Наш ласковый и нежный Хищник

— И как вам только не стыдно, товарищ Вебер! Рудольф ухмыляется и оттопыривает в сторону Йонге средний палец. Идет к выходу из каюты, стараясь не приседать и не морщиться при каждом шаге: задницу припекает и саднит невыносимо, но он лучше сдохнет, чем покажет это первому пилоту. И — нет, ему не стыдно. Во всяком случае, совсем не за то, на что тот намекает. И не так. О стыде Рудольф знает все и давно научился с ним бороться. Бить до кровавых соплей, брать на жесткий ошейник с шипами внутрь, загонять в самую глухую камеру самого глубокого подсознательного подвала и давить русским бунтом, безжалостно и беспощадно. Потому что иначе на синхроне парному экипажу не выжить. Если дать волю стыду, он затопит нахрен и тебя и твоего напарника, вся вина которого состоит лишь в том, что он связался с таким идиотом, который не может контролировать ни собственный член, ни мысли. Выход один: давить, давить и улыбаться. И делать вид, что все пучком и что нет, тебе вовсе не стыдно. Например, когда твой лучший друг, напарник и первый пилот (и свет в иллюминаторе вообще-то, но об этом ему знать вовсе не обязательно) входит в медотсек с дохлым наездником наперевес, а ты такой упс… Стреноженный собственными штанами, обдристанный с ног до головы своей и чужой спермой и с полуметровым яутским хером, застрявшим в твоей ко всем чертям растраханной заднице — даже не можешь ему ничего аргументированно возразить. Потому что он, сука, вырубился, засветив тебе в рожу наездником, как перчаткой. Нет. Тебе, конечно же, совершенно не стыдно. А что трудно дышать — так это просто потому, что кишки распирает яутской кончей, а прямо в простату, сука, упирается закаменевший яутский набалдашник, да еще и, сука, подрагивает! Ритмичненько так, сука-а-а!!! Тут не то что дышать, тут думать трудно. «Не возражай великому охотнику, умансоо, — нацарапал хренов яут в своем планшетике, — тебе это нужно больше, чем мне. Я вижу». А ты почти ничего не видел и стоял на коленях, уперевшись лбом в операционный стол и зажав кулаки между бедер, и тебя трясло, как ту самую грушу. Тебе действительно было нужно. Очень. После всей этой хрени последних дней, после обжигающих взглядов в спину, от которых не спасала даже крайняя усталость (ты ведь специально пошел вперед, тебе казалось, так будет легче, вида качающейся перед глазами пилотской задницы ты бы точно не вынес, сорвало бы нахрен на первых же километрах). После того, как он запускал пальцы тебе под кожу, ковырялся в твоем глейтере, а потом обкончал тебе всю спину, постанывая так томно, сука, что темнело в глазах. После того, как ты вынимал из его спины осколки (сколько же их было, scheisse! ты даже не помнишь, на каком десятке сбился со счета), а он, обдолбанный химией и счастливый до усрачки, продолжал дрочить и пускать слюни, а потом спал у тебя на коленях, а ты держался, держался, держался, а когда стало совсем уж невыносимо — удрал за угол словно бы просто отлить. О да, ты давно освоил искусство кончать молча и быстро, не выпуская на глейтер ни единой капли, вот и тогда. А потом еще две совместные ночевки чуть ли не в обнимку, слишком близко, на расстоянии всего лишь одной яутской тушки… А он еще предлагал тебе церебролин, наивный товарищ Йонге, и приходилось делать вид, что просто не любишь химию. Такая вот у тебя фанаберия. И дело, конечно же, вовсе не в том, что церебролин помогает лишь тем, у кого действительно просто разладившийся синхрон и издержки парного экипажа — и ничего более. Таким идиотам, как ты, он не помогает. Ты выдержал. И вот после того, как ты все это выдержал и ни разу не то что не потянулся к ширинке товарища своего, но даже и не сунул руку в собственные штаны (во всяком случае — не на его глазах!), после всего вот этого — оказаться нанизанным на яутский елдак чуть ли не по самые гланды, словно бабочка на булавку, так что даже и не слезть, и осталось только вяло подрыгивать лапками… И — на его глазах… И видеть, как в этих глазах тревога сменяется шоком, а потом и брезгливым презрением, и промельком чего-то, очень похожего на ревность, нет, тебе показалось, этого не может быть, не должно быть, потому что если все-таки тебе не показалось и что-то такое там было – это твоя и только твоя вина, сам Йонге не мог тебя ревновать и все такое прочее, иначе ему не помогал бы церебролин. Значит — что-то все же прорвалось по глейтеру и отзеркалилось, несмотря на весь твой хваленый самоконтроль. Значит — твоя вина. Которой тоже нельзя дать прорваться. Нет, конечно же, тебе совсем не было стыдно. Совсем. Ты сам-то себе веришь, товарищ Вебер? А и похрен. Главное, чтобы верил Йонге. *