The Last Spring Day

Юнги резко подымается, сам того не подозревая, готовится увидеть вокруг себя поросшую глушь, переполненную дикими звуками природы, но вместо всего того мрака, открывшегося ему ночью, он видит привычные стены своей квартиры. И он уже может подумать, что всё это ему приснилось, но розовый конверт на столе говорит об обратном. Юнги, не вчитываясь в уже знакомые строчки, одними лишь губами произносит: «С прошедшим днем рождения, Пак Чимин». И снова отключается.

***

— Ты знаешь, я так хочу увидеть вновь тебя, скучаю я. Что это? Прилив вдохновения или отголоски старой жизни? Юнги сам не понимает. Его темную макушку насквозь пробивает холодный осенний ветер из настежь открытого окна. Мин думает, что это поможет продвижению ходу мыслей, но как он и останавливается на сгоревшем доме, так и остаётся там. Шуга понимает, что это всё глупо и ему так не вспомнить ничего, но он уже полностью погружён в придуманный осенний мир, представляет каков на ощущение весенний день. Он уже не видит границы между реальным и выдуманным, возможно, поэтому он и лежит сейчас в больнице, морща нос от холодного покалывания во всём теле. Он слишком слаб, чтобы встать и закрыть окно, он готов отдаться следующему неожиданному повороту в его жизни, готов отдаться осеннему дню. Но Юнги совсем не догадывается, что в нескольких палат от него лежит другой парень, тщетно борющийся со своей судьбой за жизнь. Мин совсем не подозревает, что его сигаретный дым, отчаянно проникающий вместе с холодом ветра в палату, окутывает и дрожащую руку, пытающуюся что-то чиркать на розовой бумаге. Он совсем ни о чём не догадывается, не может понять причину возникновения небольшого шрама на затылке, скрытым в копне тёмных волос. Этот шрам пульсирует отголосками старой жизни. Невыносимо страшной от беспамятства, невыносимой до слез. Юнги бьётся головой от недуга в мягкую подушку на больничной койке чаще, чем сердце Чимина. Им оба больно сейчас. Но один хочет поскорее избавиться от этих невыносимых ощущений, а второй боится вообще больше ничего не чувствовать. «Поскорее бы…» — проносится в голове Юнги, когда в его палату вносит медсестра букет полевых цветов. Тех самых цветов, которые до сих пор постепенно осыпаются на пол в квартире Мина, тех самых, которых не хватает сейчас везде из-за наступления холодов, тех самых, которые ненавидит автор всех предыдущих и этого вложенного к подарку розовых конвертов. «Пытаюсь боль отпустить на небо, как дым. Я и подумать не мог, что когда ты писал эти строки, всерьез будешь искать успокоение в сигаретах. С ними ты выглядишь ещё жальче. Даже я настолько не погряз в отчаяние за много лет, прожитых без тебя. Сейчас для меня не важны последствия никотина на твой организм, мне важна причина. Причина того, что ввело тебя в это отчаяние. Этой причиной являюсь я. Неудивительно, находясь на грани между этим моментом и «последним днем», я думаю много о себе. Но это ты сделал меня таким: ты всегда с детства говорил, думать только о себе, не обращать внимания на всех тех, кто ниже меня. Поэтому я начал делить себя только для тебя. Но когда твою маленькую детскую головку охватило беспамятство, мою бездонную пропасть в сердце начала заполнять темнота. С того самого дня я боюсь этого мрака, боюсь только представить, сколько всего плохого ты ощущал в коме, боюсь потерять этот свет, поэтому до последнего не гасил лампу, пока не смог убедиться, что в доме напротив, в твоей квартире, всё так же безмолвно и безмятежно. И из-за этого холода я начинаю снова и снова ощущать вину, что не спас, не удержал тебя. Мне легче думать, что причиной всего являюсь я, потому что сложно поверить, что это всё было продумано весенним днем, нашим миром. Из-за этого строчки: «Ты знаешь, я так хочу увидеть вновь тебя, скучаю я» — имеют другой смысл: вызывают лишь удушающие слезы. Ни я один буду жалеть о скорейшем приходе «последнего дня», который смог бы подождать меня где-то за пределами нашего мира, но я упустил этот шанс, дал тебе сорваться с массивной ветки дуба и позабыть обо всем: о широком раскидистом поле, о весеннем ветре, о древнем дереве, о заржавевшем почтовом ящике, о самой крепкой дружбе двух мальчишек. Но не сомневайся, совсем скоро ты сможешь всё это снова ощутить, как эту боль от шрама на затылке, оставленным сухой поросшей травой землёй старой жизни, только уже без меня». Юнги подозревает, что имеет ввиду под «последним днем» Чимин, но не может сконцентрировать свой пошатывающийся рассудок на этом, он изумлён, что в письме, которого не было почти месяц, опускается занавес, скрывающая один из главных вопросов: «Почему Мин попал в кому». Как весенний день может быть тому причиной, хоть сам Чимин этого отрицает? Брюнету очень жаль, что почти выцветшая нежно-розовая макушка винит себя в неосторожности Мина; хоть и не зная всех подробностей, он уверен, что причиной всего не является Пак. Юнги даёт себе ещё одно обещание: когда отступит головная боль, его выпишут из больницы, он обязательно сходит в дом напротив, где неоднократно замечал до полтретьего ночи единственную квартиру с горящим светом. «<i>…все закончилось», — с этими мыслями Юнги проводит три холодных месяца зимы в больничной палате. Болезненная привязанность к розовым конвертам и одному лишь имени «Чимин» заседают глубоко, грея изнутри. Ещё не успевает растаять снег, не успевает погаснуть последняя надежда, как Юнги выписывают из белых стен, от периодических уколов, из места, откуда веет знакомым теплом, теперь не присутствующим в квартире Мина. Брюнет не понимает от чего с каждым шагом, приближением к дому Чимина, сердце сжимается: от холода по всему телу из-за распахнутой куртки или долгого отсутствия дыма в легких. И от первого стука по стальной двери чиминовой квартиры Юнги ощущает маленький надлом его упования, от последующих трех становится еще хуже, а на все его тщетные попытки достучаться до Чимина, брюнету выпадает из двери конверт. Выпадает со всеми теми ощущениями, как в первый раз: словно он сейчас стоит в коридоре университета, открывает свой шкафчик и оттуда вылетает нежно-розовый листок небольшого формата. Только Мин теперь боится поднять его и развернуть, ведь он уже пережил столько, что кажется от какой-нибудь мелочи он сможет рухнуть. Боится не прочесть мелодичной первой строчки, боится узнать ещё что-то из прошлого, что дастся восприятию сложнее, чем всё пережитое и переосмысленное, боится потерять то, что уже приобрел. «Мое сердце вновь срывалось на бег, мчалось лишь к тебе через снег, и всё, что так нужно мне лишь прийти к тебе, чтоб положить конец зиме, — одними лишь губами пропевает Юнги и кажется, что его грубый голос раздаётся эхом по всей лестничной площадке, — я не удивлён, что ты пришел к моей пустующей квартире, не удивлён, что раньше не предавал весомых причин удручающему жёлтому свету, не буду удивлён, если после всего того, что ты узнал и узнаешь, ни раз будешь обращать своё внимание на занавешенные тёмные окна. Должен ли я сейчас радовать? Определенно, нет. Но я так рад, что твоя награждённая игра близится к концу, к месту, где всё так хорошо начиналось и так безнадежно закончилось; к месту, охватывавшему тебя вдохновением, словно весенний ветер, на написание нашей песни «Spring day», строчки которые до сих пор звучат в моей больной голове. И я так рад, что всем страданиям скоро придет конец. Лежать в нескольких палатах от тебя было невыносимо, поэтому езжай туда, где нет пустых людей, где мы спокойно наслаждались беззаботным детством, где были только искренние чувства, туда, где навсегда осталась наша несчастная любовь. Уезжай к нашему миру, нашему старинному дереву, почтовому ящику, к нашим воспоминаниям, если от них ещё что-то осталось. Уезжай дальше от меня со своим табачным дымом. ***, надеюсь, ты сможешь всё вспомнить и простить меня. Прощай. Навеки в твоём беспамятстве Пак Чимин». «Прощай?» — немое недоумение Юнги разносится по всему подъезду. Мысли брюнета идут наперебой, пока он второпях заказывает такси и спускается по лестнице: «Неужели это всё, на этом и закончится моя игра?». «Так надеюсь, что весна разрушит эти холода, я увижу вновь тебя». «Как он мог все это время быть со мной в одной больнице и, если он всё знал, почему не пришел ко мне?». «Тебя мне нужно забыть, но опять не смогу дать тебя навсегда уйти». Ехать чертовски далеко: туда, где нет пустых людей, где он спокойно наслаждался беззаботным детством, где были только искренние чувства, где навсегда осталась его несчастная любовь. Все переосмысливая, Юнги понимает, что ему раньше нравился Чимин, так ещё эти чувства были взаимны. Что могло заинтересовать понемногу проявляющийся в голове образ Пака в слабом бледном теле Мина. Он был единственной надеждой, единственным светом среди уже знакомых переплетающихся веток массивных деревьев за границей города. Это место не кажется таким устрашающим и безнадежным в свете наступающей весны. «Перейдя границу зимы, вновь наступят весенние дни». Водитель останавливает машину, говоря, что дальше нужно идти через лес, и Юнги без вопросов расплачивается и выходит. Зарываясь носом в воротник черной куртки, Мин идёт через голый лес, его кроссовки парой проваливаются в небольшой слой снега, под которым понемногу проглядывается трава и прошлогодняя листва. Ожидание чего-то непостижимого глушит все долго тянущиеся минуты, которые замерзший брюнет проводит в поисках того самого поля, открывающегося ему ровной пеленой нетронутого никем снега. Темные глаза Шуги расширяются от увиденного масштаба его прошлого: вдали безграничного поля маячит мёртвый дуб, а среди этой полностью написанной белой краской картины виднеется тусклое красное пятно — почтовый ящик. «Ты оставил меня, ненавижу тебя, но без мысли о тебе не могу прожить и дня». Юнги стоит под голой кроной дуба, с веток которого сыплется белый снег прямо на тёмную макушку Мина. Он не может поверить, что вот здесь, в пустом поле, несколько лет назад, он вместе с маленьким Пак Чимином искренне смеялся, делился сокровенными тайнами и слезами, давал клятвы и надежды. И всё это Мин упустил, как Чимин его руку, когда он падал с этих безжизненных веток. Запах сгоревшей древесины нагоняет на Юнги всё то, что до этого дня, момента, было потеряно где-то в уголках памяти. Но этого мало для него, он хочет найти самого автора розовых конвертов. Поэтому брюнет подходит к заржавевшему с облупившейся красной краской почтовому ящику, чья почти сгнившая деревянная ножка на половину погружена под снег. От него веет знакомым букетом цветов. Открыв маленькую дверцу, холодный ветер колышет небольшое количество листков. Мин берёт всю стопку в покрасневшие от мороза руки. Листки, пожелтевшие от старости, навевают воспоминания, словно Шуга помнит как сам своей маленькой ручкой выводил карандашом на верхней строчки «Spring day», словно помнит как перечеркивал нескладные строчки будущей песни. «Изменился ты… а может быть и оба мы», «Пусть изменились мы с тобой, пусть изменились, ну и что», «Наступит день, придет рассвет, поверь зимы здесь больше нет». Между листками-черновиками Юнги натыкается на небольшие выцветшие фотокарточки. На них почти ничего не видно, ужасное качество да и года поиграли с ними злую шутку так же зверски, как и с теми, кто изображен на них: маленькие силуэты Пак Чимина и Шуги. Юнги словно смотрит не на себя, а на счастливое детство своего дальнего родственника, пока сам Мин был изолирован от всего мира. Перебирать все листки очень тяжко, сердце сжимается от одной беззаботной фотографии, где размытое лицо, скорее всего, Чимина с розовыми волосами сидит на том самом дереве, позади Юнги. Тяжко от каждой перечеркнутой строчки «Spring day». Тяжко от розового конверта, выпадающего из всей стопки на холодный снег. Сложно онемевшими руками распечатать его, сложно дрожащим голосом прочитать то, что там написано. «Пока ты находишься здесь, посреди поля, нашего мира, там, где я хотел провести хотя бы ещё один весенний день с тобой, я проношусь по этому холодному ветру с крупицами снега, не зная, куда меня занесёт вечность. Понимаю, тебе будет достаточно и того, что ты узнал и увидел, но не могу тебя так просто отпустить. Хочу чтобы ты смог увидеть меня, хоть и не в лучшем состоянии, но «последний день» и не такое мог бы сделать со мной. В больнице, где ты лежал все зимние холода — вот где будет конец твоей награждённой игры. Прости меня за всё, и обещай, что ты со спокойной душой проживешь дольше, чем наше беззаботное детство». Юнги на всё про всё уходит секунда: чтобы засунуть стопку бумаги во внутренний карман куртки, достать телефон и набрать номер ещё не успевшего пересечь границу города такси, на котором он приехал. Чуть больше пяти минут нужно Юнги, чтобы машина везла его в направлении больницы. А Чимину понадобилось больше половины жизни мучится со своими воспоминаниями. Сколько Юнги понадобится, чтобы навсегда забыть то, как он вбегает в палату, где исхудавшее и бледное тело Чимина с синяками под глазами, выцветшими розовыми прядями и безжизненным выражением лица больше не вздымается. Ему уже никогда не забыть, как он, не жалея колен, бросается к нему и не может сдержать слез, не может сдержать внезапно нахлынувшие воспоминания, всех чувств, испытывающих к этому невинному мальчишке. — Это ты называешь награждённой игрой? Неизменно пухлые губы Пака выражают некое подобие улыбки. Юнги мысленно себя ругает: «Это твой Чимин», «Обними его, ему больно», но он не может поднять тяжёлую от горя голову с белой простыни. — Я хотел, чтобы всё скорее закончилось, но не так же… Сколько Юнги проводит часов наедине с Чимином, он не знает. Ни медсестры, ни родители, которых, скорее всего, нет, никто не беспокоит этих двоих, спокойно дают выплакаться Мину за всю несправедливость «последнего дня», за все воспоминания «весеннего дня», за своё ничтожество. — Скучаю я, скучаю я, скучаю я. Я прошу дождись меня, я так хочу найти тебя, и знай, я приду, тебя я найду, — осипшим голосом шепчет Юнги последние строчки их песни, как некогда просил это сделать Чимин. Юнги не знает, что ему делать дальше со всеми осевшими глубоко в сердце воспоминаниями, с дубом и ящиком посреди поля, с их миром, со всеми розовыми конвертами. Но одно знает наверняка — Юнги мертв. Уж слишком много раз за одну жизнь.