...к чертям собачьим

Энджел хочет идти на звук, который истерично издает телефон, забытый где-то под кроватью в номере, но идет на свет. Свет внизу в баре, там где Хаск бубнит очередную историю про ППШ и там, где голос Аластора вставляет «ха» между репликами. — Заждались? — Энджел бесцеремонно плюхается Аластору на колени. — Тут есть второй табурет, — хрипит Аластор и кладет на прилавок денег, раздвигает колени, чтобы сбросить Даста, как капризного обдолбанного ребенка. — Второй табурет — это для тех, кто друг с другом не знаком, — доверительно сообщает ему Энджел, пытается усидеть, обвивает третьей рукой микрофон, чтобы не провалиться между больно врезающихся в булки острых коленок. Длинные худые ноги Аластора совсем не кажутся уютными. — Кофе. Для разнообразия, — ворчит Хаск и ставит на стойку перед Энджелом американо. Насыпает засиженный мухами сахар. Пододвигает. Энджел трагично опрокидывает содержимое чашки в себя, косится на недовольного Хаска и чувствует, как искра вдохновения разливается у него внутри. Тут же шепчет Аластору на ухо: — Ты ведь знаешь, что все мужики — суки? — Ха! Да? Энджел расценивает «да?» как заинтересованное начало разговора и продолжает:  — Да! Лжецы, слюнтяи, мрази, трепло, фуфло или сыкло. Нужное подчеркнуть. — оглядывается по сторонам, видит мирно сидящую в кресле Чарли и чуть повышает голос: — Бабы вероломны, коварны, тщеславны, любопытны или развращены, стервы или дуры. Авторитетно могу вам об этом заявить. Натрахался я в своей жизни с разными. С красивыми, толстыми, худыми, уродами. И знаете, о чем все они начинали ныть между фрикциями? Когда развязывается язык? Все, как один, слюни распускают, ноют «про любовь»: любовь разбила сердце, любовь ждет за поворотом, любовь то, любовь се. Какая, нахрен, любовь?! Любовь — иллюзия и гормональный коктейль для дураков! Только секс! Неудобный, быстрый, долгий, болезненный. Но настоящий. Который отвлекает от всего остального. Понимаешь, Аластор? Ему никто не отвечает. Но это уже и не нужно. Что за кофе ему налили? Он в кондиции! Он может так вещать сутки! Следующая глубокая мысль приходит в светлую голову, и Энджел, сосредоточившись на ней, машинально тянется нервными пальцами затянутыми в красные перчатки к зеленым банкнотам, затейливо разложенным на прилавке: — Не любовь! Любовь — омерзительна, — Энджел в сердцах разрывает банкноту пополам. — А секс — это святое! Это смазка всего. Это дурь! И никто меня не понимает! Суки! — банкнота принимает на себя весь гнев непонятой порнозвезды и умирает в муках, разорванная нервными пальцами на бесчисленное множество кусочков: — Фью! — кусочки летят вверх и кружа опускаются снова на прилавок. — Вот что такое эта ваша любовь! Видел, Аластор? Аластор видел. Вернее, еще ни разу не видел такого Энджела: горящего изнутри словно выброшенная на помойку новогодняя гирлянда. Еще праздничная, еще не разбитая, еще красивая. Аластор смотрит во все глаза. И не улыбается. — Да, Аластор? — настаивает Энджел, спрыгивает с колен, разворачивается и в этот момент даже не понимает насколько дразняще искренне звучит его голос, насколько эта надломленная искренность его изменяет. Делает чертовски привлекательным. Неповторимым. — Ты же со мной согласен, Аластор? На одной любви далеко не уедешь. Она слишком большая, чтобы уместиться в человеке. Слишком тяжелая, чтобы кто-то мог ее вынести больше суток. Она как Стикс, и даже хуже! Правильно я говорю? Не зная брода не суйся! Так почему всем нужна именно она? Какого хуя, я тебя спрашиваю? И какого хуя ты так на меня смотришь? — Как? — Без улыбки. Аж мурашки по коже. Без улыбки ты, как голый. Ужасно заводит. Аластор в ответ издает неопределенный ламповый звук. Настолько сложный, что нельзя его понять однозначно. То ли что-то в нем перегорело, то ли что-то раскалилось. Сжимает посох микрофона до белых костяшек. Сжимает зубы до боли в скулах. Он на грани. Он понимает, что теряет контроль. Тень внутри него проснулась, подала голос и теперь неумолимо шепчет в его голове: «Проглоти, проглоти его. Я хочу его. Он такой яркий! Дай его мне!» Желания тени и ее воля поднимаются из глубины, волнами. Первую Аластор легко подавляет. Но вот дальше. Чем больше говорит Энджел, тем труднее становится контролировать Тень. Аластору надо бы заорать на Энджела. Аластору надо бы заткнуть Энджела. Хотя бы попытаться. Хотя бы просто сказать: «замолчи». «Замолчи! ты растревожил Тень!» Но так говорить нельзя. Поэтому он просто говорит: — Хватит. Надеется, что получается твердо, а не отчаянно. А потом снова не может оторвать взгляда от Энджела. Смотрит. Молча смотрит, как Энджел и не думает замолкать, как Энджел продолжает преображаться. Новогодняя гирлянда под его кожей творит волшебство, совершенно неуместное в этом мире. Из фальшивой, потасканной, шелудивой потаскухи выколупывается что-то яркое. Слишком искреннее, настоящее и искрометное. И это надо прекратить. Пока не стало поздно. Пока Тень не взяла верх, не подчинила Аластора себе. — И секс — это больше, чем любовь, — смотрит прямо в глаза Аластору Энджел и, кажется, все понимает, но делает назло. А Энджел действительно понимает. Понимает, что у демона радио такой взгляд, словно тот оценивает сколько досок придется загубить на гроб и можно ли Энджела сложить пополам, чтобы сэкономить. Энджел не хочет ложиться в гроб, и шестое чувство говорит ему прямо в мозг: «Надо захлопнуться! немедленно!» Не провоцировать. Не играть с огнем. Но Энджел уже вошел в роль. Из него прет. Драйв и чувство опасности. Это так заводит. И захлопнуться он не может. Сам. Аластор протягивает руку и зажимает Энджелу рот. Только молчи. Ни слова больше. — ХХххх, — отчаянно шипит Энджел. — Прекрати, или я не смогу ее контролировать, — голос Аластора гудит прямо в голове. «Что прекратить? — пытается укусить пахнущую болотами ладонь Энджел. — Дышать? Да с какого хрена! Возбуждаться? Это точно вне контроля!» Не получается. Ладонь давит, не дает дышать, удушения Энджел боится больше всего. Страх парализует. Его глаза наполняются священным ужасом. И это еще хуже. Энджел хочет распустить руки, а распускает слюни. Толкается языком между пальцами. Аластор чуть не вскрикивает. Он и не знал, что между пальцами у него эрогенная зона. Трансформация начинается внезапно, как раз в тот момент когда он подумал, что все уже под контролем. Черт! Острый напряженный язык слепо, но настойчиво толкается между пальцами, и это окончательно сносит крышу. Тень дорывается к контролю над телом Аластора. Ещё мгновение, и Аластор не сможет удержать пенис спрятанным в препуциальном мешке. Еще мгновение, и он превратится в рогатое чудовище. Аластор лихорадочно выбирает, что отпустить: горло Энджела или микрофон. Выбор кажется сначала неочевидным, потом микрофон летит в сторону. Аластор успевает щелкнуть пальцами освободившейся руки и перенести и себя, и Энджела куда-то. Куда он точно не может сказать — все как в кровавом угаре гона. Но, скорее всего, в собственную комнату. Потому что в нос ударяет резкий запах сырости и плесени. Энджел чувствует, как чужие пальцы чуть размыкаются, сползают с губ ниже, на шею. Придавливают там. Дышать становится можно. Энджел нервно втягивает воздух, но пальцы радиодемона тут же перекрывают ему доступ к кислороду и сжимают кадык. Аластор наклоняется так близко, что можно различить черные точки, похожие на диски, в его налитых кровью глазах. — Твоя кожа такая аппетитная, — начинает Аластор, но тут же снова издает сложный ламповый звук, и его голос ломается. Теперь шумы становятся булькающими, воркующими и гипнотизирующими: — Такой славный кулинарный оттенок. Съедобный. Разрешишь мне тебя съесть? Энджел чувствует новый прилив возбуждения и страха. Или страха. Или возбуждения. Он уже не может разобраться. Перед ним уже не прежний изящный Аластор. Пред ним что-то огромное, черное. С толстой шеей, огромными гладкими рогами. — Ну ты и лось, — затравлено и восхищенно не удерживает в себе Энджел. А пальцы его уже ищут, находят и расстегивают ширинку Аластора, запускает руку, исследуют тяжелые яички: — Зачем сразу есть? Давай сначала поиграем. Так тебе нравится? — уточняет Энджел и сжимает левое яичко, перекатывает между пальцами. Оттягивает. Аластор шипит с таким придыханием и присвистом, словно это и не он. Словно что-то иное выползло из темноты и кайфует в его теле: — Nom de Dieu de putain de bordel de merde de saloperie de connard d'enculé de ta mère, ты умеешь... Еще! Энджела два раза просить не надо. У него много рук. Хватит и на второе яичко, и на член, и на рога. Аластор не остается пассивным. Он засовывает пальцы в рот Энджела, шарит там, проводит по зубам. На Энджела находит помутнение, и он их кусает до крови, начинает посасывать, нервно и лихорадочно сглатывать кровь. Аластор наблюдает, как дергается кадык на тонкой шее, как глаза Даста пьянеют и туманятся, как внутренняя гирлянда начинает переливаться разными цветами. Красиво. Энджел точно не помнит когда и как оказывается без юбки-шорт, помнит только что раздевание возбуждало, что хотелось кончить немедленно, но ему не дали. Поэтому он теперь трется об Аластора. Нащупывает третьей рукой его пенис весь в липком секрете, изогнутый, здоровый, со швом, идущим от головки влево и вниз. Под рукой шов приходит в движение, словно змей с собственной волей, выпрямляется, натягивается, кончик пениса скользит в ладони, набухает, поворачивается вокруг своей оси и описывает почти полный круг. Энджел сжимает пенис со всей дури и чувствует, как олений хвостик Аластора начинает ходить ходуном и отбивать легкий ритм о ляжку. Мех щекочет, и Энджел прыскает, давится пальцами, старается вытолкнуть их изо рта. Аластор на это обижается. В ответ рычит жадно и зло. Разворачивает Энджела, ставит раком прям на полу, обнимает коленками, придавливает за плечи, дышит в затылок, вставляет так быстро, что Энджел и пикнуть не успевает. Не растягивая. Да и что там растягивать? Там ушивать надо. Энджел чувствует Аластора везде. Чувствует, как лапища демона сжала его маленький, похожий на стручок, член. Чувствует, как кончик огромного пениса отвердел и вибрирует у него внутри. Глубоко, такое ощущение, что в горле. Энджел уверен, что Аластор его сейчас порвет. А потом съест. Проглотит. Или сначала проглотит, а потом убьет. Но Аластор просто его трахает. Ритмично, рьяно, не сдерживаясь. Энджел медленно соскальзывает в пограничное состояние между «очень-очень хорошо» и «сейчас кончу». Это похоже на наркотическое опьянение. Это кайф. Почему никто раньше не делал с ним такого? Он бы тогда и к наркотикам не притронулся. Энджел гадает, сможет ли Аластор продержаться в таком ритме до утра. А потом заходится в оргазме, как в предсмертных судорогах. Вдруг. Как мальчишка. Или как девчонка. Не знает, что хуже. На пределе осознания понимает, что Аластор тоже спускает. В него. Залпом. И не одним. Спермы много, это не какие-то жалкие капли. Она горячая. Энджел чувствует ее не только внутри, но и кожей живота. Аластор вынимает пенис одним резким движением, пахучая жидкость прокладывает себе путь вовне. Растекается теплой лужей на полу. Энджел пытается и не может сжаться, чтобы ее удержать. Он растрахан, расслаблен, раздавлен, как начинающая малолетка. Ему практически стыдно за себя и за свой собственный оргазм. «Вот и все, — вяло проносится в его звеняще-пустой голове, — теперь он меня выкинет в коридор, как использованный презерватив». Но опять ошибается. Аластор подхватывает плохо соображающего Энджела на руки, бросает, но не в коридор, а на кровать. Смутно, сквозь пелену размягчающей слезливости, Энджел замечает, что Аластор по-прежнему напряжен и возбужден, его «инструмент» только слегка уменьшился в размерах. До Энджела доходит, что это совсем даже не все. А потом с Энджела начинают снимать. И вовсе не фрак. Нет. Если бы фрак, то было бы привычно. Подумаешь! Он и на шесте и под шестом, и с закрытыми глазами, и на камеру может оголять свое тело сколько угодно. Он привык. Но это совсем другое! Аластор снимает с него красные перчатки, медленно, со смаком, одну за одной, и Энджел правда начинает чувствовать себя голым. Беззащитным. Его сердце гулко и тяжело бьется где-то за грудиной от стыда и щемящего чего-то еще. Если бы это был не Аластор, то Энджел бы не дался. Перчатки — это не для снимания. Но сейчас он об этом забывает, и третья пара рук появляется нежданно-негаданно сама собой и тянется к Аластору. «Какой же я все-таки бесхребетный», — думает Энджел, пока монстр-Аластор собирает все его шесть запястий вместе в своей огромной лапе нелепым букетом. Констатирует, что его членчик снова, пульсируя, затвердевает. На этот раз от понимания полной сумасбродной извращённости происходящего. Между тем, язык Аластора вылизывает Энджелу ладони. Толстый, влажный, горячий. Касается шрамов, сведенной тату, вен на запястьях, изуродованного мизинца, вырванного с корнем ногтя. Энджел конвульсивно вздрагивает, не может сдержать стона. Аластор приподнимается на локтях, становясь похож на эпическое изображение оленя на ковриках. Энджел таких видел сотнями. Хорошо запомнил. Потому что это было последнее, что он обычно видел отчетливо перед отключкой. И вот теперь его словно накрывает дежавю. Состояние близкое к отключке и перед глазами, так близко-близко изящно вытянутая здоровая шея, запрокинутая голова, крылья рогов в разные стороны от нее. Взгляд куда-то за или между. Сам того не осознавая, Энджел тянется к этой мощной шее, к Аластору, не хочет терять, обхватывает ногами. Аластор хмыкает, отпускает его руки, и те сначала распадаются лепестками по обе стороны от тела, потом тоже тянутся вверх, хватаются за рога, направляя голову так, чтобы взгляд был не где-то между, а глаза в глаза. — Ну? — спрашивает Энджел. Аластор где-то из глубин собственного тела хочет крикнуть: «Беги!». Но Тень только смеется в ответ и наклоняется ниже. Ниже…