Наш ласковый и нежный Хищник

— Сиэрженька, кушать будешь? — Буду жрать, — буркнул Солоха, выходя из душа. Из кухонного отсека давно тянуло вкусными запахами, но у лейтенанта Сергея Солохина было четкое правило: тренировка каждый день, и, если утром проспал (ну или отвлекли разные гривасто-клыкастые крокодилы куда более интересными и приятными занятиями) — вечером будь добр наверстать. — Я картошки нажарил, Сиэрженька. Настоящей… Солоха споткнулся на полпути к столу, но все же дошел и даже рожи не перекосил. Уселся, подвинул к себе тарелку. Одну. Касаюрк присоединяться к ужину явно не собирался, замер у плиты живым воплощением отчаяния и скорбной вины, сверлил невозможными голубыми зенками, подрагивал клыками, сложенными в жесте почти что умоляющем. Видеть такое унижение обычно самоуверенного и наглого лацертида было невыносимо, поэтому Солоха предпочитал смотреть на золотистые ломтики, прожаренные до хрустящей корочки и присыпанные лучком и укропом — все как он любит. От этого становилось совсем паршиво. — Налить тебе морсу, Сиэрженька? Солоха молча кивнул. Говорить: «Кас, ну кончай, а?» было бессмысленно, пробовал уже, и неоднократно, — Касаюрк каждый раз заводил долгие проникновенные стенания о безмерности своей вины, достойно загладить которую представитель достойного рода может лишь кровью, особенно если род его настолько велик, что... И так, пока степь не кончится, заткнуть его в таких случаях было проблематично. Лучше молчать и жрать картошку — достал же ведь где-то, жарил, старался. Нет, поначалу-то Солоха искренне полагал не такой уж плохой идею как следует сбить спесь с наглого крокодилища (то есть уважаемого майора союзников), возомнившего о себе невесть что. Вернее, совсем поначалу он вообще ничего не полагал, только верещал кабанчиком, матерился и рыдал, заливая все вокруг кровью из чуть ли не до кости расхераченного бедра. Это ж надо было догадаться придурку толстошкурому вместо обычной доброй старой многократно использованной плетки употребить в дело ритуальную цепь с шипами чуть ли не на каждом звене! Думал внести разнообразие в их ночные игры с ошейниками и ремнями, погань бледная! Приелось-де все испробованное, возжаждал изюминки. Ну и внес. Да еще и со всей яутской дури, крокодилятина тупая, постарался для дорогого друга Сиэрженьки, как хороший мясник развалил дорогому другу левый окорок от костреца аж до самого подбедерка на два роскошных ломтя, хоть сейчас в духовку, людоед херов! Хорошо еще, мужской половой хуй не задел и паховую артерию не перешиб, свинота косорукая. Больно было зверски, и Солоха ничуть не стеснялся собственных слез и воплей. Но потом, когда улетел вызванный перепуганным до трясучки Касаюрком дрон неотложки, вкатив бравому лейтенанту убойную дозу обезболивающего и заштопав все что полагается (остановил кровь Касаюрк еще до его прилета, и так и держал одной рукой сомкнутые края раны, а другой — брыкающегося Солоху, хотя и выглядел при этом куда белее, чем обычно), пришло время для праведного возмущения. Нет, ну в самом деле, какого хрена?! Книжек он начитался, понимаешь, о разнообразии интимной жизни умански! Не мог напрямую спросить, что ли? Ощущений хотел остреньких, харя клыкастая? Ну так получи! И Солоха обиделся. Всерьез и надолго. Настолько надолго, что даже мстительно решил не убирать шрам, который наверняка останется после того, как мышцы срастутся. Оставить в качестве напоминания и вечного укора некоторым слишком ретивым. А нечего тут всяким гривастым клыками щелкать, у лейтенантов тоже есть гордость! Выслушивать громогласные покаяния Касаюрка с ритуальным битьем себя в грудь до зеленых синяков и наблюдать его пляски на цырлах вокруг «дорогого друга Сиэрженьки» первое время было забавно и даже приятно. Дня четыре, наверное. Ну или пять. Только вот с тех пор шел уже второй месяц. Касаюрк всеми силами стремился загладить вину (хотя и утверждал, что она безмерна и неизгладима, кроме как — и далее по тексту, пока степь не кончится): вел себя примерно, старался предугадать малейшее Солохино желание и исполнить его чуть ли не до того, как сам лейтенант о нем подумать успеет. Даже в сексе не отказывал. Хотя поначалу Солоха опасался именно этого. Но нет — пробуждение от восхитительного яутского минета (о, этот длинный раздвоенный язык!) за последние недели прочно вошло в ежеутренний ритуал. Касаюрк был нежен и ласков, предупредителен и неутомим. Настолько, что через полтора месяца подобных ласк Солоха был готов выть и кидаться на стенки от полной невозможности получить нечто большее. Наверное, это было смешно: загибаться от недотраха, имея прекрасный ежеутренний секс, но у лейтенанта буквально подгибались коленки и пересыхало во рту, а в штанах становилось тесно и горячо при одном только воспоминании о том, что было раньше. Вот, например, как сейчас… Солоха сдвинул колени и мучительно покраснел, понимая, что от теплового зрения яута его состояние не ускользнуло. Клыкастый мерзоид все видел, но был упрям. И хотя лейтенант Солохин был упрям не менее, с позиции более умного партнера ему следовало признать, что эту битву он проиграл. Опять. — Ладно, — буркнул он, не отрывая взгляда от тарелки. — Уговорил. Я приму твое искупление. Удивительно все же, как бесшумно и стремительно может передвигаться эта огромная туша — Касаюрк выметнулся из кухни, как сказал бы Гвоздь, «по минованию ока». Солоха решил, что торопиться не будет и помаринует лацертида хотя бы минут десять. Но выдержал только семь. *