Я мог бы рассказать тебе о долгих ночах, О том, что никому не нравится, когда птицы не поют. А ты бы сказал, что герои тоже прячутся, Моё чувство прекрасного немного притупилось. Но если бы ты только мог посмотреть на себя моими глазами, Ты бы увидел, как ты сияешь и светишься. Я знаю, ты не покинешь меня, Но сейчас я так потерян. Нам суждено сгореть или же мы продержимся ночь? Я буду поддерживать тебя, пока могу. Но если бы ты только мог посмотреть на себя моими глазами, Ты бы увидел, как ты сияешь и светишься.
~ Dermot Kennedy
Адам откинулся на подушки, утомлённый короткой прогулкой по больничной палате. Он достал свой телефон и напечатал сообщение, которое циркулировало в его голове со вчерашнего дня, когда Эрик и семья посетили его. Адам: Моя улыбка, да? Ответ был быстрым и полным разочарованных эмоциональных смайликов. Эрик: Я не говорил, что ты изменил мою жизнь к лучшему! Адам почувствовал, как улыбка тронула его губы. Адам: Ты же понимаешь, что поступил совсем не так, как следовало бы, чтобы разгрести этот бардак... Эрик: Эй! Я думаю, мы уже выяснили, насколько я труслив! Если ты хочешь разрушить мечты своей мамы, то вперёд... Адам: Хмм... Эрик: Серьёзно, как мы можем сказать ей правду после её маленькой речи? Адам тупо уставился вдаль. Он не был уверен, что когда-либо видел свою мать такой счастливой, какой она была с тех пор, как он проснулся. Адам: Она действительно удочерила всю твою семью, не так ли? Эрик: Да... Телефон на мгновение затих, затем снова зазвонил. Эрик: Так... Не пойми меня неправильно... Но... Разве ты не должен был бы больше волноваться? Что она думает, что ты гей? Ты, кажется, очень спокойно относишься к этой части сценария... Адам издал невесёлый смешок. Адам: У меня было несколько месяцев, чтобы привыкнуть к этой мысли. Эрик: Об этом... Ещё одна пауза. Эрик: ...Что ты помнишь из своей комы? Адам: Ну, например... Я помню твою паспортную историю... Адам почти слышал ответ Эрика в наступившей тишине. Мысленным взором он увидел выражение ужаса и услышал: "Чёрт! Вот дерьмо! Вот дерьмо!" Адам: Ты мне об этом рассказывал... Если бы в мире было одно место, куда ты хотел бы пойти. О том, как ты держишь свой паспорт при себе на случай, если тебе нужно будет быстро покинуть страну... Эрик: Правильно. Правильно. Точно! Я понял, о чём ты! Нет необходимости повторять всё, что я рассказывал! Адам: Ты никогда этого не переживёшь, ты же знаешь, трубодрочер... Эрик: *вздох* ... Когда это ты давал мне хоть что-то пережить? Адам: Справедливое замечание. Эрик: Боже! Я думаю, что ты мне больше нравился в коме... Адам: У меня был почти смертельный опыт... Это не развитие личности... Когда Адам закончил сообщение, то почувствовал, что его руки начинают дрожать. Как он мог выразить словами то, что с ним случилось? Когда всё разрушилось, когда ничто не имело смысла, и он плавал в море неопределённости, именно Эрик держал его за руку. По мере того, как дни его коматозного состояния прогрессировали, Адам нуждался в ритме посещений Эрика, чтобы удержать его, и чтобы понимать смысл проходящего времени. Никто другой не говорил с ним так искренне. Адам никогда не хотел, чтобы единственный посетитель покидал его. Когда Эрик уходил, Адам снова дрейфовал, паниковал, пойманный в ловушку своего тяжёлого тела. Навязчивая, клиническая холодность медицинского персонала, отчаянная печаль и вынужденная бодрость матери, полное отсутствие отца... Всё это было терпимо из-за тёплого, доброго голоса его парня. Но что он мог сказать сейчас? Я был потерян, пока не нашёл тебя? Держи свою руку в моей? Я не хочу говорить Спокойной ночи? Каждая дурацкая правда, которую он мог сказать, была невозможна. Он не был каким-то поэтом или народным певцом. Он был Адамом Гроффом. Это было смешно: влюбиться в мальчика, которого он мучил все свои школьные годы! По мере того как день клонился к вечеру, мысли Адама становились всё более запутанными, и как час обычного визита Эрика приближалось, Адам обнаружил, что его руки стали липкими, а сердце неровно стучало. Когда дверь в его палату открылась на несколько минут раньше, чем обычно, он поднял удивленный взгляд, который внезапно сменилось ужасом при виде отца, входящего в комнату в одиночестве. Майкл Грофф шагнул вперёд с такой точностью, что его сын ощутил внутренний страх. Взгляд отца был отстранённым. Его руки спокойно сцепились за спиной, а голос был бесстрастен. – Помнишь, что я тебе говорил перед тем, как отправить в военное училище, Адам? Адам не мог заставить себя кивнуть или ответить. Он подавил чувство тяжёлого паралича, которое охватило его в ответ на близость отца. Майкл Грофф пронзил его пристальным взглядом. – Ничего не изменилось. Позволь мне повторить ещё раз. Ничего не изменилось. Адам втянул в себя воздух и заставил себя сдержать слёзы. Сухое покалывание в уголках глаз не сулило ничего хорошего. – Видишь ли, я уже смирился с твоей комой, – он отвернулся, подошёл к единственному окну и, продолжая говорить, выглянул наружу, – Я бы смирился и с твоей смертью. Это слово вонзилось в грудь Адама, как заточенное лезвие. Он был благодарен отцу за то, что тот отвёл взгляд, потому что покалывание в глазах больше не было сухим, и ему пришлось быстро моргать, чтобы рассеять влагу. – С чем я никак не могу смириться, так это с тем, что ты поразительно провалил все задания, которые я когда-либо ставил перед тобой. Ты даже не смог поступить в военное училище... Твоя мать не позволит мне снова отослать тебя, и я даже не буду пытаться. Но ты не будешь желанным гостем в семье. У тебя будет комната в нашем доме, пока тебе не исполнится восемнадцать... Но а в дальнейшем, я умываю руки. Адам потёр лицо, прежде чем отец отвернулся от окна. – Знаешь, то, что я узнал о твоём голубом чёрном любовнике, не стало для меня сюрпризом. Ты не мог выбрать кого-то более вероятного, чтобы сокрушить мои надежды на твоё светлое будущее. И так все демоны Адама ворвались внутрь. Его страхи, его недостатки. Он просто тонул в них. Дверь снова открылась, и вошёл Эрик. Глаза яркие, одежда ещё ярче. Именно эта насыщенность и решила его судьбу. Адам не мог этого допустить. Нерушимая истина, что Адам подвёл всех и уничтожил всё вокруг себя, камнем легла ему на сердце, переполненное любовью к Эрику. Он не мог просить кого-то столь доброго и щедрого быть жестоким. В конце концов, жестокость была только сильной стороной Адама. Адам не мог пройти через это легко, поэтому ему просто нужно было сделать это быстро, как если бы он сорвал повязку. Он спустил ноги с кровати и встал так небрежно, как только мог, глядя прямо в прекрасные тёмные глаза и доброе лицо Эрика Эффионга. – Зацени, Тру, я уже могу встать. Значит могу и принимать свои собственные решения. Я больше не хочу быть твоим грёбаным парнем. Не плачь слишком сильно, хорошо? Три женщины, вошедшие следом за Эриком, ахнули, но он просто замер, и улыбка сползла с лица, когда он повернулся и вышел обратно.