Окна в сад

Небо над Великой Лян безбрежное, как море, и спокойное, как смерть. Облака алыми росчерками взрезают горизонт. Сяо Цзинъянь, император, стоит на верхней галерее дворца и провожает солнце. Это — его ежедневный обычай. Жизнь императора благополучна: на границах спокойно, страна богатеет, народ доволен своим государем. Государь находит радость в обществе мудрой матушки и ласковой жены, души не чает в сыне. Он знает свой долг и счастлив, что ему даны силы и возможности исполнить его до конца. Он спокоен — ведь его спокойствие необходимо для благоденствия подданных и близких. Только по вечерам на верхней галерее дворца он позволяет себе короткую, строго отмеренную порцию исцеляющей боли. Здесь, холоден ли, жарок ли ветер в лицо, Цзинъяню ничего не стоит почувствовать свою малость. Тяжелым обшитым золотом одеждам не сделать его больше, и всей полноте власти не унять чувства бессилия. Сяо Шу стоял здесь однажды — и ушел. Услышав на прощанье, как это несправедливо, что вся сила цзинъяневых рук не может удержать воду, сяо Шу не сказал, как обычно: "У меня есть для вас надежный кувшин, ваше высочество". Он сказал: "Осознание своей малости помогает вынести тяжесть величия". Воздух темнеет, ветер усиливается. Полыхают факелы, и мечутся по каменному полу напуганные огнем тени. В такие моменты — когда мир замирает на пороге ночи — Цзинъяню часто кажется, будто сяо Шу снова рядом: кутается в ханьфу, шея тонет в шарфе, будто в сугробе, широкие серые рукава летят на ветру обрывками тумана, как иномирные штандарты. Странно вспоминать, что когда-то Цзинъянь видел в этом человеке только немощного ученого. В тот последний вечер он весь был война — неупокоенный дух всех семидесяти тысяч погибших солдат, профиль резок, как удар клинка. Разве можно было удержать его? Цзинъянь смотрит, как затягиваются, синея, алые раны горизонта. Если долго стоять неподвижно, глядя строго вперед, легко представить, будто сяо Шу неслышно подходит ближе и становится так, что их плечи соприкасаются, и мысли переплетаются, и взгляды направлены на одно. Легко вспомнить, как когда-то в ночь перед их первым боем они стояли вот так же плечом к плечу и Цзинъянь сказал: "Давай поклянемся, что никогда не расстанемся". Не вышло. Каждый вечер император бережно воссоздает в памяти письмо, которое когда-то принес Фэй Лю. Оно давно стало пеплом, но в голове Цзинъяня жив каждый завиток иероглифа. Нет ни обращения, ни подписи — ничего, что могло бы дать повод для слухов, попади написанное не в те руки. Поэтому текст кажется обрывком разговора. Голос из прошлого обращается к Цзинъяню так, словно у того нет ничего кроме себя. "Ты же позволишь быть торжественным человеку на пороге вечности? — перед глазами Цзинъяня плывет острый почерк, а в шуме ветра слышится голос сяо Шу. — Я смотрю в ее дверной проем — и мне не страшно, не больно. Горы передо мной — каменные исполины, трава подо мной — мягкий ворс. В моих ноздрях запах талого снега и лаванды, в мыслях — наша веселая юность. Я жив сейчас безусловно и безгранично, и скорая смерть не пугает меня". Тот сяо Шу, что незримо стоит рядом, вскидывает голову и щурится, глядя в небо, туда, где загораются звезды. На бледной скуле бьются отсветы огня: того, что горит сейчас, или давно погасшего? "В мире все временно, и жизнь стоит измерять не долготой, а полнотой. Видят боги, моя прошла не напрасно. Помимо душевного мира, которого я достиг многими трудами, мне досталось — чудесным, удивительным образом — еще и большое счастье". Цзинъянь закрывает глаза, пытаясь не знать, что сяо Шу рядом нет. "Во снах я вижу наше прошлое — солнце и ветер, шум воды и листвы сплетается в одно, качаются высокие стебли травы — и ты хмуришься и проигрываешь мне в го. Я мечтаю о том, чтобы это было и наше будущее. Мудрые говорят, что время — колесо. Пусть твоя жизнь будет длинна и благословенна, а где-то за ее чертой я подстерегу тебя — и предложу никогда больше не расставаться. Подумай, что ответишь, заранее. Решение это серьёзное". Когда мир за пределами дворца заволакивает тьма, Цзинъянь уходит, оставляя где-то в ветре не только сяо Шу, но и часть себя. Так надо. Игра в го дается ему все лучше.