Окна в сад

В ночь перед днем рождения императора идет дождь. Уснуть не удается, и Мэй Чансу блуждает по дому со свечой, как привидение. Он — глубоководная рыба в складках придонного ила. Почитать? Выпить чаю? Поесть водорослей, вяло шевеля плавниками? Когда он возвращается в спальню, полный решимости усилием воли прекратить бесполезную круговерть мыслей в голове и отдохнуть, за окнами слышится возня. Какое-то животное? Фэй Лю? Размышляя, не окликнуть ли Ли Гана, Мэй Чансу подходит взглянуть. За окном, под темнеющим в потоках дождя кустом сирени, обнаруживается Цзинъянь — простоволосый и пленительно мокрый. Мэй Чансу вздыхает, тяжело опершись ладонью на подоконник. Стоило ли закапывать подземный ход, оберегая репутацию наследного принца Великой Лян, чтобы этот принц лазил под дождем под чужими окнами, как малолетний воришка? Стоило ли надеяться, что после всего уже случившегося он не станет этого делать? Сердце тем временем бьется все быстрее, разгоняя по жилам нежность. Стоило ли так переоценивать собственную выдержку? В общем, с подземным ходом Мэй Чансу поторопился. — Добрый вечер, — вежливо говорит он. — Я не был уверен, это ваше высочество или крот. — Не крот, — хмыкнув, качает головой Цзинъянь и подходит ближе. В слабом свете свечи видно, как с его нижней губы срывается и катится по подбородку тяжелая капля. — Но и не высочество, сяо Шу. Позволишь войти? У Мэй Чансу на секунду перехватывает дыхание от желания, вместо того чтобы позволить Цзинъяню войти, прогуляться с ним по ночному саду под дождем, как когда-то в юности. В последний раз. Поцеловать его на прощанье под покровом темноты, воды, благоухающей листвы — чтобы никто никогда не узнал, а принц никогда не забыл. Увы, после такой прогулки Мэй Чансу тут же возьмётся умирать под ругательства Линь Чэня, а это пока не входит в его планы. Придется целовать Цзинъяня прозаически, в помещении. — Разумеется. Входи скорее, — Мэй Чансу отступает вглубь комнаты и ставит свечу на чайный столик. А когда он оборачивается, Цзинъянь берет его лицо в широкие мокрые ладони и целует сам — как в последний раз. Мэй Чансу успевает уловить иронию в том, как коварно был перехвачен задуманный им маневр — у них с Цзинъянем всегда была схожая стратегия. Потом мысли гаснут, как слабые искры под струями дождя. Губы Цзинъяня мокрые от летнего ливня, с волос льет, и весь он пахнет небесной водой, жизнью на пике силы и зрелости. На горячей шее — холодные капли. Как и прежде, они почти одного роста. Как и прежде перед решающей битвой, они соприкасаются лбами. Совсем не как прежде, они соприкасаются еще и бедрами, и возвышенное рифмуется с земным. — Обещай, что будешь в порядке, — тихо бормочет Цзинъянь. Свет свечи ложится на его крутую скулу янтарным полумесяцем. — Если с тобой что-то случится, боюсь, я наделаю глупостей. Со всем старанием нарушу придворный церемониал. Мэй Чансу фыркает: кажется, его благородный друг постигает тонкое искусство шантажа. — Приложу все усилия, чтобы не допустить этого, ваше высочество, — отвечает он тоном кроткого советника. Цзинъянь хмуро, задумчиво кивает, проскальзывая лбом по лбу Мэй Чансу. А потом закрывает потемневшие веки, будто пытается прогнать из себя внешний мир с его неизбежным завтра. И снова тянется за поцелуем. Стаскивать с цзинъяневых плеч набухшую от воды одежду трудно, но необходимо. То, что между ними происходит, ощущается не столько как утеха, сколько как ритуал, предваряющий сражение. Когда Мэй Чансу, внезапно совершенно голый, несуразно худой и возбужденный, садится на кровать, Цзинъянь тем же движением опускается у его ног, будто они и правда — как было сказано старшей принцессе — одно существо. Плечи у Цзинъяня темные, как мед, и Мэй Чансу долго, долго ведет своей бледной рукой от принцева предплечья к шее, туда, где влажные черные волосы липнут к коже. А потом мягко подхватывает Цзинъяня за челюсть, наслаждаясь рельефной красотой его лица. — Если бы я мог повелевать модой, — усмехается Мэй Чансу мечтательно и гладит указательным пальцем цзинъяневу щеку, — я исключил бы заколки. Только чтобы ты всегда ходил с распущенными волосами и услаждал мой взор. — Для услаждения твоего взора, — с кривой улыбкой произносит Цзинъянь, — я ходил бы хоть голым. Не жалко. Его щека под прикосновением Мэй Чансу становится еще горячей. — Это довольно вызывающе, — поднимает бровь Мэй Чансу. — Как же приличия? — Тебе пришлось бы вывести их из моды, — легко пожимает плечами не так давно опальный принц. Мэй Чансу проводит пальцем по его губам, напоминая себе, что подобное обхождение с сыном дракона недопустимо. Но Цзинъянь смотрит на него открыто и прямо, жадно, как на самое ореховое из пирожных, и кажется, что можно и нужно всё. И Мэй Чансу приглашающе направляет принцеву голову, уже ни о чём себе не напоминая. И закрывает глаза, отдаваясь волнам чего-то жаркого, влажного, вечного. Когда Цзинъянь наваливается на него всей своей буйволиной тяжестью и сдавливает так сильно, что невозможно дышать, Мэй Чансу хочется одного — чтоб можно было еще сильней. Пронзительной нотой плывет над ними отсутствие у них времени. Они соединяются на ложе у обрыва в историю. Шепчет за окном летний дождь, сталкиваясь с листвой. Спутывается, связывается в тугие узлы дыхание. Когда все заканчивается и они лежат, сплетясь руками и ногами, Мэй Чансу видит в свете свечи карий цзинъянев глаз, его напряженную темноту, и в ней — абсолютное понимание и звенящее отчаяние. Потом принц закрывает глаза. Скоро наступит завтра.