***
В это утро повторилось то же самое. Генри вскочил с постели и встал в угол камеры. — Ну-с, сегодня, пожалуй, пойдём на второй. — решил пациент, закрыл ещё слипающиеся глаза и начал хождение по камере, словно в невидимом лабиринте. Он делал небольшие шаги, резко разворачивался, вертел головой и бормотал себе под нос. — Так, здесь окно, через три метра пролёт и лестницы, по двадцать одной ступени, на первый и третий. Слева пост охраны, на три-четыре человека. — Перед мысленным взором ноль семьдесят девятого был образ, который он не имеет права забыть. — Дальше галерея, семьдесят метров, справа несущая стена. Первый кабинет, он переходит во второй, третий кабинет переходит в четвёртый… — так, перечисляя все кабинеты, пациент дошёл до стены своей камеры. — Справа спуск в котельную и пару складов, недалеко главный выход через въездной двор; а слева лестница на третий. — и он облегчённо выдохнул. — Всё-таки, я не безнадёжен. Ну конечно, совсем не безнадёжен! Куда им до моей фотографической памяти! Без меня ничего бы и не вышло у них. И кто ещё из нас главный, Док? — усмехнулся он и только сейчас заметил, как замёрз. Генри вернулся на койку. — Хотя, про подзе… кхем!.. о нём бы я и не догадался, на плане-то его не видно. Как там Док говорил? «Каждый порядочный замок имеет привидение и… ну вот этот самый». — Генри казалось, что это слово нельзя произносить даже шёпотом. — Хотя существует ли он, ещё не ясно. До подъёма ещё оставалось время. Генри поджал ноги и укутался в заштопанное тонкое одеяло. Пациент ловил каждую секунду тепла, уединения и тишины. В больнице почти не было времени на это простое удовольствие. Молодой человек не знал, греет или тревожит его мысль о том, что ему известен план замка. Это было настоящим сокровищем, о котором знал только он и его товарищи. Он постоянно проверял себя и убеждался, что помнит его. Но что если в один день он не вспомнит чего-то, или, что ещё хуже, Брук узнает, что Генри держит в голове чертежи и планы лечебницы? Ноль семьдесят девятый вздрогнул при одной мысли об этом. План третьего и четвёртого этажей пациент узнал случайно. В тот день он пытался бежать во второй раз, но был пойман и приведён в кабинет основателя. И именно там буквально на секунду Генри увидел на столе директора то, что теперь панически боялся забыть. Планы первого и второго этажей молодой человек восстановил самостоятельно, а кое-что с помощью приятелей. Но если он забудет это, то всё к чему они шли всё время заточения окажется почти бессмысленным. — Я помню. Я ничего не забуду. Я сделаю всё, что угодно, но не забуду. Ни за что, ни за что. — нервно твердил Генри. Он закрылся одеялом и попытался заснуть, чтобы не мучиться от невыносимых мыслей. Но и во сне пациент не знал покоя. Временами он видел странные сны, такие тёплые, знакомые. Он видел улицы, которые теснили гигантские дома, огромные книжные шкафы, просторные аудитории, доски, пестрящие вычислениями. Видел людей. Они улыбались ему. Часто снились одни и те же два человека: один пожилой, а другой чуть старше самого Генри. Иногда случалось так, что его мозг озаряло одно воспоминание, одно мгновение из прежней жизни. Генри вскакивал на ноги от радости и мысленно пускался в погоню за этим отрывком прошлого. Молодой человек в этот момент походил на продрогшего бедняка, который увидел на мостовой долларовую купюру, гонится за ней, а её уносит метель. Генри лихорадочно пытался найти привязки этого воспоминания с другими событиями пережитого, но время бежало ещё стремительнее сознания и догадок, воспоминание смешивалось с другими мыслями и вновь тонуло в пучине беспамятства. Тогда глаза Генри тускнели, парень замыкался в себе. Он снова был похож на нищего у вокзала: он замерзал, у него не было денег ни на ночлег, ни на билет домой. Но пока он пленник, его прошлое почти не имеет значения.***
Утром Генри снова отказался от еды. Исхудалый пациент страшно хотел есть, но не мог. — Не стану! Пусть сам основатель ест то, что дают мне. — раздраженно говорил Генри санитарам. — Посмотрел бы я, каково ему станет от такой еды. — проговорил пациент чуть тише. Санитары не услышали последних слов, но записали, что пациент снова протестует. Каждое утро ему приносили кашу, которую Генри ненавидел. И вовсе не потому, что такое повторялось третий год подряд. Санитары знали, что пациент не может вечно голодать, а Генри в свою очередь знал, что подсыпают в еду пациентам. И если хорошо есть каждое утро, то через месяц забудешь всё, вплоть до своего имени. А если будешь долго отказываться, то насильно поставят «успокоительное». Это было ещё хуже. Такая терапия принесёт только вред — память может не восстановиться, а пациент станет тихим и удобным. От этой безысходности Генри начали мучить срывы, и санитары были полностью уверены, что успокоительного надо ещё больше. За всеми его пререканиями, спорами и отказами от еды следили и записывали. Обо всём этом знал Брук. Основатель не предпринимал грубых мер. Он решил, что память Генри надо подтачивать постепенно, маленькими порциями, чтобы пациент не замечал, как теряет самого себя. Однако, Генри обо всём догадывался, обманывал санитаров и ел всё меньше. Если бы Кёртис решил понаблюдать за ноль семьдесят девятым подольше, то обнаружил бы ещё немало занятных вещей. Например, Генри часто разговаривал с зеркальцем, которое ему приносили во время процедур. Не то, чтобы молодой человек любил вертеться перед зеркалом. Это скорее было диалогом с самим собой. — Аспирант Гарвардского… или Бостонского? Аспирант кафедры математики. — напоминал Генри своему отражению и застёгивал рубаху. Если бы он помнил своё прежнее румяное лицо, то наверняка бы заметил, как осунулся и побледнел. — Генри Андерсон. Или Адамс? — он постоял немного, застыдившись самого себя, а потом снова вскинул голову. — Просто Генри. Это я помню. — и он машинально потянулся куда-то в сторону, убеждённый, что там стоит тумбочка, а на ней его выглаженный галстук. Но рядом была только обшарпанная железная койка. Перед выходом Генри тоже совершал интересное привычное движение: проводил рукой по груди слева, а потом вспоминал, что у него нет того, что он ищет. Каторжник решил бы, что это движение полицейского, когда он запускает руку в кобуру на портупее. А обычный человек понял бы, что Генри ищет что-то во внутреннем кармане пиджака, может бумажник или записную книжку, а может сигареты. Давно Генри не одевал хорошего костюма, а был как все — в выцветшей понурой пижаме. Она была ему великовата и скрывала его стройное тело. Идя по коридору с остальными сумасшедшими, Генри зачем-то всегда задерживался на углу, а после продолжал движение, вспоминая, что он давно не в университетском общежитии и утренней стопки New York Times тут нет. В этой лечебнице была уйма книг, но их просто не давали сумасшедшим. Брук считал, что душевнобольным любая литература ни к чему, она даже опасна. Когда Генри спускался по лестнице, а после выходил во двор, он всякий раз поворачивал налево и упирался в серую стену, хотя был почти уверен, что там выход на мостовую, а по ней стоит идти в университетскую библиотеку. Казалось, тело и мозг молодого человека оставили воспоминания и привычки прошлой жизни где-то на подкорке, а он почти не имел к ним доступа. Перед ним была серая стена. Стена в памяти, стена от внешнего мира и прошлой жизни, от которой он отрезан и которую он, несомненно, любил. В начале прогулок он оборачивался ко двору лицом и видел там каторжников и душевнобольных, к последним умудрились приписать и его. Но вот к нему спешил человечек в покоцанных очках. Он брал его под руку и бережно вёл за собой. Генри не сопротивлялся, шёл с ним, а человек приводил его в угол двора. И Генри узнавал лица товарищей по несчастью. Всё ещё узнавал. Теперь он не всегда мог верить своей памяти и не знал, или не помнил, нужен ли кому-то за пределами этой лечебницы. А товарищи без него не смогут.***
— Ваш ход. — Отто осторожно передвинул серый камушек на клетчатой разметке. Выходные Отто и ноль семьдесят девятый коротали за шахматами, точнее за пародией на них: начертили углём на скамье поле, вместо белых фигур взяли камешки, вместо чёрных — угли, которые притащил Шпала. За игрой голод не так мучит. — Превосходная партия. — бормотал он в предвкушении хода Генри. Сегодня Отмычка проиграет в пух и прах, хотя играл не хуже ноль семьдесят девятого. Он вовсе не поддавался. Любого в этой лечебнице Отто обставил бы в считанные минуты, но только не Генри. Отто умел делать что-то одно: либо обдумывать ходы, либо заглядываться на своего оппонента. Тем более Ящер дремал, и Ключник мог безнаказанно смотреть на бледные руки Генри, на его длинные пальцы, ключицы и шею, которые открывал воротник больничной рубахи. Отмычка ни о чём не думал в эти моменты, а просто смотрел, затаив дыхание. Он не всегда понимал, что нужно опустить глаза. Но противник передвигал свои фигуры, и Отто приходилось парировать глуповатым ходом. Зато Генри управлялся с двумя делами сразу. — Слушай, Док, а где тот шутник? Ну тот, испанец что ли? Погоди, Док… а нет, слишком очевидно. — Генри поставил фигуру на место. — Побег повесят на него одного? — Скорее всего. — сухо ответил Док. Ему совершенно не хотелось говорить о Маске. — Как же странно всё это. — бормотал Генри. — Чтобы этот… Брокс упустил возможность избавиться от пациентов и устрашить этим остальных! Когда такое было? — Получается, он больше не п-придёт? — спросил Отто, переставив фигуру. — Неудачников в вашем клубе и так хватает. А если хочешь взглянуть на клоуна, то посмотри в зеркало. — заворчал Ящер, а Отмычка съёжился и притих. — Хотя, этот паяц поумнее вас будет. — Шутки у него жестокие. — кинул ноль семьдесят девятый. Он единственный мог возражать Зигфриду. Ящер был из тех пациентов, кого боялась вся лечебница. — Жалеешь, что не присутствовал? — Хватит. — Генри одним ходом поставил шах Отмычке. — Если бы мы появились там всей гурьбой, то на этом дело бы и кончилось. И все планы к чертям. — Планы. — Ящер потянул затёкшие плечи. — Один полоумный дал идиотскую идею, и все за ним побежали. Это по-твоему план? Называйте это как угодно, только кучка психов не сможет изменить ход событий, как бы они этого не хотели.— и он покосился на доктора. Врач последнее время был мрачнее обычного. Он всё ещё не мог поверить в то, что ему и друзьям удалось избежать неминуемой смерти. Доктор не мог избавиться от дурных предчувствий. — Генри, посмотри. — Отмычка дёрнул друга за рукав и указал во двор. Он снял очки и сощурился. — Вот же он. В середине двора, где обычно сидели каторжники, Генри рассмотрел актёра. Маска обзавёлся новой компанией: его окружили два сумасшедших и три уголовника. Они слушали комедианта, раскрыв рты, смеялись, кивали. Сытые каторжники резко отличались от бледных тощих пациентов своей уверенностью. Они показались ноль семьдесят девятому подозрительно знакомыми, а когда он смог получше их рассмотреть… — Док, — негромко позвал Генри. — ты посмотри, с кем он разговаривает! — Ты п-прав. Я их даже со с-спины узнаю. Это они. — пролепетал Отто. Очки в его руке дрожали. — Пусть говорит с кем угодно. — отозвался доктор. — Неужели ты не позаботишься о нём? — с приторным удивлением буркнул Зигфрид. — Мне всё равно. Он ничем не отличается от остальных. — ответил врач. — Ох, з-зря он с ними с-связался. — тихо проговорил Ключник. — Док, это ведь те самые, с к-которыми мы не «знакомимся». Надо предупредить его. — Отто поднялся со скамьи, но не успел и шагнуть, как Ящер выставил ногу и перегородил ему путь. — С каких пор мышь заделалась в крысы? Этот клоун обойдётся и без вас. Терпеть провалы и собирать тумаки он умеет не хуже вашего. — Не стоит, Отто. — мягко сказал доктор. — Всё необходимое я ему рассказал. Но он не слушает никого, кроме себя. Если у него есть хоть капля ума, он не станет в это вмешиваться. Пусть действует сам. — в невозмутимой интонации врача чувствовалась фальшь. — Попадётся, попадётся. — зашептал Отмычка, опустившись на скамью. — Как бы н-не было хуже. До конца прогулки Док не сказал ни слова. Гнетущая тревога заставляла его погружаться в себя. Какая-то часть доктора хотела, чтобы комедианта поймали, но ещё больше врач желал, чтобы этого не произошло.***
Вечером Маска был доволен. На этот раз он познакомился с действительно нужными людьми — двое сумасшедших и каторжники давно мечтали о побеге, по их словам, но всё не везло. Досаду от первого неудачного побега заменила надежда на второй успешный. — И чего я сразу не взял с собой уголовников и других ненормальных? У них и смелости побольше, потому что ума немного, и бежать они намерены, не то, что этот доктор. Вот уж где настоящий псих. — на минуту актёру вспомнился Док, его тихий голос, который он всегда узнает, и болезненные глаза, в которых тепло сменилось неприязнью. Он несомненно был сумасшедшим, но при этом так отличался от остальных. Маске казалось, что только он улавливает это отличие. Он осторожно коснулся щеки, снова вспомнив удар. — Ненавижу! Даже сейчас он мешает мне думать о деле! Чёртов псих! С ним покончено. Он больше не нужен. — Маска развернулся к стене и зажмурил глаза. — Правила, обязательства — кому всё это нужно?! На мгновение грудь артиста сдавило странное чувство, неясное дуновение глухой тоски. Это ощущение настигало его всю жизнь, то накрывало словно волна, то лишь немного задевало. Последний раз оно поймало его в тот момент, когда он сбежал из жандармского участка. Оно страшно мешало ему жить, постоянно наблюдало за ним. Сейчас Маска решил, что он просто устал. Вот именно, устал, только и всего. Беспокоиться не о чем, ведь вскоре предстоит важное дело, которое нельзя провалить. — Он пожалеет, что не пошёл со мной в первый раз. Пусть рыдает, пусть клянёт себя — будет поздно. На него нельзя положиться. Он такой же, как все. Мне нет дела до него.***
— Всё так, как Вы и подозревали. Ха-ха, любому зубы заговорит, собака, даже если их немного! — Этому прохиндею прямо хочется верить. Он ляпнул пару раз то, чего не мог знать про нас, вот совсем не мог. Откуда ему это известно, если он впервые нас видит? Хотя, вроде неплохой малый… И не смотрите на меня так. Это я просто к слову сказал. — Босс, Вы же знаете, что меня обмануть трудно, но даже меня «повело» в середине его болтовни. Сидишь рядом, а сам будто пьяный в дым, соглашаешься со всем, как идиот, послушным становишься. Я вовремя успел отойти, потом эти ко мне подтянулись. А те двое юродивых так ведь с ним и остались, всю прогулку рты не закрывали, чуть хвостом за ним не ходили. Он ведь так любого уговорит — четверть часа, и человечек готов. — Хорошо, господа. Вы своё дело сделали. Можете сегодня получить добавку. Насчёт сигар скажете тому охраннику. Свободны. — сказал Брук. Когда уголовники покинули кабинет, основатель приглушил свет и погрузился в раздумье. Вот и новая способность. Именно так «SCP 035» и подстроил побег, втянув в него сторожей и пару пациентов. Как поступить с этим негодяем? Интересно было бы изучить механизмы в его мозге, которые позволяют ему проникать в прошлое и мысли людей. Однако, он уже один раз подчинил себе охрану, и до побега никто и ничего не заподозрил. Что же может произойти, если оставить этого пациента в покое? — То, чем обладает этот «человек» крайне опасно и для людей, и для лечебницы. Пора избавиться от этой проблемы. Попробуем первое оружие.***
В воскресенье утром Маску разбудили раньше остальных. Никаких процедур не было. Его вытолкали из камеры и поволокли в сторону лестниц. Сонный и встревоженный актёр ничего не мог понять. Всё происходило слишком быстро. — Куда вы меня тащите? Я же ничего не сделал! — возмущался артист. — Больше и не сделаешь. — рявкнул один из сторожей. Маска надеялся, что Брук снова решил свести его с каким-нибудь опасным пациентом. Комик стал усердно вспоминать всё, что говорил доктор. Однако, с каждым шагом пациент и конвой были всё дальше от камер и жилых этажей.***
Кабинет №3 Ящер знал давно. Он бывал тут чуть ли не каждую неделю. В третьем кабинете стоял крепкий запах гари и запёкшейся крови. Комната была почти пуста, в центре находились привинченные к полу два странных стула с высокими спинками. У стены за специальной перегородкой во время процедур прятались санитары. Кёртис считал, что виной всем аномалиям у подопытных пациентов — их неправильный мозг. Поэтому и большинство методов лечения здесь были направлены на укрощение больного мозга. Дозы препаратов в этой лечебнице были вдвое больше, чем в обычных больницах, прогрессивная процедура ЭСТ проводилась тут либо с бóльшим напряжением, либо дольше, чем следовало для безвредного лечения, и была больше похожа на казнь на электрическом стуле. Брук не гнушался никакими методами. Вот и аномальный мозг Ящера пытались дрессировать инъекциями, транквилизаторами, часто пациента таскали в этот кабинет, приковывали его к этому "трону", надевали шлем и проводили ток через его голову. И каждый раз всё дольше. Санитар щёлкнул переключателем. Вспышка огненной боли пронзила голову громилы. В миг свело все мышцы, тело исказилось в мучительном спазме. Тело существовало будто отдельно. Судороги невозможно было контролировать. От невыносимого напряжения мышцы были готовы разорваться. Вокруг головы медленно образовывалось облачко дыма: пригорали виски́, омертвевшая кожа и остатки волос. Врач невозмутимо перевёл рычажок, и спустя какое-то время судорог и мучительных болей в голове, к Ящеру вновь вернулось сознание. На языке проступила кислота, перед глазами набухали ослепительно-чёрные, зелёные и белые всполохи, изнутри тело пронзали ледяные иглы, а за ними волнами накатывала нестерпимая боль. Ненависть к миру и спокойствие чередовались с приливами и уходами боли. Больно. Значит жив. Он один выдерживал пытку электричеством в кабинете, где у пациентов выскакивали или вытекали глаза, кожа пригорала к ремням, больные откусывали себе языки, ломали зубы, кости, вывихивали суставы. Ящер снова победил. Это не предел его выносливости, если он может вытерпеть напряжение такой силы. В этом кабинете часто был не только этот громила. Бежавшие, неизлечимые, неугодные появлялись тут нередко. Одних волокли сюда, других в четвёртый кабинет. Лишь малая часть выживала после процедур. Это место пациенты называли «эшафот №3» или «скотобойней», а процедуры — «пляской на эшафоте». Четвёртый кабинет звали по-разному: «good luck», «au revoir». Дверь кабинета отворилась. Краем глаза Ящер заметил нового пациента, которого силой затаскивали помещение. Обычная картина. Настолько привычная, что уже не трогает. — Да в чём я провинился?! — упирался больной. — Подождите! Вы меня с кем-то спутали! Я ведь ничего не нарушал! Наблюдать за несчастным Зигфриду было некогда — врач снова пустил ток. Пятьдесят секунд мучительных конвульсий, и Ящер снова пришёл в себя. Санитары осматривали его и записывали результаты: почти никакой разницы с тем, что было прежде. Электричество больше не брало этого пациента. Зигфрид наблюдал за соседним кабинетом через застеклённый проём в стене, которая разделяла эти две комнаты. Пятеро санитаров прижимали пациента к койке, а врач делал больному инъекцию: два укола под лопатки, два в поясницу. Как обычно. Ящер видел это много раз и уже думал отвернуться, но тут врач вернулся с новым шприцем и повторил процедуру. Это удивило даже Ящера. Санитары отстёгивали ремни с рук и ног Зигфрида, когда из соседнего кабинета охрана вытолкала злосчастного пациента. Его провели прямо перед Ящером, и громила тут же узнал его — ноль тридцать пятый. «Восемь уколов». — думал Ящер, провожая Маску суровым взглядом, а потом усмехнулся. — «Adieu, клоун».