Shape of your feelings in me

Красота в глазах смотрящего. Эта истина, простая и понятная, как солнечный свет, проникающий сквозь занавески, по утрам, увы, была недоступна жителям серого и вечно хмурого Лондона. Джекилл не мог понять того, что видели они так же, как они не могли понять того, что наблюдал доктор. Друзья не оставили никаких надежд, моментально отвергая любые попытки приобщиться к кропотливому труду Джекилла. И даже они видели в Эдварде Хайде только то, что привыкли ожидать, как считал Генри. Зло всегда имело свои неизменные клише. Пока все вокруг видели тьму, Джекилл видел пробивающийся луч света. И шёл ему навстречу, пока наконец не добился того, чего так страстно и долго желал. Чем он жил все эти годы и над чем работал не покладая рук и не досыпая долгих ночей. Он был всецело одержим лишь одной идеей и был единственным её последователем. Одиночество стало лишь толчком к достижению желанного результата. Оно и здесь настигло Джекилла. В то время, как все вокруг видели в Хайде убийцу, Джекилл видел свободу. С самого первого взгляда в зеркало после мучительного превращения, и по сей день, прячась от преследования правосудия. За неимением иного выхода. Пока все видели в Хайде отталкивающее уродство, которое даже не могли описать словами, Джекилл видел произведение искусства. Являясь творцом, он трепетно относился к каждой частичке своего создания. Он выпустил его на волю, освободил, словно скульптор освобождает своё творение из тесных оков мрамора. И он не мог и, наверное, никогда не сможет понять их восклицания от ужаса, когда те видели лицо Хайда. Генри никогда не мог смотреть на него иначе. Когда все вокруг видели в глазах Хайда слепую ярость и абсолютное безумие, Джекилл видел непреодолимое желание жить. Оно полностью составляло Эдварда, буквально заменяло ему кровь. Так же разливалось по телу горячим потоком в минуты отчаяния и слабости, невольно передаваясь и Джекиллу. И как же это было невероятно ощущать все его чувства! Они были самыми настоящими и самыми искренними. Таких у него самого никогда не бывало. Он никогда не позволял им выходить на волю, и вот они все воплотились в облике Эдварда Хайда. Он был прекрасен. И Джекилл, возможно, совсем немного получал эгоистичное удовольствие от осознания, что Эдвард прекрасен только для него. И никто более не мог любоваться Хайдом так, как это делал он. Только Джекилл имел такой дар. Хайд был прекрасен всегда: в первые минуты своего появления, когда подарил Генри невероятные ощущения новой обновлённой жизни, лёгкости тела и духа и свободы желаний; в минуты совершения преступлений, даже, когда Генри не мог контролировать ситуацию, но чувствовал в образе Хайда горячую кровь на пальцах и тянущую усталость в мышцах, после многочисленных ударов и абсолютно дикой животной ярости. Он был прекрасен и в минуты слабости, когда знал, что жизнь его находится на волоске и зависит от столь многих вещей. И когда слёзы застилали его взор, а руки непроизвольно тянулись к яду в моменты невероятного отчаяния, и даже когда он срывался на Джекилла, выплёскивая свою накопленную ярость, упрекая его во всех своих бедах и осыпая самыми страшными проклятиями. Генри не мог объяснить своих чувств. Дурная и не понятная привязанность руководила им, уничтожая все возможные опасения и сомнения по отношению к Хайду. И даже сейчас, когда последнее, что может сделать Хайд, это в ужасе умолять Аттерсона и Пула оставить его в покое, он всё ещё оставался самым прекрасным созданием на земле. И единственное, о чём Джекилл будет сожалеть, вовсе не деньги и потеря всего, что ему принадлежало. А о том, что он больше никогда не сможет взглянуть в эти прекрасные изумрудные глаза, даже в последнюю секунду наполненные страхом и непреодолимым желанием жить, ещё раз.