***
Роса стыла, испаряясь с подогретой парной бычьей кровью земли. Травы шептали и гнулись, зябко припав к живой, тёплой почве. Ноябрь шептал свои предсмертные руны шуршащими листьями под ногами, хрустом тонкой корочки льда под тяжелым ботинком, криками оставшихся на зимовку птиц. Дни короче и ветра холоднее, Степь засыпает, травы устали, приникли к земле - жатва окончена. По опустевшей улице спешным, даже нервным, широким шагом человек отмерял расстояние до пункта назначения. Он сам знал, куда идёт. Знал, не смотря по сторонам, ориентируясь по памяти, не обращая внимание на заколоченные глазницы опустевших домов - район не слышал оживленных звуков человеческого присутствия уже целую вечность. Сырые Застройки не зря носили своё название вот уже столько лет. После первой вспышки песчанки, район так и остался недоделанным: надо было либо сносить все построенное и выжигать остатки потенциальной заразы, либо оставить все, как есть, не трогая и не бередя старую рану. Второй вариант для экономики оказался выгоднее - застройки так и остались сырым комком в горле местной префектуры и сказочной поляной для опасных детских игр. В Застройках же буйным цветом, как некогда чума, процветали преступность и разбой, там же, в одном из закутков, практически выходящим в Степь, находили своё пристанище беглые мясники. Ночлежка Оспины была особой занозой в нежном заду правительства, однако угодное Укладу не оспаривалось - и неофициальный хостел продолжал официально существовать даже на картах города.***
Трепет сердца, в ответ на характерное поскрипывание половицы под тяжелым сапогом, разрывал нетерпением и тревогой грудную клетку. Она знала. Неестественно, по-животному, склонив голову набок вдруг замерла, прислушавшись к глухой осторожной тишине. Душный воздух влажно стекал по мутным давно не видевшим воды и мыла запотевшим, пыльным окнам. Время замерло вместе с ней. Она чувствовала, ещё до того момента, как он, подперев болтавшуюся дверь, тихо ступил на протертый палас, пересёк коридор и молча уселся на скрипучий стул за пахнущий кухонными тряпками отполированный до истеричного блеска стол, ещё до того, как он зашагал по мокрой от росы хлесткой степной траве в сторону ее дома. Иногда ему не хотелось, воротило с души приходить сюда, но тянуло снова и снова за тупой звериной лаской. Она молчала, кормила и не возражала. Никогда, что бы он ни сделал. Это раздражало. Но он все равно приходил. Иногда рисовал от скуки на грязных окнах полузабытые в пьяном бреду тавро, иногда писал какие-то глупости, которые потом стыдно было читать. Она все молчала. Всегда, улыбаясь уголками тонких потрескавшихся губ, и обнимала, мол, все хорошо. Она глотку перережет с улыбкой на лице каждому, кто сунется опровергнуть это ее «хорошо». Город мог погибнуть, захлебнувшись в мерзкой чумной жиже, мог замёрзнуть кристалликами хрусткого льда на кромке остывшего побережья чьих-то забытых надежд, но все продолжалось бы так же хорошо, пока он исправно приходит каждые два-три дня, усаживается на скрипучий стул и молча хлебает пресный суп почерневшей мельхиоровой ложкой.***
«Себя не вспомню, своего имени не знаю, забыл, забыл тавро... Твоё не забуду. Зачем, зачем?». Стук колёс, траурно-пестрое полотно земли: солнце рассыпалось прощальными искрами, разжигая красные холодные пожары на сухой желтоватой траве, синеющей в осенних сумерках. Ветер уносил имя, на которое больше никто в этом городе не отзовётся. А вместе с именем болезненно, не желая отрываться, задыхалась, бледнея, память о чём-то очень важном. Сердце рвало, выворачивало суставы души памятью о вещах, которые лучше было бы забыть, о ком-то, кого лучше было бы не встречать. Война настойчиво стучалась в истлевшую от эпидемии, уже давно не запертую дверь, перекрывая шумом рокот стучащих поездов. Ни одного с благой вестью. На Город, сменяя безумно смеющегося беззубым ртом чумного ангела, опускалась тихая ледяная тьма в праздничном кровавом саване, и Артемию Бураху начинало казаться, что он не помнит собственного имени, а только эту душную запотевшую хату и пресный вонючий суп, будто все это время он находится в мутном твириновом бреду, конца которому не видно. «Дядя Бурах... Что же ты, дядя Бурах, совсем к нам не приходишь? Совсем плохой стал, дядя Бурах... Куколка говорит, болеешь, ой как болеешь. Подшить бы тебя, да ниток все нет, чтобы красиво стало». Вагончик тонул, уплывая вдаль, и от чего-то становилось Артемию грустно и плохо после этих встреч, будто не кошки - волки на душе скреблись, вырывали зубами отчаянное признание собственного бессилия. Потом все равно становилось. Смесь грусти и жалости рождает злобу. На самого себя злобу. А за что? А за то, что каждый день потихоньку забывается имя, за то, что исправно, кляня себя на чем свет стоит идёт в невыносимое душное тепло под крыши сырых застроек слушать мышиную возню, сладкий тихий голос да хлебать этот опостылевший суп. За то, что так и не поднялась рука черкнуть пару строк в столицу, за то, что отвернулся, скупо пожав руку в ответ на подаренное тепло. Данковский тогда, наверное, самый большой стыд испытал в своей полной гордых свершений жизни. Стоял, растрёпанный, взъерошенный посреди комнаты, щеки горели - от простуды ли? Он не привык, что ему отказывают, не привык, чтобы так отказывали. С сожалением, с болью, но решительно и без тени сомнения. Дважды не стал просить: оделся молча, выбежал, оставив после себя тёплый запах горячего тела и жгучего стыда. Так и расстались. Потом последний в ежегодном расписании поезд умчал с собой столицу с его наукой, с его идеями, с его укусами и поцелуями - жадными, злыми. Город? Долг? Спасение? Спасение плоти стоило ли таких жертв? Чего вообще стоит выполненный долг, если в душе, закипая, подыхают и любовь, и ненависть, выжигая самих себя, оставляют только пустую тонкую оболочку. Статься, такие свечи не лучшая ставка в этой игре. А травы хлещут, хлещут, мокрые, по кирзовым сапогам - путь недалёк, тропка проложена. Из окна сверкают, в предвкушающем нетерпении два чёрных глаза. Скорее, скорее, он придёт - и все снова станет хорошо. Счастлив, счастлив - просто не знает ещё. Дитя Земли даёт кровь, Земля ей - человека. Хорошо. Это же хорошо? За ветрами не разобрать: Бодхо ли шепчет на ушко или костлявая Суок. Ревность, зависть: одна кромсает когтями ослепшее сердце, вторая затыкает рот разуму, чтобы не слышало его отчаянных криков. Стоит ли этот обессиленный, озлобленный и мутный пьяный взгляд, стоит ли мертвый в зародыше, нерожденный плод воображаемой любви проданной живой , трепещущей, хотя бы и от боли, души? Стоит. Стоит. Травы хлещут, иголочка колет за воротником, как надоедливая вошь - всю кожу расцарапала. Она смотрит сквозь заиндевевшее, звенящее от холода окно на размытую приближающуюся фигуру. Скоро. Скоро.***
Иногда он с тоской смотрел в подернутую сизой дымкой степную даль и вздыхал о чём-то, и становилось в груди невыносимо тесно, будто бы хотелось закричать, но крик задыхался, превращаясь в шумный вздох паром выходящий из горячих легких в морозную прохладу. Он был ни здесь и ни там, а где-то, застрявшим посреди межсезонья, отмерянным мутными воспоминаниями о страхе, бесконечном дожде, о времени, которого так отчаянно не хватало (теперь же, хоть косой коси), о руках горячих, успокаивающих, о колючем поцелуе, будто, ну тебя, Бурах, не до тебя сейчас, но выдавал предательски дрогнувший голос. У бакалавра - это гаруспик почему-то прекрасно запомнил - когда тот волновался или был раздражён, голос становился чуточку выше. Это забавляло. Артемий в такие моменты воспоминаний неловко и нервно улыбался сам себе, сдерживая то ли всхлип, то ли крик. Он ушёл, ушёл. Уехал, получив гордое, преисполненное чувством долга «нет». «Дядь Бурах, как думаешь, вернётся? Он это, меня обещал в свою эту академию взять потом, чтоб я латынь учил. Приедет? Спросишь?»***
Под плотной льняной тканью горячее тело. И ноги как ноги - никаких тебе костей и палок. Баба самая обычная, охочая до его, гаруспика, ласк. Бурах грубо стянул тряпки, уткнулся носом в голую спину - а со спины да в темноте, да под крики безумной пьяной луны уж и не разобрать, кто кого... Противно от себя самого, больно и стыдно от жалости к себе, но тянет и тянет магнитом. Травы поют. Иголочка плотно сидит в воротнике. Твирь настоялась - Петр гадости не посоветует. «Своего имени не помню. Что я здесь делаю? Твоё никогда не забуду. Приходи, ну приходи, помоги вспомнить. Хочешь, умолять буду? Только приходи. Ты же тоже видишь линии?» Последний поезд в ежегодном расписании давно отбыл. Щурясь от снежной копоти, бакалавр Данковский удрученно вздохнул. Что-то сжималось болезненно в груди. Не Песчанка ли? Письмо ушло. Которое по счету? Все без ответа.