***
— Хёнвон~а, — шёпот и тепло чужих рук, от которых нет желания себя одернуть, хотя лицо человека рядом незнакомо и еще размыто после дрёмы. Более всего хочется выдохнуть всю усталость из тяжёлого тела, что на самом деле болезненно худое и легкое, да только не для его же обладателя, которому и веки-то открывать — почти непосильная задача. Пелену долгого сна никак не сморгнуть, и ресницы, словно решётки, защищают больного от действительности. Пустота. Никаких физических сил и ощущение полной потерянности, из-за чего вновь упасть бы в забытие, где всё то же самое, только без головной боли. Однако, мягкий и приятный голос и лёгкое прикосновение губ к костяшкам пальцев не позволяют вновь пропасть из странной реальности. — Хёнвон~а, я так счастлив, что ты жив… Переводит пустой взгляд, силясь всмотреться в лицо, а в голове перекати поле да ветер — ни одной мысли. Равно как и в душе — ни одна струна не затронута. Даже думать сложно и больно из-за кромешной тьмы в сознании. Непонимание — страх. А напротив взгляд жалостливый, полный надежды и ожидания, да только вместо обращения к незнакомцу молодому человеку удаётся лишь сипло выдохнуть, повлекая за этим приступ грудного сухого кашля. Трубка искусственного дыхания, что ставилась попервости, и молчание на протяжении месяца оставили свои следы, которые тщетно силится выкашлять. Ощущая влагу в глазах и аккуратные касания пальцев тёплых, смахивающих слёзы на щеках, застывает, словно статуя — такой же, словно из серого мрамора выточенный, с губами безжизненного цвета, некогда пухлыми и сочными. Эти заботливые касания и ощущение — не один — успокаивают, лишь першение остается. Посетитель вспоминает, что должен вызвать врачей, и это как раз кстати, чтобы спрятать от больного уже свои собственные слёзы, не заставляя беспокоиться о нём. Пустота — вот, что видит во взгляде пациента, только этой ночью пришедшего в сознание. Месяц комы и отсутствие всяких надежд совсем не тонко намекали на смертельный приговор. Однако он справился, вырвался из оков болезненного сна, только ощущение, будто оставил там свою душу в обмен на спасение. Мажет взглядом: ожидающим объяснений в адрес доктора, непонимающим, что здесь делает, — на Хосока. Страшное «не узнаёт» проносится, заставляя сердце будто с обрыва прыгать, прежде застряв где-то в глотке, перекрывая дыхание. — Посттравматическая амнезия. Она должна регрессировать, но всё зависит от силы характера, — говорит доктор лично Шину, выводя из палаты, позволяя Вону остаться с родителями, в тёплых семейных объятиях. «Родителей он помнит, так почему?!» — жалостливо смотрит на приоткрытую дверь, глотая горечь происходящего. В голове не сходится, как это он — забыт? — Это временно, скорее всего, — треплет по плечу доктор, понимая, насколько мучительно было для парня напротив провести этот месяц не отходя от больничной койки в вечном ожидании чуда, не сдаваясь словно за двоих. — Человеческий мозг удивителен и непредсказуем. Ты же ждал чуда — оно произошло. Подожди ещё немного, — и эта рука на плече по-отечески сжимает слегка, приводя в сознание. Кивает, будучи все ещё расстроенным, но не без надежды на лучшее, ведь столько любви, сколько Хосок подарил ему, — невозможно исчерпать ни одной амнезией, не выкинуть из сердца проклятой автомобильной аварией. Однако, попрощавшись с родными, слышит в свой адрес грустное и слабое: — Не помню произошедшее, — отводя взгляд, и всё же что-то приятное чувствуя где-то глубоко в груди от прикосновения легкого и случайного губ незнакомца к ладони. — И Вас — тоже, — несмотря на взгляд умоляющий в бездонные глаза, кажущиеся ещё больше из-за излишней худобы лица. Это «Вас» — словно лезвием сердце на тонкие куски разрезает. С первой минуты знакомства были на «ты», а тут сразу всё идёт наперекосяк. Неужто не вспомнит, не будет с прищуром и наклонив голову называть его «хён»? А вдруг совсем уйдёт, оставит его… Хосоку страшно, но он не имеет право сдаваться, ведь кто, как не он, в силах вдохнуть память в расстроенного тем, что огорчает собеседника, Вона. Кому ещё известны все привычки и предпочтения молодого человека, живущего с ним под одной крышей общежития столько лет? Шин ощущает себя последней надеждой и, в то же время, — самым сильным ядом. Ведь сделай он хоть что-нибудь не так — замарает чистый лист памяти о нём, о них. Хёнвон считает, что ему шестнадцать лет, и лишь собирается подать заявление в какое-нибудь из агентств, понимая, что его мечта — сцена, — и очень расстраиваясь, что из-за многочисленных мелких переломов после аварии и сотрясения мозга у него уйдёт уйма времени на восстановление. Хосок хочет уверить, что Че уже почти весь мир объездил в туре, выступая перед десятками тысяч зрителей, да только останавливает себя, вновь боясь сделать хуже и расстроить забытыми воспоминаниями. «Он должен сам всё вспомнить. Я лишь попробую осветить ему путь».***
От пустоты к страху, к чувству вины — вины за полное отсутствие воспоминаний о человеке, который всё время рядом, который, даже прощаясь, возвращается, когда думает, что Хёнвон уже спит. Но Че не в состоянии спать, понимая, что есть тот, кто им дорожит — по одному взгляду видно, — однако он его не знает. И эта карусель чувств и непонимания всех деталей произошедшего не даёт успокоиться, потому он лежит, прокручивая свою жизнь длиной в шестнадцать лет и не находя там ни одного Шин Хосока. Тем более — того, кто сжимает край его одеяла и немного стонет во сне, из-за чего Че просто не может остановить рефлекс погладить по высветленным жестким волосам. Хосок утыкается в изгиб своего локтя, так и оставаясь — руками сложенными на койке больничной, сидя на стуле неудобном. За месяц он привык, впрочем, и с самого начала не жаловался, даже не задумывался о своих условиях. Лишь радовался, что агентство отправило в тур пятерых, оставив их вдвоём в этой комнате пыток. Пыток временем и ожиданием. Ребятам было невероятно трудно и волнительно, а он попросту совсем не мог репетировать, зная, что дорогой ему человек лежит с аппаратом искусственного дыхания. Хосок сильный, однако у каждого есть своя ахиллесова пята, у него она в отношении к людям заключается — волнуется за всех сердечно, а боль родных словно свою собственную переживает. Кажется, от страха, что подверг смертельной опасности жизнь любимого человека, он будет всю жизнь себя корить, пусть даже родители Хёнвона его простили, ведь по факту — не он виноват в том, что их подрезали и пришлось вывернуть руль. На инстинктах — влево на встречную полосу, вынуждая Че принять на себя столкновение. Теперь многочисленные шрамы от порезов стекла, некоторые даже на лице, всё равно прекрасном для Шина, будут пожизненным напоминанием, ведь всё пластикой не убрать. Сон Хосока беспокойный и с влагой в густых ресницах: пытается повернуть так, чтобы Вона не задело, моделирует каждый урывок сна ситуацию в уже совершенно болезненном сознании. Неважно, что их подрезали. Неважно, что никто не винит его, на удивление, — даже СМИ не мусолят скандал. Для Шина это «не уберёг» останется самым сильным рубцом на сердце, которое в состоянии осветить только его любимый человек. Вспомнив и, что странно — обвинив его, — так ему самому хочется. Соку надоело снисхождение к его оплошностям. Он виноват — и Хёнвон должен сказать ему это, высказать всё то же самое, что Шин думает о себе. Нельзя, чтобы подобное сходило с рук, и врождённое чувство справедливости не позволяет принять все эти «виноват не ты», «всё будет хорошо». Всё не будет хорошо, пока плохие поступки — даже по инерции человеческого инстинкта самосохранения — будут называть «нормальными». Лишь Минхёк сказал: «Не нам тебя судить». И Шин был благодарен, прочитав где-то в бездне заплаканных глаз друга: «Но если он не очнётся, всему придёт конец». Они — семья, и потеря одного — общая. Клан — это не для пафоса. Клан — это то, чем они являются, сплоченнее любой итальянской мафии и религиозной секты. «Один есть всё, а всё — один»*, — вспоминает часто и с горечью услышанную фразу из аниме, которое смотрели Хёнвон и Минхёк, понимая, насколько MonstaX это подходит, даже больше, нежели девиз мушкетёров, поскольку связь иного уровня. Как вернуть хотя бы семью, не то что любовь — Хосок в неведении. Таком кромешном, что от бессилия не знает, как ему быть. Он мог бы принять ненависть в свой адрес, однако не пустоту, с которой смотрит на него измученный катастрофой парень. Все прокручивает слова доктора в голове, боясь совершить ещё больше ошибок, играя с памятью человека, убеждённого, что ему шестнадцать*, а на дворе — две тысячи десятый год, и ему только предстоит стать трейни. Но более всего страшно — что же чувствует сам Хёнвон, проснувшись спустя месяц и понимая, наверняка понимая, что-то не совсем так, несмотря на убежденность в своих воспоминаниях, оборвавшихся в возрасте, когда все ещё можно было бы повернуть вспять, не попади он в Starship, не полюби его, связав, пусть не кольцами, а лишь парными часами. Они до сих пор тикают: у Че на тумбочке, у Сока — на запястье. Шин каждый раз символично убеждает себя — время их любви не закончено, пока плывут стрелки, не разбившиеся даже во время аварии. Тогда разбились только они: Хосок, оставшийся с чувством вины, и Хёнвон — убежавший от горестной действительности в девять лет назад.***
Побег от реальности начинается у Хёнвона почти сразу, он боится смотреть в зеркало, ожидая увидеть себя изуродованным после катастрофы, чтобы не принимать возможность — его уже не ждёт звёздное будущее артиста. Боится поднимать даже одеяло, понимая, что раз «машину разнесло вдребезги» — пострадало всё. Он допускает страшную мысль: «Лучше бы умер, чем жить уродливым калекой», — забывая напрочь, что его комнату не покидает мужчина, чьи глаза на него смотрят с такой нежностью, теплотой и сожалением, что ему страшно вновь, но по другому поводу — за свои глупые мысли и то, что незнакомец будто читает их. — Смерть не исправить, а остальное всё — ты сможешь. Ты сильный, Хёнвон, — Хосок прикусывает язык и сдирает до крови кожу с губ, лишь бы не ляпнуть: «Я столько раз видел тому доказательства, когда ты репетировал, выступал больной на сцене и поддерживал ребят, когда и самому было трудно», — однако нельзя, для Хёнвона Хосок сейчас — свидетель аварии, который очень сожалеет, что не смог её предотвратить. Так сказал доктор, ведь нельзя давить настоящим, и прямому виновнику — без вины виноватому — тоже рядом быть опасно. Только Че чувствует, что от него что-то скрыто, и слишком много этот «свидетель» о нём знает — начиная со вкусов в напитках, поскольку в тайне от врача приносит именно кофе, и заканчивая прикосновениями. Хёнвон не помнит за собой такой привычки, но ему невероятно спокойно становится, когда Хосок ладонь в свою берёт и мягко поглаживает большим пальцем. Каждый раз заглядывая во взор чёрных омутов, под которыми мешки недосыпа с усталостью скопились, чувствует — он что-то всё-таки забыл. И гадает — почему сердце так бешено бьётся, разбивая о грудную клетку уверенность в том, кто он есть. Хосок знает, насколько Че может быть замкнутым, ведь и с ними он был таким же очень долго. «Неужто — всё заново?» — мелькает в голове вопрос, но Хосок качает головой, ведь верит — воспоминания вернутся. Тем более, это только в больнице можно ограничить от техники и предупредить окружающих о потере памяти. Однако он не останется в одиночной палате на всю жизнь, а обязательно пройдёт всю терапию и сможет вновь ставить с ним и Шону хореографию. Рано или поздно Че столкнётся с правдой, просто сейчас ему это не надо, по словам докторов, убеждённых в необходимости покоя сознания в такой сложный момент. И всё же младший не был бы собой, если бы, на свой страх и риск, не просил оставаться вместе с ним, любезно оставляя половину койки старшему, понимая, что тот шире и мускулистее, потому ложась на бок — спиной к тому, кто не оставляет. Хёнвоном движет любопытство, которое, в силу характера, не может утолить простыми вопросами, потому проверяет опытным путём. Хосок никогда не отвернётся, а потому, забирается на кушетку, укладываясь рядом и утыкаясь носом между лопаток. Дышит им, расстраиваясь в который раз, что аромат родной кожи смешан с лекарствами. Он виноват. И как бы он ни был счастлив видеть Че живым, его амнезия — это расплата, которую заслужил, по собственному мнению. «За что Хёнвону эти страдания?» — думая о муках реабилитации и восстановления памяти, это единственный вопрос, который не даёт покоя больше, чем «вспомнит ли он меня». Поцелуй в плечо через больничную пижаму пробуждает полусонного парня, на автомате поворачивающегося и целующего в лоб перед уходом к Морфею. Оставляет Хосока с бешено бьющимся сердцем, потому что всё, за исключением обстановки, как до аварии, ведь каждый вечер они засыпали именно так — целомудренно касаясь лба губами. Неискоренимая привычка, от которой слёзы радости на глазах, пусть утром и слышит расстроенное: — Простите, не вспомнил, — даже после сотни просьб — официально. Хёнвон не помнит человека, однако, просыпаясь с тяжелой рукой вокруг талии, ощущает нечто родное в нём, чувствуя — тот освещает ему путь и согревает. Понимая — никакой он не «свидетель», и приходя в смятение от мысли — он не помнит. — Люблю тебя, — шепчет, когда вновь позволено остаться на ночь, думая, что младший спит. Хёнвон роняет молча несколько слезинок, молясь о возможности вспомнить человека рядом и лишь надеется — со спины его содроганий заметно не будет, а Сок корит себя, что не смолчал.