Наследники Морлы

Они его даже не оплакивали. Единственного сына, наследника всего Ванариха, последнего молодого отпрыска этого медленно гниющего старинного семейства — они его не оплакивали. Хендрекка заметил, как посерело лицо матери, как на несколько долгих мгновений взгляд отца стал пустым и мертвым, как окаменел на своем почетном месте побратим деда, напоминая Хендрекке страшные фигуры Младших-хранителей дома, которым до сих пор кланялись в этих краях. Но никто не проронил ни слезинки, не произнес ни слова сетований. Они сразу заговорили о мести. — Дождемся твоего шурина, Вингефрид, — сказал Юрмари Аиль-Кехт — да так властно, будто это он здесь хозяин. — С ним в Мелинделе осталось с полтора десятка наших людей, так? Да к ним еще элайры Моргерехтов. Ты, Рисар, покуда поездишь по хуторам, соберешь свободных мужей с оружием. Я же отправлю посланца в Карна Фальгрилат, пускай мои зятья пришлют воинов нам в помощь. — Мальчишка Эйдаккар тебе уж не зять, — прохрипел Веорманред Кег-Мора из спальной ниши. — Он породнился с этим моддурским лисом Гунваром. Нынче все в Трефуйлнгиде ему зятья. — Старик с неприязнью воззрился на Хендрекку: верно, до сих пор не простил ему женитьбу на Келавейт, падчерице Гунвара. — Не вина Хеди, что Тааль так рано забрала мою дочь в свою ледяную усадьбу. Негоже бездетному властителю вдоветь, — произнес Юрмари Аиль-Кехт примирительно. — Я слышал от людей из Фальгрилата, молодой Хеди Эйдаккар благоразумный и справедливый карнрогг. Ко всему, Риханг по-прежнему зять мне. Он всегда был почтительным юношей, он не откажет нам в просьбе. Веорманред зашелся в надрывном кашле. Юрмари, и сам уже старик, помог побратиму сесть в постели и подложил ему под спину жесткие продолговатые подушки, какие шьют женщины с Кайре-ки-Ллата. — Напрасно Господь удлинил мои годы, если я, потомок Уллиров, унижусь просить у Эйдаккаров! Всё их карна не сравнится и с третью моего фольда, а геррод и того меньше! — едва только прокашлявшись, заявил Веорманред. — Хороши зятья — один спины не разгибает оттого что калека, другой — оттого что страшится поднять голову перед Эорамайнами! Да и сам ты хорош, Юрке, — их отец тебя изгнал, а ты до сих пор его ничтожных сыновей нахваливаешь, будто собственных. Хендрекка отвел глаза. Когда бы он ни остановился у Кег-Мора, Веорманред всякий раз затевал с побратимом эту перебранку, старую, как они сами: о прежнем побратиме Юрмари, фальгрилатском карнрогге Инире Эйдаккаре, который давным-давно (Хендрекке так и вовсе казалось, что еще в доорнаровы времена) изгнал Юрмари из Карна Фальгрилат за убийство другого элайра. Юрмари нашел пристанище у Кег-Мора — и много зим они с Веорманредом ждали смерти карнрогга Инира, чтобы побрататься. За это время старший сын Веорманреда Вингефрид и единственный сын Юрмари Рисар успели вырасти и смешали кровь друг с другом — в Рохта потешались, что это отцы их заставили, потому как сами не могли. Наконец Инир Эйдаккар отправился дальним путем в палаты Орнара, оставив карнроггом юного Хеди, Юрмари назвал Веорманреда братом, но до сих пор и дня не проходило, чтобы Веорманред не взялся забрызгивать Инира грязью, как будто по-прежнему боялся, что Юрмари вернется к своему первому побратиму. Вот и сейчас старый Кег-Мора пустился в рассуждения о том, сколь бесчестно поступил карнрогг Инир, когда оценил геррод какого-то элайра выше геррода карнроггского побратима. Разумеется, вспомнились и Фригедорик Уллир, который ради мести за побратима убил родного брата, и Орнарейм Уллир, вызвавший на поединок отца-карнрогга лишь за то, что карнрогг оделил его побратима недостаточно почетным куском мяса. В Рохта шутят, Кег-Мора и по нужде сходить не могут, не помянув при этом Уллиров. Всё в этом доме, богато обставленном, но темном и тесном, точно возглашало: «Глядите, мы — преемники Уллиров, тех самых достославных карнроггов Уллиров, что правили этой землей в лучшие, благородные времена! Тех самых Уллиров, о чьей героической и печальной судьбе поют сказители по всему Трефуйлнгиду!» Хендрекка помнил, как в детстве отчаянно не любил гостить у родственников матери, среди всей этой седой древности, выставленной напоказ: драгоценных ковров, на которых уже нельзя различить узор, драгоценной утвари, к которой страшно прикоснуться — казалось, только тронь, и она рассыплется в прах — среди самих Кег-Мора, что даже не в праздники одевались в одежды, крашенные в дорогой черный цвет, и сами казались такими же пугающе древними, как и всё, чем они себя окружили. Хендрекке не нравилось, что дедушку и дядю следует величать «высокородными». Это он, Хендрекка, высокородный, он сын карнрогга, а эти неприветливые, высокомерные люди, украшающие себя изображениями воронов и сами похожие на зловещую птицу-спутницу несчастий, — нет, какие они высокородные, они всего лишь фольдхеры! И всё-то их родство с теми старинными карнроггами из сказаний сводится к тому, что предок Кег-Мора побратался с карнроггским сыном из хиреющего Дома Уллиров уже на исходе их владычества. Между родителями Хендрекки никогда не было согласия. Должно быть, присваивая себе геррод Уллиров, Кег-Мора сочли, что вместе со славой давно отгремевших подвигов они наследуют и заклятую вражду с Моргерехтами. Мать Хендрекки, Ярбург, дочь Веорманреда Кег-Моры, частенько напоминала мужу, кем был его прародитель — мятежным элайром, которого с позором изгнал ее могущественный предок. Когда Хендрекка вспоминал мать, в памяти возникали лишь эти ее бесконечные, бесплодные споры о том, чей род знатнее. Ярбург была убеждена — и не считала нужным скрывать — что брак с Хюннером Моргерехтом не подобает ее высокому рождению. Хендрекку это уязвляло, ведь он и сам был Моргерехтом, любимцем отца, тем, кто продолжит его род, а не род Кег-Мора. Мать сама не давала ему забыть об этом. Каждое мгновение, что Хендрекка был рядом с нею, он чувствовал: она видит его не сыном, нет, прежде всего она видит в нем Моргерехта. В гостях у ее родственников Хендрекка ощущал это отторжение еще явственнее: оно исходило здесь от каждого, от старика деда, от брата матери, от их побратимов, даже от работников и рабов, которые держались с таким же заносчивым достоинством, что и хозяева. Мать уезжала навещать родню чаще, чем подобало жене, но Хюннер ее не удерживал — Хендрекка подозревал, что без нее отцу дышалось вольнее. Пока не родился братец Тубаф, мать брала с собой Хендрекку — для вида, ведь на деле никто в ее семье не жаждал принимать в гостях Моргерехтова сына. Хендрекка помнил, как растягивалось, точно смола, время в этом темном, затхло пахнущем доме, под угрюмыми взглядами хризских святых, Младших и воронов. Что-то странное висело между матерью и ее родственниками — Хендрекка не понимал, но чувствовал — в нечаянно сорвавшемся слове, в дрогнувшем голосе, во взгляде, в движении; в том, что отец матери, Веорманред Кег-Мора, будто бы не рад ее приезду, а его побратим будто сдерживает обиду; в том, как смотрит на нее брат Вингефрид — с непонятной жалостью, с виной, и как сама она, собираясь в обратную дорогу, всякий раз надеется, что отец позволит ей остаться. А потом родился Тубаф, и странное повисло и в Мелинделе, точно переползло из Ванариха вслед за матерью. Отец советовался о чем-то с Фоной Иефилатом, женщины что-то высчитывали, и все говорили, что не рохтанское это имя — Тубаф; не рохтанское, фальгрилатское. Отец позвал Хендрекку к себе и поил вином — не столько поил, сколько напивался сам; говорил, что Хендрекка его отрада, что он настоящий Моргерехт, весь в отца, вот и нос его, и губы — поистине моргерехтовские; сказал, что пора Хендрекке повидать другие края, надеть алый плащ тирванионского гвардейца, как сам Хюннер в юности. И хотя Хендрекку взволновала мысль о Тирванионе, великолепном Золотом Городе, о котором он столько слышал от хризских послов и от тех рохтанцев и бедарцев, которым посчастливилось там побывать, он догадался, что отец его отсылает — подальше от странного, что творилось в Мелинделе. А потом отца постигла нежданная смерть, Юфтан-нагулыш, назвав себя карнроггом, прирезал и несчастного маленького Тубафа, и его мать — и все ее обиды, секреты и печали умерли вместе с ней. Но Хендрекке навсегда запомнилось это чувство — чего-то невысказанного, мрачного, враждебного, что обволакивало мать и всех Кег-Мора точно туманом. Может, оттого он так упорно избегал родства с ними: и когда предпочел падчерицу Гунвара дочерям Юрмари Аиль-Кехта, и когда отказался отдать Вальебург в жены Видельге. Пускай Кег-Мора оскорбляются. Вон, Уллиры связали судьбу своего рода с родом Кег-Мора, и что с ними сталось? Сгинули, как не бывало… — …всё ваш неугомонный род, — вычленил Хендрекка в стариковской брани Веорманреда. — Лишь бы прибиться к делам карнроггов, запустить руки по локоть в чужие дрязги! Кег-Фойлаг и сам весь век просиживает у Моргерехтов под боком, о собственном фольде и не вспоминает, так и нашего Вильке под Моргерехта переплавить задумал. Хорош воспитатель, что тут скажешь! Собственного племянника, сына сестры, отправить в Гургейль — прямо в лапы к этим ржавоголовым потомкам отцеубийц! Мать Видельге поднялась с похожего на трон кресла, в котором восседала вместе с мужем. — Ты моего брата не хули, батюшка, — с достоинством возразила она тестю, и Хендрекка поразился, насколько эта статная, красивая женщина похожа на Эрдира Кег-Фойлага. — Сам знаешь, Эрдир любил Видельге как родного сына. Наш фольд хотел ему отдать, только о возвышении его и радел. Кто мог помыслить, что эти гургейльские росомахи, эти отцеубийцевы отродья, эти… эти… Рисар Аиль-Кехт сжал ее руку, успокаивая. — Благородная Фойлберга права, — поддержал он жену своего побратима. — Несправедливы и не заслуженны твои упреки, дядюшка Веорманред. — Вот еще изгнанников сын будет наставлять меня в справедливости! — фыркнул Веорманред. Юрмари Аиль-Кехт проглотил оскорбление. — Сын, не забывай, мы гости в этом доме, — сказал он Рисару с укоризной. Похоже, Рисар слышал это далеко не в первый раз — его карие глаза начали разгораться багровым. Он поспешно опустил голову, чтобы Веорманред и отец не заметили, и пробормотал слова извинений. А Хендрекка подумал с презрением и жалостью, как, наверно, тягостно терпеть такого побратима — изо дня в день сносить попреки и унижения, мириться с его прихотями, покорствовать, не смея поднять голос против его воли, даже если воля эта — лишь самодурство. Эсы говорят, не будет покоя ни побратимам, ни их родичам, если побратимы не равны. «Уж с Нэахтом я был повелителем», — сказал себе Хендрекка. Вновь проснулось уже ставшее привычным горе. И зачем он вспомнил Нэахта? Если б Нэахт сейчас был здесь, уж он бы не смолчал. Нэахт и так, бывало, говаривал, когда речь заходила о Кег-Мора — роде долгожителей, как величали их в Трефуйлнгиде: «Долгожители, чтоб их демоны покрыли! Не выпроваживают своих стариков на зимнюю ночевку — вот и долгожители. А как по мне, так старого брехуна Кег-Мору давно пора раздеть до нижней рубахи и оставить на волю Господа и голодного зверья». В прежние дни Хендрекку ужасал этот старинный хадарский обычай, который, как говорили, все еще жив к северу от Карна Рохта; но сейчас он вообразил, что стало бы со старым спесивцем Веорманредом, услышь он Нэахта, — и едва сдержал смех. — А ты что отмалчиваешься, внук? — Веорманред вдруг впился в Хендрекку своим не по-стариковски ясным, пронизывающим взглядом. Хендрекка смешался. У всех Кег-Мора были эти странные глаза, словно нарисованные бледно-голубой эмалью; в обрамлении темных ресниц они казались полубезумными. Хендрекка всегда думал, что именно из-за глаз красота Видельге столь пронзительна; и ему неприятно было видеть их у Веорманреда. Как будто старик вырвал глаза у красавца-внука и вставил себе. Содрогнувшись, Хендрекка отогнал омерзительное видение. — Не желал вторгаться в твою скорбь, высокородный отец моей матери, — ответил он, стараясь не смотреть на Веорманреда. — Не время нам скорбеть, — отрезал Веорманред. Он перегнулся через высокий резной бок спальной ниши и ткнул пальцем в сторону Хендрекки — тот вжался в стену, на миг испугавшись, что узловатые когтистые пальцы схватят за горло. Веорманред продолжал, потрясая рукой перед Хендреккой: — Ты сын моей дочери! Мой наследник Видельге — твой двоюродный брат! Этот самовлюбленный дурень Кег-Фойлаг, его воспитатель, — твой первый элайр! Ужели твоя кровь не взывает о мести, Хеди? — Да, дедушка, — нехотя согласился Хендрекка. Он догадывался, что для Веорманреда, для всех Кег-Мора, их побратимов и элайров, он, великий карнрогг Хендрекка Моргерехт, авринт и защитник веры, — по-прежнему тот оробевший мальчишка, каким они видели его с матерью. Он и сам чувствовал себя ничтожным перед призраком старинной славы Уллиров, стоило ему оказаться в этом негостеприимном доме, всегда натопленном жарче, чем следовало — видно, Веорманред Кег-Мора не мог согреть старые кости. Хендрекку покоробило, что Веорманред назвал его Хеди — точно сравнял с этим жалким фальгрилатским карнроггом, Хеди Эйдаккаром. «Угораздило же Кег-Зильдегейма и Кег-Зейтевидру застать меня именно тут, в этом клятом вороньем гнезде! — выругался про себя Хендрекка. — Да лучше б я дал крюк к северу, не пожалел дня пути… А, распотроши Ку-Крух!» Негодование на Эадана и Вальзира, посмевших восстать на него, их господина и благодетеля, отступило перед злостью на Кег-Мора. С тоской Хендрекка понял, что ему от них не вырваться. Кег-Мора не отпустят его домой в Мелиндель, пока Хендрекка не поднимет своих воинов на Карна Гуорхайль. А ведь еще недавно, минуя Гурсью гряду на обратном пути из Ангкеима, Хендрекка с гордостью думал, что совершил то, чего жаждали все его предки-карнрогги — возвратил своему роду земли, отнятые ненавистным гургейльским завоевателем Ниффелем Широким Шагом. Да не только их — весь Карна Гургейль отныне во владении Дома Моргерехтов! И что же теперь? Из-за кучки мертвых элайров и Видельге, который наверняка сам накликал на себя беду своей заносчивостью, — всё потеряно? Хуже того, Хендрекке придется созвать свободных эсов Карна Рохта и бросить их проливать кровь на сырой мох Гургейля — не ради богатства и славы Хендрекки, а ради рода этих самозванных наследников Дома Уллиров. Они и его воинов вознамерились присвоить, как присвоили геррод карнроггов древности! «Воронье, как есть воронье», — подумал Хендрекка — и усмехнулся про себя: а ведь и воронов своих они тоже присвоили — в память об Уллирах, чье прозвание и значило «ворон». И теперь Кег-Мора вонзили когти в самого Хендрекку… «Вот бы Нэахт был сейчас со мной!» — подумал Хендрекка неожиданно для самого себя. Он и сам не знал, как Нэахт помог бы ему с Кег-Мора, мятежными зятьями и возвращением власти над Карна Гургейль. Хендрекке просто захотелось — отчаянно, до боли захотелось, чтобы Нэахт оказался рядом. Странно было думать, что на этот раз не он, а кто-то другой поведет воинов Рохта на бурю мечей… — …и ты, мой внук, поведешь их, — прокаркал голос Веорманреда подобно эху. Хендрекка опешил. — Я, дедушка? — Мой высокородный отец рассудил по правде, — величаво наклонил голову Вингефрид Кег-Мора. — Ты сам напитаешь клинок кровью вероломных бедарцев и твоих непочтительных зятьев. Вспомни, чему учит нас истинная вера. — Вингефрид красивым жестом указал на потемневшие от времени иконы в углу дома, прямо над идолами Младших. — Как поступил Вседержитель, когда его первый элайр дерзнул посягнуть на его могущество? Грозный и справедливый владыка сразился с непокорным и изгнал его и всех его приспешников — прочь из своего цветущего карна, в ледяные владения Тааль, где голод, промозглые ветры и позор изгнания будут терзать их до Последнего Рассвета. Так и тебе, сын моей сестры, должно без колебания покарать твоих осмелевших элайров, посмевших восстать на тебя, их щедрого кольцедарителя. Хендрекка потер висок. Утащи Старший этого Вингефрида с его искушенностью в истинноверских сказаниях. На всё у него найдется хризская притча — да такая, чтобы была на руку ему самому. Он говорил о великом восстании Господних элайров в начале времен, а намекал как будто на родоначальника Моргерехтов, что восстал против карнрогга Фреадгунрекка Уллира и был изгнан из Карна Ванарих. У Хендрекки засосало под ложечкой. Речи Вингефрида напомнили ему ссоры родителей. «Ддавовы Кег-Мора, — подумал Хендрекка, — до того вознеслись, что уже с самим Всевышним себя сравнивают!» Хендрекка не любил это сказание. Он знал, что должен бояться и ненавидеть врага всех божьих созданий — его изображения в доме бога и в хризских священных книгах, которые показывал Фона, и в самом деле повергали в страх. Но слушая предание о его восстании, Хендрекка не мог ему не сочувствовать. Оно так походило на печальные песни об изгнанниках, под которые отец и его элайры любили поплакать вечерами, что в детстве Хендрекка не понимал, почему на этот раз изгнаннику не следует сочувствовать. Разве можно не восхищаться отвагой и гордостью мужа, что бросил вызов тому, кого называют Всемогущим? Не то же самое ли совершали герои Трефуйлнгида, когда презирая смерть шли на бой, заранее зная, что им не победить? — Каждое твое слово — что самоцветный камень, дядюшка, — вяло отозвался Хендрекка, когда Вингефрид наконец-то закончил чваниться своей ученостью. — Верно говоришь, негоже оставлять непослушание моих зятьев без расплаты. — Выбрал ты себе зятьев, один лучше другого, — прокряхтел Веорманред. — Что прежний, что нынешние — не зятья, а посрамление. Отдал бы Вальебург за нашего Вильке, мы бы с тобой сейчас не к битве готовились, а на моих правнуков любовались! В дальние края отдают лишь невест с изъяном — так говорят эсы. А добрых невест должно в своем роду оставлять. Хендрекку так и подмывало сказать: «Отчего ж ты тогда сам взял себе жену из дальних краев? Кто из вас двоих был с изъяном?» В детстве Хендрекку удивляло, что его бабка по матери — настоящая хризка. Он разглядывал дедушку — узкое костистое лицо, изогнутый нос, бледную кожу, эти его страшные пустые глаза — и недоумевал, какая хризка могла пожелать себе такого мужа. Хендрекка слышал, что она была знатной вдовой, много старше Веорманреда. Прожив несколько лет в усадьбе Кег-Мора, она возвратилась в родной Тирванион, устав от суровых диких краев и склочного нрава мужа. Впрочем, у Кег-Мора было в обычае отсылать жен — еще одна причуда, воспринятая ими от Уллиров. Дядя Фоадим, у которого Хендрекка жил в Тирванионе, вспоминал мать с теплотой. Ее стараниями он стал главой городской гвардии — первым эсом, которому пожаловали этот высокий чин. Двоюродный брат Фоадима, сын брата его матери, жил в предместье Тирваниона. Они посылали друг другу подарки на праздники Эхисто и Иолалия, а однажды дядя даже взял Хендрекку с собою в гости. То было первое лето Хендрекки в Тирванионе. Он плохо запомнил этот день, одурев от непривычного окружения, хризской учтивости и бесконечных разговоров на иноземном языке. Он знал, что троюродный брат, потомок того важного пожилого хриза, что сладко улыбался Хендрекке в тот безумный день в предместье Тирваниона, ныне настоятель Тратикумского монастыря. Чудно, что благодаря Веорманредовой блажи у Хендрекки в родственниках оказался хризский святой человек. Чего только не вытворит затейник Этли… Может, он и сейчас посмеивается, готовясь взмахнуть над Хендреккой своей пестрой шубой, сшитой из шкур всех зверей на свете, больших и малых. Этли всегда любил Хендрекку — так говорили в Трефуйлнгиде. Всякий раз, когда Хендрекка сам вел воинов в бой, они стяжали победу — и всякий раз Хендрекка возвращался из пляски клинков без единой раны. Глядя на него, Нэахт ворчал: «Всё оттого, что твой хризский доспех слишком красив — неприятелям жалко его портить». А Хендрекка отзывался со смехом: «А может, я сам слишком красив?» И Нэахт бросал на него этот свой тяжелый, сумрачный взгляд, какой эсы называют «гурсьим». Вспомнив его, Хендрекка почти ощутил его на себе, будто Нэахт смотрел на него откуда-то из сумрака. Конечно, глупо представлять, что Нэахт здесь… Даже будь он жив, он не переступил бы порога дома Кег-Мора — ведь они объявили себя потомками Уллиров, заклятых врагов Бедара. Когда Хендрекке приходилось проезжать через старый Ванарих с Нэахтом, тот приказывал своим людям устроить стоянку под открытым небом — прямо напротив ворот усадьбы. Хендрекку всегда забавляло, что Нэахт готов всю ночь мерзнуть снаружи, лишь бы досадить Кег-Мора. Стоило кому-нибудь из Кег-Мора выйти на двор, как они менялись в лице и принимались корить Хендрекку за то, что он побратался с презренным бедарцем. А Хендрекка, дождавшись, когда все в доме уснут, выскальзывал за ворота к Нэахту, каждое мгновение ожидая, что дедушка Веорманред схватит его за волосы и втащит обратно в дом. Хендрекка тихо вздохнул. В те ночи он словно вновь становился молодым — тем юным тирванионским гвардейцем, что перелезал через ограды и прокрадывался через спящие ночные сады в покои к хризским вельможам. Хендрекка забирался к Нэахту, продрогнув в ночном холоде, прижимался к нему всем телом, и Нэахт, польщенный, даже забывал ругать Кег-Мора. Они молча лежали, накрывшись попоной, слушая ночные шорохи, сонное фырканье лошадей, дыхание бедарцев, спящих вокруг; глядели в по-летнему светлое небо и постепенно сами погружались в сон. Хендрекке мнилось, что и сейчас, стоит ему выйти за ворота усадьбы, он увидит костры бедарцев. Нестерпимо захотелось выйти — вырваться из этой давящей дымной духоты на волю, полной грудью вдохнуть душистый весенний воздух. Верно, этим томился Нэахт, когда говорил, что сыну Бевре не жить в четырех стенах, как не жить дикому зверю в неволе. Иногда он даже повелевал своим воинам поставить бедарский шатер во дворе Мелинделя и уходил туда спать. Хрискерта, конечно, принималась браниться — что подумают послы императора при виде такого хадарства? Хендрекка слабо улыбнулся, стараясь не замечать, как что-то — словно тонкая игла — раз за разом пронзает сердце. Надо выйти, размять ноги — глядишь, и боль уйдет. Лекарь-хриз говорит, задымленный воздух точно медленный яд для плоти и духа. Вот отчего Хендрекке сейчас так тяжко… Он встал с лавки, натянул рукава бобровой шубы, которую скинул в тепле дома. — Пойду, проверю лошадей, — сказал он, стараясь не встречаться взглядом с Веорманредом. Он протиснулся по узкому проходу меж сундуков и старинной утвари, придерживая полы шубы — еще, чего доброго, собьет какую-нибудь драгоценную вещь, принадлежавшую герою из рода Уллиров. Вышел за порог и с наслаждением сделал глубокий вдох. В голове стало яснее. Он посмотрел на звезды, уже зажегшиеся в вечернем небе; вспомнил, как Нэахт называл созвездия — каждое было зверем, птицей или человеком, жившем когда-то на лугах Бедар-ки-Ллата. Их подняли на небо боги старых дней, когда еще не уступили владычество могучему всепобеждающему богу, пришедшему из земель хризов. Нэахт знал множество бедарских сказок. Он их не рассказывал — напевал, и Хендрекку завораживал его низкий, хрипловатый голос. Припомнив слова песни об Оахсте, Хендрекка запел ее шепотом. Как бы разъярился Веорманред Кег-Мора, если б услышал в стенах своей усадьбы песню, прославляющую врага Уллиров! Хендрекка рассмеялся. Он вновь ощутил, что Этли улыбается ему, и игла в сердце больше не донимала. «Эта битва будет славной, — сказал он в звездное небо. — Я надену хризский доспех небывалой красоты, и ни один гургейль не посмеет его испортить. Как ты и говорил, Нэахт».