***
Все всегда шло своим чередом. И в мире, в этом необузданном кармашке жалкого существования ничего никогда не менялось на протяжении сотен лет. Каждая вещь постоянно подчинялась своему определенному правилу, и если кто-то был склонен предположить, что в Аду царствовал лишь хаос – то лишь по ошибке, вызванной, возможно, недавним переселением в это странное место или очередным пьянством, маскирующим особо острые углы привычного нелегкого бытия. Царство Мертвых стояло на строгом иерархическом столе классических запретов и правил, а потому было таким скучным и по-своему предсказуемым. Оно не было ураганным ветром и ни в коем случае не спятившим колесом Фортуны – лишь самой обыкновенной тюрьмой, только, пожалуй, в самом тяжелом ее проявлении. Клетке – из которой невозможно сбежать. Своя маленькая страна, власти которой поддались искушению погрузить ее в анархичный круговорот событий, повторяющихся раз за разом. Обыкновенный мирок, где людям разрешили делать все, что им вздумается, не ограничиваясь нормами поведения, принятых в предыдущей жизни. Именно поэтому, стараясь вести себя как можно более развязней, монстры, живущие здесь, лишь ухудшили свое и без того не самое приятное положение – решили, что раз уж они находятся в Аду, то можно пуститься во все тяжкие. Но в этом и была вся суть ловушки. Люцифер никогда не мучил грешников – они сами довели себя до такого, он лишь придал этому некоторое свойство привычки. Возможно, остановись жители и задумайся хоть на секунду, то может быть и поняли, что все проблемы исходили из их потерянных темных душ. Однако, никто даже не пытался провернуть нечто подобное. Все просто продолжали кипятиться в своем котле на медленном огне, отравляя жизнь себе и другим. Но он, без сомнений, был выше их. Он смог разгадать эту простую по своей сути загадку. Сир Пентиус пришел к этому выводу не сразу, и, конечно, на это потребовался не один десяток лет, но теперь, наблюдая за тем, как дрожит прочное стекло его воздушного корабля от мощных звуковых радио-колебаний, не проникающих в его уютный дом лишь из-за вовремя собранного изобретения, он окончательно убеждался в правдивости своей теории: многие из них – лишь грязные животные, стремящиеся к удовлетворению своих низменных потребностей: секса, наркотиков и откровенного блядства, основанного на доминировании над другими – в том или ином его проявлении. Может, поэтому он так ненавидел преобладающую часть четы Демонической элиты – наиболее жестоких и мощных существ, подчиняющих кусочки Ада под свое бездумное правление? Монстров, которые превратили совершенно обыкновенный бизнес в детскую игру, более реальное подобие пресловутого «Царя Горы», любимого обычно ветренными мальчишками, в мозгах которых еще не образовалось такое понятие как «разум», а потому все решалось через силу. Кучка напыщенных своим мнимым господством идиотов, получивших огромную мощь совершенно случайно, во главе с Юнцом-Самодуром, отличавшимся от них лишь притворной харизмой за которой скрывалась лишь обыкновенная плоская картонка, которая быстро сгорит, лишь поднеси к ней горящую спичку хорошего продуманного заранее конфликта. Он видел тысячи таких, способных к монархической тирании над Адом, но все эти чудовища были очень самонадеянны и отвратительно дерзки, не умея управлять своим даром. Они всегда стараются впечатлить свою публику, не умея правильно организовать представление, из-за чего половина жителей потом нуждается в восстановлении. Их методы, безусловно, очень оригинальны, но в ровно такой же степени бесполезны и обречены на провал. Лишь те, кто долго выжидают, подробно планируют каждый свой шаг способны стать истинными правителями. Такие, как он. Способные вырваться из зацикленной вечной круговой ловушки. Змей улыбнулся чему-то своему, наблюдая, как прочная прозрачная поверхность не поддается ударам этого напыщенного балагура, оставляя весь дом Пентиуса в приятной тишине. Развернувшись, он двинулся в сторону небольшой корзинки, укрытой тоненьким розовым платком. Его план был донельзя прост, но, в отличии от сумбурных банальных действий своего личного врага, гениален. Лишь капля терпения, и скоро он сможет стереть улыбку с лица этого неуемного собачьего отродья, мешая его выбитые клыки в луже багровой липкой крови. Маленький шаг – и Аластор, ох, этот мальчишка, возомнивший себя Богом, будет корчиться в вечных муках под тяжестью ангельского клинка, который Змей вонзит ему прямиком в шею, разрубив кадык надвое. Небольшое последнее дельце, холодное и расчетливое, построенное лишь на хитрости и коварстве, каким отличаются все те, кто достоин носить блестящую шкуру. Или крохотное чувство нахлынувшей неизвестно по какой причине сентиментальности, сквозящее через черные лепестки черного чая, с некой долей нежности упакованного в плетенной корзинке, способное разрушить любой план, стену нарциссизма и бесчувственности, возведенную лишь на самоубеждении, наконец в полной мере проявит себя?***
Дверь узкого тесного магазинчика, расположившегося старом ржавом вагоне, некогда вероятно бывшего довольно аккуратным домиком на колесах для одного любопытного человека, желающего познать все красоты бескрайнего разнообразного своими красотами мира, неприятно скрипнула, поддаваясь разыгравшемуся нешуточному ветру, пришедшему после инцидента с дрянным чертовым мобильником, с раздражением давя на тупую боль в затылке. Эйнджел поморщился лишь на секунду, ощущая, как доставляющий неудобства звук отдается в голове тупой ноющей болью в затылке. Ему никогда не нравилась эта дверь, такая старая и потресканная, готовая вот-вот развалиться, держащаяся лишь на честном слове, которое, как принято в Аду, не существует слишком долго, однако сейчас, когда до заветного прилавка оставалась парочка метров, улыбка так и просилась просочиться сквозь мину недовольства, и радость эту, бессмысленную и глупую, не могла разрушить ни одна на свете новость. Сейчас, облокотившись на стойку как обычно, он ошарашит миловидную Намин, миниатюрную девушку, продающую наркотики задешево, огромной суммой денег, так любезно предоставленную господином с Отеля, что, пожалуй, он сможет насладиться тем, как сверкнут ее глазки, а ручки сами потянутся к заветным купюрам, меняя их на мешочки дурманящим веществом. Не сказать, что он любил Намин, но, в какой-то степени относился к ней с легкой дружеской симпатией, что обычно возникает при общении с приятным на душу человеком. Насколько он мог судить, она была самоубийцей, о чем свидетельствовал огромный рубец на ее шее, проходящий вдоль сонной артерии. Однако, спрашивать в Аду причину смерти было попросту скучным и бескультурным действом, потому что, во-первых, мало кто помнил от чего он умер, а во-вторых, никто не собирался рассказывать причину своего заключения в Аду совершенно незнакомым грешникам, которым, скорее всего, совершенно нет дела до этой информации, и они просто интересуются ей ради заполнения лишнего времени пустыми бесполезными разговорами. Однако, они общались и общались довольно тепло, насколько вообще могут быть таковыми разговоры в Аду. Как и все жители этой земли, она была не без грубости в характере, чересчур прямолинейна, но, конечно, по-своему очаровательна. У такой «подруги» он всегда мог взять в долг, обсудить поднятие цен или послушать новости, происходящие в мире. Будучи довольно привязанным к Борделю, Паучок не всегда знал ценную для определенных случаев информацию, а потому в каком-то смысле дорожил таким подарком судьбы в лице вечно юной девушки, встречающей его не без снисходительной улыбки. Вероятно, и она не отказывалась от его компании, по крайней мере, доверяла ему настолько, что оставляла в его шортиках ключи от второй комнаты, где хранился товар, после очередной «Покупки» Паучка. Когда девушка перебирала сама, он оставлял деньги в ее сейфе, брал сколько нужно дозы, и, иногда даже укрывал спящего монстра тонким одеялом с рваными дырами, прожженными кем-то. У них были странные взаимоотношения. Возможно, при другой жизни он назвал бы их дружескими. Но, вряд ли что-то подобное можно иметь сейчас. Скорее, это были деловые разговоры без агрессии, присущие обыкновенно дилерам и покупателям. Иногда он расплачивался с ней сексом, и тогда она даже позволяла ему быть сверху, однако он не получал какого-либо удовольствия, скорее просто разрядку, в то время как Намин, быть может, ощущение теплоты находящегося рядом тела. Каждые их совместные дни проходили по абсолютно одному сценарию, но Паучок не возражал: такая обыденность была ему даже по душе. Однако сейчас, войдя в знакомую ему комнату, первое, что подтолкнуло Эйнджела на понимание изменчивости в привычной встрече – это запах. Горький и удушливый, пропитавший, казалось, все вещи, что были разложены на полках. Едкий и противный, встречающий его обычно после недельного загула при первом отходе от наркотического сна – в собственной рвоте. Вязкий и глубокий, остающийся надолго в легких, прилипающий к одежде и стенам. Эйнджел знал аромат похожий на этот, чем-то явно отличающийся от знакомого ему, но так и не мог понять в чем именно было различие. - Намин? – Паучок обратился к пустой стойке, чувствуя, как внезапная колотящая сердце радость улетучивается, сменяясь волнением и горечью – щемящей и тянущей. Ее не было за кассой, и, да, он был уверен, что подсобка была кем-то занята. Чем-то, но не девушкой. Пачка денег, заранее вынутая и сжатая в крепком кулачке, выпала. Резинка, сдерживающая тугой сверток, с тихим треском лопнула, развертывая бумажонки на деревянном немытом полу. Ноги его подкосились, и Эйнджел вяло двинулся к запертой комнате, холодными вспотевшими дрожащими руками вытаскивая запасной ключ. Вонь гнили становилась все отчетливее, она проникала в ноздри густым веществом, поднимая с горла тугой хриплый кашель, остающийся в глотке. Нельзя сказать точно, когда он взял привычку носить с собой блокнот, не такой большой, едва приметный, где тонким петляющим почерком были внесены обыкновенные взрослые списки, помещающиеся в каждой строке, чтобы сохранить как можно места. Исчерканные и отмеченные разными цветами они напоминали причудливую хаотичную радугу, разливающуюся на каждой странице. Имена и прозвища, ранее яркие, но теперь все более блеклые пестрились на желтых клетчатых страницах едва заметными тенями своих настоящих носителей, делившихся на две причудливые группки, нелюбимых Эйнджелом в одинаковой степени: Одни шли в самом начале, и написаны более небрежно, бумага, хранившая мимолетные воспоминания о них, была чаще всего запятнанной, махристой и мятой ближе к уголкам. Другие же начинались с конца, занимали собой часть корешка старой тетрадочки, писались как можно мельче и уже, возможно, чтобы больше никогда не попадаться на глаза. Когда-нибудь они обязательно встретятся на середине переплета, смешаются в огромную кашу и потеряют свой истинный первоначальный смысл. Возможно, тогда Паучок сможет без смятения кинуть ее в один из придорожных костров, наблюдая как вместе с некоторыми телами в пламени навсегда исчезают финальные штрихи его прошлой жизни, полной последних черт эмпатии. Когда-нибудь он станет монстром, настоящим, как те, что живут здесь слишком долго. Когда-нибудь он будет брать в рот или вставать раком, не задумываясь о каком-то смысле во всем этом. Когда имена Клиентов и потерянных им знакомых смешаются в одну огромную реку букв, будет слишком поздно жить. Останется лишь существовать. И тогда он оставит наркотики. Или нагрузится ими до отвала, и в новогоднюю ночь выйдет на площадь под копье Очищающих, расщепляя свою душу на тысячу осколков, заставляя себя пахнуть так же. Стать вонью разложения, кучкой пепла, что разлетится по всем улицам Ада, смешиваясь с песком. Он знал, что найдет ее там. Представлял, как полупустая ручка зашуршит по бумаге, приводя в список смертников новичка. Намин. Девушка, у которой он покупал наркотики. Короткий поворот замочной скважины и стук сердца, звенящий в ушах. Мокрая миниатюрная ладонь одернулась от ручки, словно она была горяча настолько, что вот-вот с нее бы упали первые капли плавленого дешевого материала. Паучок нервно схватил себя за запястье, впиваясь взглядом в огромную круглую бляшку, которую было достаточно повернуть, чтобы вторгнуться в забитую пыльную комнатушку, одинокую и, вероятно, никем не занимаемую на данный момент. Нет. Тошнотный комок цепко сжался в горле, и Эйнджел чувствовал, как вот-вот заскулит. Понимание одной маленькой вещи стрельнуло в его памяти, совершенно отбивая желание пересекать порог. Он не мог пересилить себя и заглянуть в ее стеклянные глаза, окончательно разорвав последнюю ниточку, как-то удерживающую его от легкого безумия. Намин, хамоватая, но добрая диллерша, не дожившая до своих восемнадцати, предпочитающая яркие кислотные тона в одежде и двусмысленные выражения. Его маленькая приятельница. Пять букв, похороненных в тетрадке подходящего размера. Паучок сделал пару шагов назад, и, оступившись о маленькое углубление дырявого пола, развернулся и выбежал, не находя в себе смелости попрощаться. Конечно, Намин была трупом. Самым настоящим, неподдельным мертвецом, гнившим в этом магазинчике не первые часы. От нее точно не шло едва заметного света, и крохотные искорки не сыпались из ран, восстанавливая тело. Она была мертвой, по-настоящему неживой, какими бывают монстры лишь в одном единственном случае, что происходил, когда люди в своем мире любили запевать Рождественские Песни. Девушка была убита ангельским ядом, хранящимся на клинках Очищающих, совершенно недоступным обычным монстрам, несущих смерть для тех, кто уже однажды оказывался под свистящей косой Костлявой. Оставалось лишь три пакетика. И только один с собой. Он собирался закинуться им, как только бы расфасовал кучу других по внутренним карманам своего пиджачка, однако сейчас, когда цокот черных каблучков нес в себе истерические нотки горя, Эйнджел мог лишь закрывать глаза в напряжении, стараясь отогнать мысленный призрачный преследующий его образ, в надежде спрятаться от нарастающего чувства вины, накрывающего его плотным туманом гораздо ярче остальных ощущений. Проносясь сквозь ямы и рытвины, Паучок даже не догадывался, что радио-волна, обрушившаяся на город и заставшая его врасплох, скосила около четверти населения Ада, на одних давя физически, взрывая их черепушку, на других же нападая психологически, превращая мозг в жиденькую блеклую кашицу, вытекающую с ушной раковины умерших. Запираясь в хлипкой комнатушке, служившей ему спальней, мысленно матеря себя за то, что глупая задвижка никак не хочет сдвинуться с места, он не мог предположить, что на следующий же день проснется от четкого женского крика, находя себя в белом порошке с последним нераскрытым пакетиком "Ангельской Пыли". Поздним вечером следующего дня, рассеянно смотря на незастеленную постель, он мягкими пушистыми пальчиками откроет коробку, украшенную вежливой подписью, написанную аккуратным почерком красными чернилами. «От Сира Пентиуса». Три слова, несущих в себе начало нового дня и жизни, связанной с листьями чая, заваренных ранним утром. И целый ворох препятствий. Однако то будет после, а сейчас, удушаемый нехарактерными для жителя Ада слезами, он, добравшись до борделя, переставая себя окончательно контролировать, грубо разорвет пару мешочков, занюхивая и глотая содержимое, Паучок испачкает лицо в "Пыли" в порывах забыться. Но получится ли?