бокам.       Ей нравится быть свободной и выполнять то, что хочется самой — без указаний такого человека как Шин Хё Бин.       Да, она ненавидит её ещё с колледжа — и на это есть свои причины.       — Ещё пара папок с последнего места преступления, — без стука и какого-либо уважения (даже обычного “привет”) врывается кореянка, раздражающе разнося по всему кабинету стук бархатных туфель от Prada.       — Оставь их на моем столе и уб… уходи, — быстро Дарья оговаривается, не отрывая взгляда от расписанной белой доски, на которой она крепила красную нить от места к месту.       Ей не нравится, когда кто-то столь раздражающий, как Шин Хё Бин, вмешивается в её работу и назойливо, как ебучая муха, шумит возле самого уха.       Но Шин Хё Бин необязательно это знать, ведь ей уже давно все известно.       — Какой у тебя беспорядок на столе, — брезгливо морщится Бин, одной рукой оставляя свод информации на целой свалке (ведь по-другому у неё язык называть не повернется): сваленный стакан с ручками, ножницами, карандашами и прочей канцелярией; исписанные бумаги с какими-то пятнами, совершенно неизвестного ей происхождения; забавная кружка с черными кошками и недопитым зеленым чаем, привезенным её напарником из Японии, и недоеденный пончик с кокосовой посыпкой, уютно расположившись на салфетке. Настоящий сбор мусора — темноволосой не кажется никогда.       — Я твоего мнения не просила, — холодно откликается русоволосая, подчеркивая теперь маркером написанные ранее слова, — кроме того, я вежливо попросила тебя оставить эти долбанные папки на столе и уйти к черту из кабинета.       Ей не нравится, когда кто-то копается на её столе; кто-то как Шин Хё Бин.       — Не забывай, Гонтар, что так дерзить будешь прямо перед моим отцом, — кареглазая расплывается в улыбке, наблюдая за напряженной спиной детектива, что испепеляюще смотрела на доску и медленно развернулась к кореянке. — У которого, к слову, сегодня день рождения. Но, погодите-ка, откуда тебе знать, если он не отмечает с безликими… или никем, смотря, что тебе нравится больше.       Шин Хё Бин нравится дерзить так, словно противник является какой-то жалкой букашкой, на которую лишь нужно наступить — и больше никогда её не будет; нравится зеленый чай, который её мама отправляет чуть ли не каждый месяц почтой с посланием разбавлять один к двум и миндальным молоком; нравится носить свои профессиональные костюмы из вельвета на заказ с туфлями от самых известных брендов, чтобы раздражать детектива глубоко — в самой почве нервов, где прямым контекстом её коллега чуть ли не кричит: “Клянусь, я сломаю твой каблук и пробью им твою грудную клетку, если ты ещё раз блять будешь ходить по кругу, раздражая мои барабанные перепонки”, — Шин Хё продолжает наворачивать круги, ещё сильнее наступая на десятисантиметровый каблук нежно-розовых Casadei; нравится проводить раскрытие в лаборатории, чтобы узнать информацию первой в отличие от детектива, чаще ожидающей судмедэкспертизы, ведь Бин редко сама приносит ей свои отчеты; но до безумия ей нравится быть стервой, вечно сопровождаемой под заинтересованные взгляды разного пола и умеющую вытягивать всю информацию одним взмахом длинных ресниц, доставшихся от матери.       Ненавидит она Дарью Гонтар, вечно напевая над самым ухом: “Мигранты такие поехавшие, согласись. Вечно не могут ужиться в одних условиях, придурки”, — и слыша следом слишком громкий, будто дикий и утробный крик изнутри, отзываемый в сломанном карандаше по полам с побелевшими костяшками. Улыбается как хищный зверь, поймавший свою жертву в клетку, и оставляет новый карандаш с тонкой и ювелирной резьбой в исполнении своих инициалов “Ш.Х.Б.”, уходя из кабинета.       Этот карандаш характерно летит в прибитую к стене мишень для дартса, втыкаясь со всей дури ровно и прямо в яблочко — пятьдесят очков и взволновано-беспокоящийся взгляд напарника-наставника, что продул ей игру на пятьдесят долларов и бутылку хорошего вина.       “Спасибо, Шин Хё Бин”, — единственное, за что она благодарит, наслаждаясь дома нотками розы и вишневой кислоты и читая доклад от судмедэкспертизы.       Шин Хё Бин хмыкает и — как обычно делают девушки её стиля, да и темперамента — разворачивается в девяносто градусов, чтобы с нависшей тяжестью отправиться в излюбленный бар на бульваре Уэст-Джексон и под приятный “Chardonnay” расслабиться от ещё одного измученного дня с очередным рассказом о доведения до катушки Дарьи Гонтар двести сорок пятым способом из нескончаемого списка.       “Спасибо, Дарья “Мэделин” Гонтар”, — благодарит она, рассматривая полупрозрачное вино и прокручивает топ-пять самых запомнившихся моментов, сделавших её день.       А глубокой ночью вместе с влитой бутылкой “Chardonnay” пишет ей смс, хмурясь из-за частично расплывающейся картинки: “Ты знала, что “Мэделин” звучит отстойно для тебя? Будто элитная шлюха из борделя на Линкольн Авеню”. Не забывает упомянуть происхождение фамилии — ведь Линкольн Авеню практически полностью занято предприятиями немецкой общины, частично разделяя ещё с несколькими национальностями — и поставить в конце подмигивающий смайлик.       Через пару минут содрогается со смеху и цитрусового послевкусия от ещё одного бокальчика вина, мило предоставленного лучшей подругой, что ушла свирепо разнимать очередную драку: “Пошла нахуй, Бонбон”, — и дьявольский смайлик, преследуемый даже во снах после.       Обычно на этом заканчивается большая часть дней.       — Быстрей иди на праздник к своему отцу, Бонбон, иначе он расстроится, что его излюбленную и единственную дочь задержала какая-то “никто”, — язвит детектив, улыбаясь с оравой чертей в серо-зеленой паре глаз и получая в ответ сжатые в тонкую линию губы с клубничным блеском, который Гонтар терпеть всей черствой душой и оледеневшим сердцем не может — ненавидит искренне этот блядский блеск, приторный чересчур запах и прожигающий глаза розовый оттенок.       — Я Бин, а не Бонбон, блядь, — цедит она сквозь зубы, будто пытаясь отсечь на её лице эту самодовольную улыбку одними лишь словами, — и тебе уж лучше придержать язык за зубами, а то, глядишь, отрежут вместе с гландами самым ржавым ножом-раскладушкой.       — Надеюсь, мои ненавистники — в частности банда мистера Винтерхальтера — будут изощрёнными в способах моей смерти, — с наигранной грустью, от которой хочется плюнуть в белоснежное лицо, смотрит она на криминалистку, резко тыкающую своим ноготком с французским маникюром в грудную клетку и взглядом в тысячу градусов по фаренгейту (словно ебучее солнце, находящееся всего в нескольких километров).       — Надеюсь, пуля пятого калибра попадет тебе прямо в сердце, иначе я засажу тебе её в лоб, — огрызается девушка и получает лишь милую улыбку с прожигающим взглядом; разворачивается резко, задевая плечом детектива, и уходит из кабинета, громко за собой хлопая дверью.       Дарья лишь улыбается как настоящий мазохист, получающий удовольствие от причинения боли себе, только нетипичными способами у людей с таким отклонением, а самым энергичным, подпитывающим злость к себе и невиданную ненависть с разными предсказаниями о смерти.       Начинает усмехаться и закусывает губу от наслаждения очередного разговора, пропитанного ненавистью, порохом и газом из зажигалки — никто из них не курит, — так маняще притягивая зажечь и взорвать все к черту в Ад, как жертвоприношение Сатане.       Берет папки с фотографиями и справками данных и хмурится, даже не отрывая взгляда, когда заходит широко плечистый мужчина в своем излюбленном костюме из шерсти, подаренном на свой же день рождения от Дарьи и пары совместных друзей.       — Ты опять её довела? — спрашивает Марк, направляясь к своему столу, где было спрятано удостоверение личности.       — Нехрен быть такой сукой, — спокойно отвечает она напарнику, что накидывает на свои плечи пиджак и пальто, улыбкой разнося спокойствие и улетучивая напряженную атмосферу в кабинете, пропитанную настоящей бойней.       Аллен добродушно хмыкает и подмечает пожимающие плечи с усталым видом от переизбытка информации, решаясь помочь:       — Очередное дело? — кивок в ответ, — пошли, я тебя подброшу туда, пока мы обсудим возможные варианты перестрелки возле казино. — Четко выделяет он “возможные”, ведь убийства рядом с казино обычно имеют один путь к решению, четко известный им обоим.       — А ты? Дай угадаю: тебя позвали на недовечеринку по случаю дня рождения отца Бонбона? — закрывает девушка папку и обращает внимание на мужчину, который лишь шумом пистолета в кобуре отзывается, качая головой.       — Поверь, я бы туда и не пошёл, — Аллен проверяет ключи от машины и ожидающе смотрит на неё, пока Гонтар накидывает свои вещи и собирает сводку. — В районе Окленда протестанты решили заявить о себе, узнав о случившемся убийстве в их сплоченном обществе. Меня и ещё пару групп отправляют туда, чтобы узнать и, как-никак, остановить их попытки бундовки, способной перерасти межрайоные войны. Думаю, всем хватает Мафий с этим.       — Ты снова меня кидаешь? — недовольно морщится девушка, поправляя рукава кожаной куртки и хмурясь со смешной складкой на лбу, которую так и тянет вечное желание разгладить.       — Мэд, это твоя работа, не забыла? Я не буду вечно рядом, чтобы помогать тебе, — он передает ей сумку и качает головой. Называет её сокращенно “Мэд”, ведь русские имена иногда так сложно произнести правильно, из-за чего русоволосая говорит им называть её американским именем.       Маркус Аллен — единственный человек в её жизни, чьи советы она готова слушать чуть ли не двадцать четыре часа в сутки и благодарить самого Бога, что дал ей в напарники-наставники такого человека как он чуть больше года назад. Ведь в двадцать семь лет он имеет почетный статус лучшего детектива города Чикаго с огромными премиями от самого мэра, а его таланту и успеху может даже позавидовать Шерлок Холмс, прославленный в Англии в другом мире. Лишь его девушка ставит себе в идеалы того, чего она хочет достичь самостоятельно.       — Снова мне брать Люки за компанию? — они оба одновременно смотрят на крупную немецкую овчарку, что резко подняла свою голову от услышанного имени и заинтересованно стала смотреть на них.       — Прости, Мэд, но Люки мне пригодится сейчас, — мужчина хлопает слегка по бедру, подзывая к себе овчарку, которая резво идет к нему и послушно ждет следующих команд.       Дарья мягко улыбается своей собаке, любя поглаживая его за ушами и наблюдая, как собака довольно поднимает голову к ней. Не зря она обучала Люка множеству команд, чтобы его приняли на работу вместе с ней и проложили настоящую карьеру полицейской овчарки. Но больше всего ей нравилось, что Люки лучше всего смог подружиться с Марком, который часто его выгуливал, загружая молодого детектива кучей письменной работы и ещё одним преступлением в отдаленных районах Чикаго.       А невероятное злое рычание почти всегда сопровождает Хё Бин, которая переступает свою черту, угрожая девушке.       Не зря собаку называют лучшим другом человека — Дарья убеждается об этом на практике, готовая умереть вместо своего шерстяного друга, который любит вместе с ней танцевать на задних лапах, находясь вместе с серо-зеленоглазой хозяйкой дома, на кухне, под какую-то ненавязчивую мелодию гитары из радио на широком подоконнике.       — Ладно, — она кивает и следом приседает к овчарке, приподнимая его голову обеими руками, — а ты, Люк, следи за Марком, чтобы он был под твоей защитой. И не пытайся помогать ему за лакомство — на этот раз это не прокатит, дружок.       На часах лишь полтретьего, когда они выходят.

***

      — Шон, что по системе видеонаблюдения? — строго спрашивает Ли, помогая своим официантам убрать очередной погром от очередных напившихся мужчин, после неудачной торговли на черном рынке.       — Все настроено, мисс Лю, — утвердительно кивает ей глава охраны бара, сообщая по микронаушнику в ухе, чтобы осмотрели периметр заведения. — Система безопасности обновлена с запасных выходов, поэтому никто сюда не заявится на данный момент.       Лю Чжэньли ненавидит, когда её бар начинают громить даже те, кого она знает на протяжении всей своей жизни в Соединённых Штатах; до той степени, что ей искренне становится плевать на статус, последующее отношение и риск жизни — сама кого захочет — сможет подстрелить пистолетом Файв-Севен, спрятанным под барной стойкой в секретном отделе; проткнуть артериальную вену на шее ножом из ножны, прикрепленной к её бедру; расцарапать одним изящным маникюром глаза, сохраняя кисло-сладкую улыбку на губах. И чаще она напоминает, что в Китае вполне преуспела в обучение самообороны, если кто-то резко прижимает к барной стойке.       Она люто ненавидит тех, кто портит её бар, заработавший себе успешную репутацию за самые короткие сроки — один год, два месяца и тринадцать часов.       Бар “Lotus Pier” существует чуть больше трех лет.       Лю Чжэньли отмахивается от помощи, когда Чэн Яо обращается к ней “Лю нюй-ши” и говорит, что на руке большой порез. Ещё один факт в копилку: она любит, когда её люди тщательно наблюдают за ней и беспокоятся, но работники не должны опекать, забывая о своей основной работе — обслуживать и подчиняться всем указаниям владельца-бармена, Лю Чжэньли.       — Вы только посмотрите на Ли, — врывается неожиданный гость, уверенно направляясь к барной стойке из светлого камня с каймой маленьких лампочек в приподнятом настроении. — Неужто ты решила закрывать бар для постоянных и желанных клиентов? Или у тебя перестановка запланирована была?       Девушка приподнимает уголок губ, пока заливает ненужную тряпку самым дешевым пойлом в баре и прикладывает её себе на порез, обворачивая и закрепляя с помощью маленького узелка. Прочищает барную стойку и наливает в стакан “White Horse”, протягивая следом одному из лидирующих мафий Чикаго или, проще говоря — Герману Винтерхальтеру.       — Мне кажется, что даже если на вывеске будет громоздко сказано “Пошел в пизду, Герман Винтерхальтер”, то ты все равно явишься во всей красе, — китаянка пожимает плечами, кивая одному из официантов, чтобы переключили табличку на “закрыто”.       Она завязывает на голове конский хвост и слышит саркастичный смешок на свои слова, ни с чем не отличимый. Все-таки знать этого молодого человека восемь лет — значит выучить его настолько, что даже ночью, находясь в фазе глубокого сна, сможешь ответить на все вопросы об этой личности. Не зря они стали лучшими друзья всего за каких-то три года, восемь месяцев, девять часов и двадцать пять минут.       Он же ослабляет галстук и залпом выпивает виски, следом получая новую партию и хмурый взгляд от Чжэньли:       — С каких это пор ты так напиваешься средь бела дня? — она отходит в другой конец барной стойки, чтобы вытащить припрятанные для него ценные вещи, оставленными двумя днями ранее от посетителей в невпечатляющем одеянии: сплошной черный цвет, будто поминки проходят в её баре относительно светлых тонов — отвратительное сочетание; Лю ненавидит, когда её заведение похоже на сбор погребенья.       — С тех пор, как бедные полицейские поехали устранять бунд, — скучающе тянет Герман, разминая костяшки рук, что были побиты после последнего столкновения с правоохранительными органами. И если на костяшки ему срать хотелось, то за костюм — вспороть живот собственным ножом на заказ из родины, рукой с крепкой хваткой вытаскивая сперва большую кишку, а следом — остальные кишки. Он ненавидит, когда его дорогие костюмы портят такие столкновения. — И там будет не тот детектив, который должен быть. Все ебучее веселье испортилось.       Герман Винтерхальтер ненавидит пачкаться в грязи, как бы иронично сейчас это не звучало; хочет сделать максимально чисто-грязно так, чтобы осталась память без следов и возможных вариантов решения, ведь черт его побери, основы мафии он знает на уровне высшей математики, заочно пройденной ещё несколько лет назад.       Ему нравится опрятный вид вещей, стоимость которых не опускается ниже среднего — иначе это просто ничто, которое носить способны только те, кто себя не ценит; нравится до такой степени, что он тратит одну четвертую суммы только на одежду и её ухоженный вид.       А ещё ему нравится пить виски из стакана, находясь в излюбленном баре и в этом темно-синем костюме.       — Тогда я думаю, что смогу поднять тебе настроение, — Ли расплывается в улыбке и замечает довольное лицо мафии, который забрал из её рук пакет.       — Я говорил тебе, что ты — мой самый любимый бармен?       — Столько, что меня уже тошнит от тебя, — девушка подмигивает и ставит бутылку виски перед ним, оглядываясь на весь персонал, который разгребал после драки сломанные вещи и составлял список их. — И я знаю, что ты ждешь информации.       — Я настолько пиздецки предсказуемый? — Винтерхальтер прикладывает руку к груди — прямо на спокойно бьющийся мышечный орган — и наигранно удивляется, приподнимая брови, из-за чего образуются морщинки на лбу — темноволосая не сдерживается и хохочет, тыкая в его лоб пальцем.       — Боже, Герман, я тебя знаю немного больше восьми лет, а ты ещё пытаешься прикидываться придурком, — Ли подправляет майку и ставит локти на стол, склоняясь ближе к нему, чтобы их не подслушивали (не то чтобы она не доверяет своему персоналу, но чем меньше знаешь, тем крепче спишь). — Тебя интересует, почему предыдущая посылка не смогла прийти?       — Несомненно, потому что обычно Бриджпорт предупреждает меня и Чайнатаун, если у них происходят задержки, — жестко констатирует факт Винтерхальтер, скрещивая собственные пальцы рук перед собой, — я дико не хочу знать, что ебучие правоохранительные органы задействованы в этом. До меня уже доходили слухи с разных источников и встреч, что они начинают вести отвратное дело — хуже наших, — под словом “наших” Герман непроизвольно помечает всю мафию, разделившуюся по районам. — Из-за чего кажется, что им настолько промыли мозги, что тупее куриц они не смогут стать.       — Частично, — хмыкает она и замечает непонятный взгляд, — до меня дошла информация, что много групп — не только мафиози — специально подстраивают срыв сделок, чтобы подписанные ранее договора между друг другом не имели своей ценности — полностью обнулились, — она мнется не месте, отставляя полупустую бутылку “White Horse” в сторону и в упор смотря на друга, — как ты понимаешь, привести это может к межштатовой войне и ухудшению мировых бирж черного рынка.       — Если фонд упадет, моя прибыль с поставки будет сильно занижена, — раздраженно выдыхает он, процеживая сквозь зубы и зарываясь пятерней в потрепанные теперь волосы, — ебаные коррупционеры заживут на этом хорошо, истребляя нас и отупляя мозг обычным людям.       — Почему ты так уверен, что к этому причастна коррупционная часть власти? — Лю теперь тоже хмурится, обдумывая последние сказанные слова, — то есть, ты хочешь сказать, что в этом не может быть причастна вечная разборка между законом и нелегальностью?       — Мне нравится, как ты говоришь “законом и нелегальностью”, — Герман иронично хмыкает и прислоняется к спинке барного стула, — но, да, так и есть. У множества банд есть тьма сделок, о договоренности которой знают все участники “семьи” и которую обязаны исполнять беспрекословно, в противном случае это грозит разборкой не на сумму, а на жизнь. В данной ситуации никому не сделает выгода отмена любого заказа, как и порча отношений, чем занимаются обычно власти ещё с девяностых годов и ранее. Как думаешь, кому это в плюсе? По крайней мере, Чикаго ещё держится, но и в этом я не уверен нихрена.       — Разве этим не должны информаторы ваши заниматься?       — Если бы эти ебанные информаторы были настолько честны последние пару лет, если не несколько со дня распада СССР, — Винтерхальтер приподнимает уголок губ и прожигает янтарным взглядом обвивку на соседнем стуле, из-за чего кажется, что она в любом момент может загореться. — Все ищут выгоды заработать любым способом и несколько раз, поэтому я больше доверяю тебе, чем своим информаторам в разных углах города, если не страны, — гордо заявляет он и отпивает виски из стакана, пока Ли лишь хмыкает и вспоминает, что сама докладывает информацию не только ему.       Он прав: все — жалкие лжецы, с которыми вряд ли станешь иметь долгое дело, если правда всплывет наружу.       Она обычно всплывает.       И только Лю хочет добавить от себя, как улавливает взглядом за звенящим его телефоном, на который он, даже не смотря на контакт, холодным тоном отвечает: “Герман Винтерхальтер слушает”.       — Помнишь: ты через год, когда твой бар прославился, сказала мне, что я умею предугадывать все события? — она кивает на его вновь появившуюся ироничность спустя около минуты. — Я, видимо, невъебенно всегда прав, раз ожидается встреча через пару часов.