Конечности.

Уэйн облизывает губы на морозе — обыкновенная практика по медленному самоуничтожению. Уэйн, вкушая, срывает надоедливые с губ корочки. Они изрезаны багровыми полосами, совсем не эстетичными на фоне сухой, бледно-желтой кожи. Из-под шапки выбиваются темные пряди. У Брюса античное лицо с русской меланхолией, и нос накален до предела. Ему дышать тяжелее от ветра, потому что встречный поток врывается в легкие. Нелегко сопротивляться, переступая бордюры. Поступь чеканная. Мелочь постукивает. Задувает в карманы, а руки, в них спрятанные, застывают и (режутся лезвием) покрылись трещинами. Накрывает рассудок, ведь фонари шатает, и пляшут тени. Кто-то дышит в затылок и за щеки кусает все время. Прогулка с Джокером — плохое решенье Уэйна. Клоун боится, но не его, а остаться одному, навеки вскрыться в вечности, потому брыкается, вырывается, падает, мечется. Ему не вечность нужна, а человеческое: «люблю, молодец, так держать, не всё кончено». Но черное замшевое пальто останавливается, чтобы бросить… Нет, без слов, конечно. Просто окинуть (окунуться в омут) голубыми глазами с обгоревшей каемкой — этого не хватит, чтобы Джокер поднял конечности и поддался земному притяжению. Единственная тяга — неприязнь друг к другу. Ньютон был неправ в теории, где сила равняется произведению «джи» на деление. — Что ты раскинулся? — слова обжигают горло, но вырваться не могут полностью, словно вентиль крутит клоун. Вместо кислорода он пускает по венам газ. Веселящий яд. — Я в другой системе отсчета, Бэтс. Иль ты забыл? Иль тебе отшибло память, милый? — плюется в рожу паяц. Он не просто готов смеяться, а стрелять, с успехом, на поражение. Но проигран бой, миссия — (не) выполнена, осталось только довести Джокера до ворот Аркхэма — домой. И Бэтмен опять протягивает руку. — Вставай, я не хочу, чтобы ты замёрз. Но Джокер, задумавшись, рушит: — Уйди, ты мнешь мой костюм, ковбой, — без желанья он не творит свою роль. Впрочем, в этом она и заключается — Хаос — этим и обрывает всякую мысль у Брюса. Ему на душе пустота сжирает одиночество, а шут дёргает за штанину, продолжая шепотом: — Мы не обязаны петь эту оперу снова, понимаешь? Отпусти меня, ты же в силах. — Сумасшедший. Здесь нет сцены, — а пульс учащается, вена на шее вздулась, жарко становится. — И нет сценария. — Но ты все равно опозорен этой обязанностью, — вставляет, вытягиваясь. Каблук стучит, а земля под ним — давится. — Пока в безопасности Готэм, я готов хоть лично кормить тебя таблетками, связанного, — шаг колеблется, но все ближе и ближе. И ближе, нос к носу. Разрез между телами рассеивает ветер — вот-вот пробежит искра. Или крыса явственно. — Признай, ты просто одержимый собственник. Громко крикни: мне нужна причина, чтобы оправдать себя! Мания величия — вот твое амплуа! Тебе нужно оправдать старания, упекая меня в психушку каждый раз! Бога ради, открой глаза, ты же бежишь не от меня и даже не ради меня! — Джокер сжимает щеки визави. — Господь, как ты уродлив, я восхищаюсь. — Это твоя вина, — зубами по зубам как ногтем по шиферу. — О, нет, просто твоя тюрьма — твой рассудок, и все тут, — глаза распахнуты безумным осознанием и грустной радостью, улыбка, как дыра, образуется от потока смеха. Лоб ко лбу. Кулак — к губам. — А твой рассудок — это я! Ха-ха-ха-ха-ха! Кажется, залиты глазницы. Но Уэйн молчит до конца пути. Джокер смотрит в след ему, повиснув на решетке ворот (скоро придут ленивые санитары). На лице — оскал, на лице — искажённая блаженством плоть. Его снова использовали, но он до сих пор здесь — распятый сатиры бог.